Синдром раздражённого кишечника
– За красивые рисунки… – Ирина Васильевна вздохнула, увидев улыбки в классе. – Да как же вы не понимаете? Вам что себя не жалко, своих родителей не жалко? – Она встала перед классом и с удивлением и горечью стала смотреть в глаза каждому. – Вам что и своих детей не жалко? Вы же на них такую страну оставите без специалистов, без умных людей. Оставите их умирать в таком мире. В стране нет ни сантехников, ни электриков, на заводах фрезеровщикам по семьдесят лет, потому что никто не может стать специалистом, потому что идёт массовая деградация. Работать никто не хочет, учиться никто не хочет. И вот стоит Саша у доски, улыбается, говорит, ему оценки ставили за рисунки, и я понимаю всё – безнадёга. А вот вы представьте: вам попадётся врач, у которого знания в медицине будут такими же как ваши знания в математике. Представили? Страшно? А вот мне очень страшно.
Все молчали. Ирина Васильевна задыхалась от своей речи и понимала – нет никакой надежды, исправить нынешнее поколение, начала думать о том, что сама сделала не так в этой жизни, из-за чего её ученики стали такими. Ей казалось, что никто не учился и результаты ЕГЭ по математике не такие высокие, потому что дети отупели, а она постарела и ничего уже не может исправить. Потом она вспомнила про своего мужа, который когда-то умер из-за врачебной ошибки, а потом повернулась к Саше. Он рисовал на доске её портрет.
– Я ведь не могу в ваши головы знания положить. Вот просто не умею. Я и детей-то не учу, никто не умеет. Я вам просто даю знания, а вы сами должны с ними что-то делать и если не хотите, то не надо, мы всё равно все умрём, ничего не сделав, никем не став. И будете вы на работе какой-нибудь сидеть, ненавидеть своего начальника, который требует от вас того, чего вы не знаете, потому что непонятно, как вы не то, что университет окончили, как школьный курс прошли. И если вам сейчас так тяжело просто выучить элементарную формулу. – Она написала её на доске очень быстро, ни разу на доску не взглянув. – То, как вы собираетесь работать, семью строить, детей своих воспитывать? Или вы думаете, что потом будет легче? А нет – не будет, всё только усугубится и так до самой смерти жить будет тяжело.
– Зачем вы говорите такие страшные вещи? – спросил Александр, сжав мел в руке. – Мы ведь выпускники, мы ведь к чему-то стремимся, кем-то стать хотим, у нас в голове не должно быть мыслей о том, что надо страну спасать от неспециалистов и становиться сантехниками. Мы ведь молоды самый лучший юный возраст у нас сейчас, а вы говорите о таких страшных вещах. Мы о любви должны думать, должны о своём счастье думать, быть эгоистами, а не бояться врача, который знает медицину, как я знаю алгебру, да и нет такого врача, быть его не может.
– Может. Только такие и остались. И думать ты как раз и должен о том, чтобы не кем-то стать, а чтобы стать полезным обществу. А то какой от тебя толк, хочешь художником быть? Хватает миру художников без элементарных знаний, бесполезны вы. А о любви и всяких мыслях о своём счастье забудь, у тебя ЕГЭ тебе не должно быть до этого дела.
– Но художник тоже важен, тоже полезен. Разве вы не наслаждаетесь музыкой, разве не любите смотреть кино, читать книги любое искусство важно, как и знания математики. Если бы не было искусства, мы бы все сошли с ума. Да, я не знаю тригонометрию не не понимаю, а просто не хочу понимать, но я хорошо рисую и мне этого достаточно.
– Но не на время экзаменов.
И после её последней реплики перед звонком стало непонятно, кто же из них выиграл в этом споре. Все стали думать о том, что может Ирина Васильевна и не права, и есть другая жизнь кроме учёбы работы, есть что-то более важное, но потом пришли мысли об экзаменах затмившие собой любую идею о чём-то хорошем.
Однако Александр не сдавался. Он спорил с любым учителем, начинавшим подобный длинный, серьёзный, грузный монолог с восклицаниями, с широко открытыми глазами и иногда со всплесками рук. И через какое-то время у него получилось пошатнуть мрачный режим, свершив революцию давшую улыбку детям.
