Ретроспектива

Как в Верехе соединяется такая жадность с такой же по размеру набожностью… диву даюсь.

Ондолиец за ужином прижал советника к стенке своими расспросами. Только советник не был бы советником, кабы так легко прижимался. Не поняв даже о чём и о ком его спрашивали, ответил как водится: без сучка и задоринки. Не зря кормится с моего стола, ой не зря.

Пришлось поведать о том, что любопытство пересилило и я, нарядившись прислужницей всё же сходила поглядеть на короля, да и подлечила. Чем и вызвала к себе нежеланный интерес.

И не зря я ему правду замалчиваю.

– Епитимия у меня, княгинюшка. Епископ исповедовал, наложил две недели поста за ложь мою перед королём. Король, пусть и чужой, он создателем людям дан. Нельзя его обманывать. Грех большой.

– Ты рассказал об этом епископу? – сама не увидала, как начала подёргивать собственную косу в волнении.

– Так исповедь, княгинюшка. На духу будто. Всё поведал.

Старый дурак. Но и лучше его никого нет. Не удивлюсь, если окажется, что тот представитель создателя, который епископ, ведает обо мне много больше положенного.

– Иди Верех. Иди. Иди постись, да молись. Чтобы создатель отпустил твои грехи. Да не переборщи! А то помрёшь от голоду, в эпитафии так и напишу: сдох от усердия в голодании. Гостю скажи, что завтра пусть приходит. Часа в три пополудни.

Некуда тянуть. Надобно уже порешать все вопросы с гостем, да в дорогу отправлять. А то удумал: торги затеял, да приблуд своих сегодня в корчму отпустил. Будто осваиваются.

Дальше зашёл Алирик.

Голова поднята, взгляд открытый. Голубые глаза смотрят так, будто и нет за ними никакой вины.

– Зачем сказал ондолийцам, что лекарка, что они ищут, твоя невеста?

– Им наши законы чуждые. У их женщин своей воли нет. Встретили бы вас где-то без охраны, да и забрали бы с собой – сесть не предложила, а ему, будто и не надобно. Стоит себе спокойно, ответ держит.

– Защитить, значит, решил? – кивнул. – А как понял, что меня ищут?

Усмехнулся.

– А кого ещё? Молодая, рыжая. Кто из замковых мог короля заинтересовать?

– Я случайно. Помогла ему боль снять. Не признал княгиню, сам себе нарешал, что я целительница.

Алирик вновь кивнул. И кажется мне, что кивнул бы он на что угодно, что услышал сейчас.

Вопрос тут другой поглавнее: зачем я перед дружинником отбрехиваюсь? Он ведь не указ мне.

Долго ли, коротко ли…

Да надо идти. И хочется увидать его вот так, без стен. И боязно. Я и не гадала, что ондолиец так лютовать станет. А он грызётся за каждый грош, словно последнее за тот мёд и рыбу отдаёт. И отбывать не собирается.

Идти решила днём. Ночь коварна и нежна в своём коварстве. Словно, с её приходом, мысли манкие разум застилают.

Дождалась, пока пирожки подойдут в печи и отправилась.

Ветер сегодня разгулялся не на шутку. Суровый, но такой тёплый. Несётся прямо с моря на мой старый замок, проверяя того на прочность. А Итвоз не сдаётся. Тогда захватчик идёт на хитрость – рассеивается и маленькими, сильными потоками юркает по щелям, каковых немало. Несутся маленькие разбойники, догоняя друг дружку, сливаясь в одно, мчатся по коридорам замка, будто бы дразнят того, зовут вековой камень бросить своё место и с ними…

Гул то стихает, то разрастается. Даже сюда, в тайные проходы попадает.

Ну, нечего тянуть. Сняла стену и вошла в кабинет. Холст картины за спиной снова стал чётким, не успела я поднять глаза на мужчину за столом, как в полотно за моей спиной влетел… деревянный колышек. Аккурат туда, где был мой нос секунду назад.

Перевела взгляд – Файлирс даже не глянул на меня, будто и не заметил. Сидит, большим охотничьим ножом точит деревяшки, превращая их в острейшие дротики. Глаза в пол лица так внимательно следят за лезвием, будто ничего важнее этих деревяшек сейчас и нет.

Обернулась – картина старого мастера когда-то передавала буйство природы, праздник силы и красоту Эстесадо. Сейчас она была усеяна кольями, точно дикобраз.

Силуэты двух девушек, танцующих на лугу теперь можно разглядеть лишь крепко постаравшись.

Испугалась я не на шутку. Куда бы не попал мне такой дротик – смертельно бы то не было, если не отравлен. Но жути нагнал ондолиец. Стиснула покрепче поднос с пирогами.

Несколько мгновений я только слышала ветер. Король, если и сдвинулся, так только подбородок повыше задрал.

– Вы искали меня, ваше величество…

Ничего… потом усмехнулся некрасиво. Отталкивающее, жестокое лицо стало ещё страшнее.

– Напутала ты, девка. Я не искал.

И правда. Будет ли король искать кого-то там. Не так сказала. Он приказал, я пришла. Ему, что я, что десяток других – все на одно лицо.

Пирожки ещё эти… стиснула поднос покрепче. Металл тут же нагрелся от моих ладоней.

Жар затопил, кажется, и корни волос. Скосила взгляд – кожа над платьем пятнами красными пошла.

Мало того, что много на себя взяла, так и стою тут теперь, пылая, как печка.

– Вы приказывали, чтобы я явилась… ваше величество.

Тот продолжил точить.

– Странное что-то с моей магией стало. Аккурат после твоего лечения… или место у вас тут такое… хорошее… – будто сам с собой говорит. Только раз глянул своими глазищами. Будто в душу посмотрел, – сколько бы я силы не расходовал, та всё не убывает, – дёрнул головой, – не объяснишь, лекарка?

– Нечего объяснить. Боль сняла, а остальное само. Питаетесь хорошо, от дел государственных отдыхаете. Вот резерв ваш и полон.

Рано заметил, ох рано. Я-то понадеялась, что ему долго не придётся сильно силой пользоваться.

Но это даже хорошо, хоть и грустно.

Зря я беспокоилась, что Файлирс по Полёвке своей заскучает. И вроде полегчать должно, что никуда он меня не увезёт, а только недовольство затопило. Он меня затем и искал – чтобы объяснила, отчего сила его не убывает. Только если я ему объясню – ничего хорошего меня не ждёт. Окромя войны, да каменного мешка.

Будто по лезвию иду. Как бы его отвлечь от этих мыслей…

– У нас хороший край, благодатный. Люди наши здоровы, маги сильны. Всегда так было… Изобилие в еде, да воздух морской. У любого мага здесь резерв быстро восполняется. Вам тут, ваше величество, пирогов велели передать.

– Ну неси, раз велели.

Приближаться к нему… ноги не идут. Страшен король, хоть и выглядит спокойным. Только нахмуренные брови, над лупатыми глазами верить показному спокойствию не дают.