Самым большим его достижением стал конец недвусмысленных выражений учителя русского языка и литератур. Полноватая, громковатая с плутовскими миленькими глазками и длинными рыжеватыми волосами Анжелика Валерьевна часто затрагивала личные темы учеников, подшучивала над ними, а после наблюдала за краснеющими лицами. Однажды обсуждая “Старуху Изергиль” она вызвала к доске Иру Решетникову и начала расспрашивать её о том, можно ли жить как главная героиня рассказа. Александр заметил, что одноклассница у доски чуть ярче накрашена, нежели остальные девушки и, решив защитить её, сказал, обратившись к учителю:
– Вы в молодости наверно тоже были как она. Очень красивой я имел ввиду. – Смешки класса пришли через время. Анжелика Валерьевна только захлопала карими глазками, а Ира ему улыбнулась.
Александру меньше всего нравился класс русского языка и литературы. Во-первых, он ненавидел жалюзи, а они висели ещё и в очень неприятных оттенках: ярко-жёлтый и болотисто-зелёный. Во-вторых, развешенные картины: пейзажи и только один портрет. И если безвкусные речки и леса он мог простить, то совершенно бездарную репродукцию “Княжны Таракановой” – нет.
Это единственная картина в жанре историческая живопись, которая понравилась ему. Причинами этого были и красота, и смысл картины, и сама история этой женщины и художника.
Ему в ней нравилось абсолютно всё, особенно то, что картина была не о женщине, принимающей смерть, а о самом художнике. Ни один оттенок не говорил о захватывающей истории красивой авантюристки. Флавицкий писал о покидающей его жизни.
Это шедевр живописи и, узнав об истории и Флавицкого, и загадочной интриганки, Александр ещё больше влюбился в картину. И однажды, увидев репродукцию, где женщина повержена горем, он снял её, унёс домой и через три дня принёс Анжелике Валерьевной новую, правильную, по-настоящему красивую, рассказал ей, в чём смысл картины, и та стала лучше к нему относиться и даже перестала ехидничать с учениками.
Но это нововведение не распространялось на единственную парочку в классе. Татьяна и Антон всё ещё находились под прицелом её плутовских глазок, хоть и стреляли они теперь крайне редко. Татьяна, кстати, не заметила нового ученика. Заваленная учёбой она стала всё свободное время думать о здоровье Виктории, которая не говорила в какой больнице лежит и не позволяла кому-то приходить к ней. Это пугало девушку ещё сильнее, чем обычные приступы Виктории. Александр в свою очередь тоже ни разу не взглянул на Татьяну – слишком она обычная. Но в один день Антон не пришёл на два первых урока и Александр подсел к одинокой Татьяне, так как у него не было учебника. Тогда-то она его заметила. Сидевший у открытого окна, ласкавшийся с ветром, усмиривший температуру вокруг себя, он блистал на солнце. И он тогда заметил её. Яркие мазки света освещала её большие карие глаза, и они, словно янтарь в мёде, засияли, как и волосы, разлетевшиеся тонкой паутинкой по классу.
Солнечный свет, лившийся на её голубое платье, делал его цвет всё светлее и светлее, Татьяна становилась прозрачной во взгляде Александра. «Впечатление», – сказал он и тут же принялся рисовать её, как когда-то Клод Моне кинулся к кистям и краскам, увидев восходившее солнце над старым портом. Весна 1873-го года раннее утро сквозь смог и туман Моне видел еле различимые силуэты лодок на пылающем рассвете, отражающемся тонкими бликами в мутной портовой воде. Он не упустил ни одной детали в своей лёгкой нежной картине, в этом пейзаже; не упустил ничего, запечатлел всё именно таким, каким оно было в то раннее утро.
И только представьте себе восторг Александра, когда он увидел такую Татьяну, когда он увидел всего молодого Клода в маленькой Татьяне. Моне, умевший собирать сам цвет ветра на кисточке, подчинивший себе всю краску природы, обличивший её, поймавший в ней свет, стоял перед критиками, перед всем старым искусством с чёткими формами, с понятными сюжетами и образами, стоял и видел великолепие того, чего другие и не могут заметить, чего другие никогда не смогут понять, поймать, изобразить таким, каким оно является. А он мог, и только он мог разглядеть в том окутанном смогом рассвете красоту, также как и Александр смог увидеть в Татьяне красоту достойную Парижа, достойную висеть в Лувре не иначе.
Простите мне такие долгие рассказы об искусстве, которые не продвигают мой рассказ, но, думая об Александре, мне сразу только и хочется говорить о таком важном как картины. Да и он сам такой романтичный, волевой только и делал, что думал об искусстве, видел его в людях, в предметах, в воздухе, в небе – всё для него картина.
Он тут же начал рисовать Татьяну, но, к сожалению, была математика, которая в ту же секунду выгнала двоих из кабинета.
– Извини, – сказал Александр, не переставая рисовать.
– Ничего страшного, – отвечала Татьяна смущённо, находясь под впечатлением от найденного ей персонажа. – Но ты мог и не говорить ей, что во всём виновата я.
– Но ты, правда, виновата. Зачем ты засияла так прямо на уроке? Зачем сначала показалась неприметной, а потом, как одна из кувшинок Моне, приковала к себе взглядом. Ты ведь в точности как его картина: перевернуть тебя и ничего не изменится, ничего не поменяется, не человек, а пейзаж. Смотришь на тебя и так спокойно и красиво на душе.
–Я…– протянула она, смутившись ещё больше. Они сидели на диванчиках в рекреации, и угрюмая вахтёрша слушала их разговор. – Что значит перевернуть и ничего не поменяется? – Глаза её вдруг загорелись точно солнце на картине “Впечатление. Восход солнца”, и даже вахтёрша стала менее угрюмой.
– В твоём голубом платье отражаются твои волосы, с ним сливается кожа, всё сбалансировано и идеально. Как на тебя не посмотри, с какой стороны, как тебя не ставь везде всё, так как должно быть: светло, спокойно, положительно. Вот это слово – положительно. Какое-то новое искусство хочется поймать в тебе свет. Он весь в тебе, жизнь в тебе такая большая. Современный импрессионизм, невообразимое, отличающее тебя ото всех. Ты ведь как никто хочешь жить!
– Ты прав, – едва слышно произнесла она и опустила голову.
– Тогда живи. – Он выпустил из рук карандаш и альбом и взял Татьяну за плечи. – Живи ведь тебе это одной дано. Прошу тебя побольше спи, убери эти мешки под глазами, всегда надевай такие платья и живи.
«Сумасшедший он какой-то», – пронеслось в голове Татьяны, но она подчинилась всем его словам. Интонация, голос, взгляд чёрных закрытых глаз – всё пленило ее. А Александр уже дома красками подарил её лицо кувшинкам на одной из его картин.
III
Викторию положили в машину скорой помощи. Рядом с отчаянно замершим телом сидела её мать судорожно гладя дочку по руке, всё надеясь увидеть, как больные веки откроются. Но Виктория, борясь с болью в животе и рвотными позывами, потеряла все силы и уже не могла показать Антонине свои глаза.
Вдали от степи в самом центре города листья уже меняли цвет. Врач дал матери полиэтиленовый пакет и стал заполнять какие-то бумаги, задавая вопросы о Виктории. А когда его взгляд упал на лицо хоть и красивое, но чем-то омрачённое, уставшее, сереющее врач перевёл взгляд на листья. Красные и жёлтые они мелькали в маленьком окошке, светились и переливались на солнце, и цвет их становился насыщеннее на фоне высоких коричневых зданий и чистого голубого неба. И небо в то утро было свежим и тёплым, совсем без облаков, и совсем лёгкий ветер не собирался их приносить.
Грязноватая, слегка побитая в нескольких авариях белая машина остановилась у такой же грязноватой и побитой больницы. Викторию вынесли к её дверям, но в скором времени вновь вернули в машину из-за ошибки врача. Антонина несколько раз назвала дату рождения дочери, однако врач не обратил внимания на то, что девушке исполнилось только семнадцать лет – наверно, даже не мог поверить, что она ещё так молода. Уже в отделении разглядели две тысячи первый год и повезли в детскую больницу.
Там на каждом осмотре и при сдаче каждого анализа разные люди намекали на её возможное положение. Виктория, сжатая болью, не могла услышать этих людей, а Антонина прятала глаза. В итоге ничего странного или опасного не обнаружилось, но из-за таких резких болей Викторию оставили в больнице с диагнозом сильное отравление.
Чистая палата с кафельным полом, голые закрытые на ключ пластиковые окна, пустой матрац, железная кровать, тумбочка с двумя отделениями и две соседки четырнадцати и пятнадцати лет – вот и всё окружение Виктории на ближайшие две недели. Она выходила из палаты только на осмотры и процедуры, никогда не играла с другими детьми в карты, ни с кем не заговаривала первой и долго не вела диалог. Виктория отключила телефон и никому не говорила о своём состоянии, поэтому к ней никто не приезжал кроме родителей. На её тумбочке всегда стояла бутылка воды и стопка книг. Владимир, отец Виктории, считал хорошим писателем только Николая Васильевича Гоголя и через мать привозил его произведения.
Ночи в больнице были холодными – отопление ещё долго не собирались включать. По вечерам дети собирались в мальчишеской палате и играли в карты на конфеты или желания. За стеной сидела Виктория, слышала смешки и визги и смотрела в закрытое окно. Отражение её почему-то размазывалось в гниющем свете оранжевой лампочки. Страшно было тем, кто, проходя мимо палаты, видел её такой. Никто не спрашивал у неё чего-либо, сторонились её как приведения. А она сидела молча, и потом засыпала.
И ночи были мертвецки холодными.
Однажды Викторию разбудил какой-то скрежет из коридора. Он мучил её несколько часов, не давал заснуть, и в итоге она встала и пошла на звук. Казалось, шумит труба или ветка дерева бьётся об окно, но приближаясь к ванной комнате, Виктория смогла узнать звук. Кто-то царапал ногтями стену и кашлял.
Подойдя ближе, Виктория, не проявив нерешимости и страха, зашла в ванную и стала искать того, кто старается привлечь её внимание своим неправдоподобным кашлем. Но две маленькие ванные и три раковины вместе с вёдрами и тряпками были одиноки. Звук не стихал и шёл точно из этого места. Виктория осмотрелась. Только когда она встретилась с отражением в маленьком зеркальце, висевшем над одной из раковин, всё прекратилось.
Утром Виктория приняла происходящее за сон.
Взяв зубную щётку и пасту, она пошла в ванную. Только раковина с одним-единственным зеркалом была свободна – не хотели дети видеть себя больных в грязном отражении. Ночью в темноте оно казалось чистым, Виктория отчётливо видела своё лицо, но не запомнила его. Утром она обнаружила его в разводах, забрызганным чем-то серым и зелёным, и не смогла себя разглядеть.
Мальчик лет семи, стоявший рядом с ней, покосился на неё и, дочистив зубы, побежал в свою палату. Он испуганный начал всем рассказывать о том, как ночью видел Викторию выходящей из ванной с руками и волосами в крови. Младшие поверили ему, а старшие насторожились. Всем её образ казался странным и злым. Одна из её соседок даже переместилась на самую дальнюю от неё кровать. А Виктория по-прежнему никого не замечала, только понимала, что происходящее с ней по ночам не сон.
Каждую ночь слышался скрип её ног, шедших то к ванной, то к окнам в коридоре, и дети наблюдали за попытками Виктории увидеть своё лицо, и найти того, кто притворно кашлял, подзывая девушку к себе. Но в момент, когда лицо Виктории должно было отразиться в стекле, она просыпалась в своей кровати рано утром и долго неподвижно лежала не в силах подняться. Никто и не подозревал, какие боли она испытывает в этот момент. Ей чудилось, будто чьи-то руки прорывают пустой матрац и, резко хватая её кожу, тащат Викторию к себе. Пока её глаза закрыты, кто-то пронзает ножом её грудь, выливает кипяток ей на голову и царапает её отмершие руки. И когда она находила силы открыть глаза, все боли прекращались, но чувство облысевшей головы и искалеченного тела её не покидали. Каждое утро Виктория шла к зеркалу и, видя очертания своих волос и лица, успокаивалась.
Однажды ночью она проснулась и увидела свою соседку напротив неё съёжившуюся от холода. Детям выдали дополнительные одеяла, но ей всё ещё было холодно.
– Почему ты просыпаешься каждую ночь? – спросила девочка. – Ты будешь меня каждый раз. Дети тебя боятся.
– Возьми, – сказала Виктория, встала и отдала девочке своё одеяло. – Я не знаю, почему просыпаюсь. Я слышу, как кто-то шумит в коридоре.
– Но я ничего не слышу. Может тебе просто кажется?
– Скорее всего. – Она подошла к выходу из палаты.
– Снова пойдёшь на звук?
– Да.
– Не ходи. Ты всегда возвращаешься напуганная, как будто увидела там что-то очень страшное. Не ходи. Всё равно пойдёшь?
– Да.
– А может ты лунатик? И сейчас ходишь во сне?
– Скорее всего.
– Вика я слышала, как врачи говорят о тебе. Им не нравится, что ты ничего не ешь и ни с кем не общаешься. Почему ты ничего не ешь и не разговариваешь с остальными?
– Мне этого не хочется. А как я выгляжу?
– Сейчас ночь, я ничего не вижу.
– А по утрам какая я?
– Замученная, как будто очень хочешь спать. Не ходи к нему. Ложись спать.
– К кому к нему? Ты знаешь, к кому я хожу?
– Нет. Но ведь ты к кому-то ходишь. Он же кашляет для тебя, ждёт, чтобы ты проснулась и пошла к нему. Не ходи к нему. Ложись спать.
– Откуда ты знаешь, что он кашляет?
– Не ходи. – Шёпот девочки закончился, и она заснула.
Виктория побежала по коридору, шлёпая босыми ногами, словно по воде. Холод раньше не трогал её, но сейчас ей стало невыносимо из-за открытых окон. Град размером с косточки абрикосов разбивался об её плечи. Виктория поскользнулась и упала на жидкий пол. Подняв руки, она увидела, что все они покрыты вязким нечто, проливающимся по дороге её двора. Вонь проникла в её уши, вся жижа разносилась волнами от всплесков града и падала на Викторию. В окна стали влетать мошки, целыми стаями нападая на неё. Они ползали по её телу, залетали в рот и нос и застревали в глазах. Все её пустые глаза полностью залепили насекомые, ерзавшие своими крылышками и лапками по зрачкам, белкам и радужке. Виктория полностью ослепла и, задыхаясь от залепившей ей горло жижи, пыталась руками найти своё отражение. Но ничего не нашла, утонув в своих кошмарах.
На этот раз она проснулась, не испытав кошмарных мучений, и сразу побежала к зеркалу, опустила руку в ледяную слегка коричневатую воду из крана и смыла всю грязь с зеркала ладонью. Лицо Виктории изменилось. Она по-прежнему была красива и выглядела старше своих лет: точёный нос стоял на своём месте, глаза всё ещё блестели безразличием и еле отдавались болезненной голубизной, но цвет кожи стал абсолютно белым, скулы несильно впали и подбородок заострился. От резкого недоедания на вид она сбросила не меньше десяти килограммов. Особенно это отразилось на ногах и руках. В своём отражении Виктория ожидала увидеть нечто пугающее, но только поняла, что стала она ещё красивее.
На следующий день Викторию выписали. За ней приехала мать и долго везла её по неожиданно пожелтевшему городу. Машину трясло из-за дыр на дороге, от этого Антонина нервничала – за руль она села спустя много времени – и нервничала, так что закричала бы на дочь, если бы та сказала хоть слово. Но Виктория ничего не говорила. Было понятно: мало ест, мало пьёт, мало спит – это читалось в каждой тяжёлой попытке поднять веки. Однако Антонина на это внимания не обратила, а думала только о Настеньке, которая с температурой пошла в университет.
Никогда Антонина не переживала за Викторию. Болеет – легко выздоровеет. Больница – полежит и всё пройдёт. Экзамены, выпускной класс – никаких проблем не будет. Никто не переживал за неё, так как переживать за такую красивую и умную дочь – расточительство родительских страхов, когда есть кто-то вроде Настеньки.
Антонина высадила Викторию у продуктового магазина, попросила что-то купить и поехала на работу. Виктория безмолвно пошла, искать хлеб и молоко. Прилавки с едой. Ни колбаса, ни фрукты, ничто не могло возбудить аппетит. Ей почему-то совсем не хотелось есть, а не ела она со вчерашнего скудного обеда в виде двух ложек бульона. Виктория на это не обратила внимания и купила вместе с молоком и хлебом бутылку воды.
В горле пересохло, будто обложили его в несколько слоев бумагой. Виктория едва поднесла бутылку к губам, как сразу вылила всё содержимое на яркие листья, которые затягивали её ноги в пучину небытия. Клянусь вам, осенние листья говорили с ней о смерти.
Дома она ничего не стала делать, только вышла на балкон и смотрела в поле. Открыв окно, Виктория увидела прошлое лето. Город с шепелявым названием в летнее время создавал вокруг себя полупрозрачный пар из-за раскалённости воздуха и дырявого асфальта. Две эти проблемы преследовали всю южную полосу России, но здесь злость солнца чувствовалась гораздо ярче, чем где-либо.
То были последние дни сухого и жаркого лета. С девятого этажа одной из квартир открывался самый плачевный пейзаж во всём городе – горящие бескрайние поля. Чаще всего дым от пожаров появлялся около часу дня и не сходил до шести вечера. Клубящаяся безнадёжность возникала раз в недели из ниоткуда. Никто в шепелявом городе не заходил так далеко. Пустая равнина, уходящая далеко за горизонт, в один момент просто загоралась и, кажется, её даже никто не тушил. Серый дым смешивался с голубым чистым небом, и в такие моменты равнина превращалась в большую волнистую местность – она будто бы извивалась под палящим солнцем.
И всегда после таких пожаров на уродливо-жёлтом поле оставалось чёрное пятно. Полностью сгоревшая трава и обугленная земля сливались в чёрную дыру в пространстве, и затягивали в себя любого, кто мог приблизиться к ней, но никто в шепелявом городе не заходил так далеко. Кроме одного очень печального человека, которого никакая чернота не могла поглотить.
Виктория попыталась вспомнить, кто был этот человек и зачем он ходил в поле так далеко, что он там искал. Она вспомнила пожары, сгоревшую маршрутку, поезда, закрывающие горизонт, а того человека – нет. А, может, это была она сама. Не она ли тот человек, который заходил так далеко, поджигал поле, ведь Виктория точно вспомнила, как однажды вдалеке коснулась тех самых заброшенных вагонов, когда-то перевозивших уголь, а, может, они и сейчас перевозят уголь, просто движутся тогда, когда их никто не может видеть.
Подул ветер необычайно холодный для середины октября, и Виктория закрыла окно, потеряв свои мысли. Она ещё раз прошлась по квартире: зелёный зал, фиолетовая детская, белая спальня, красная кухня, коричневый коридор – всё обставлено дёшево и безвкусно. А затем села на своё кресло и застыла на весь день, пока не пришла печальная Настенька.
Ночью Виктория не спала, только притворялась ради кого-то или чего-то, лежала на кровати, вслушивалась в редкие ночные реплики Настеньки и смотрела в потолок. Она не думала о том, почему не спит, она ни о чём не думала.
Утром в семь двадцать утра она вышла из дома. Александр рисовал, не собираясь идти на нулевой урок к Ирине Васильевной, и, пытаясь предать красным листьям маленького деревца дождливости, увидел её карминово-красное пальто. Одной секунды было достаточно, чтобы влюбиться в это лицо. Он бросил кисть, взял свою серую куртку и побежал за ней. Виктория на фоне чернеющей дороги и золотых листьев затмевала любую картину Моне. Её силуэт совсем не живопись не импрессионизм, а что-то другое более дерзкое, совсем не положительное как другие молодые девушки.
– Подожди! – крикнул он не в силах приблизиться к ней.
Но она не остановилась, не обернулась; слышала, как кто-то позвал ее, но не обратила на это никакого внимания. Виктория свернула перед двадцать седьмой школой и слилась с полем. И Александр дивился подобному поведению. Вот так просто кто-то не обратил внимания на его мечтательно-музыкальный голос, не обернулся, чтобы узнать, кому может принадлежать что-то столь звонкое, чистое, жизнерадостное. Александр подумал, что она студентка и решил дождаться её возвращения после школы, найти её и непременно влюбится в неё ещё раз. Однако узнав, что она учится с ним в одном классе, не решился к ней приблизиться, заговорить с ней, узнать имя. Он смотрел на неё издалека и рисовал, и все заметили его интерес к ней.
Александр увидел в ней всё прекрасное, понял – в ней только прекрасное и есть. Даже холодность взгляда, пустота глаз, безразличие ко всем и всему казались ему невообразимо прекрасными. Он понял, что она ни на кого не похожа, не ведёт себя как прочие молодые девушки: не улыбается одноклассникам весело и мило, не опускает подбородок к слегка приподнятым плечам. И её плечи! Виктория надела длинную чёрную юбку и кофточку, открывающую ключицы и плечи, ещё не упустившие своей полноты. Александр не был уверен, что что-то подобное можно носить в школу и можно надевать не для привлечения к себе внимания, но она явно носила эту кофту и это пальто не для парней, не для чужих взглядов, а для чего-то своего.
