Пуанты для дождя

Этот вожделенный миг настал, когда возникла пауза между горячим и тортом. Сытые, расслабившиеся и обменявшиеся первой важной информацией гости пребывали в ленивом размышлении – затеять ли игру в лото или уже попросить Моцарта взять гитару. И лото, и пение были обязательными пунктами программы, данный конфликт хорошего с лучшим каждый раз разрешался по-разному. На этот раз, едва начали поступать первые робкие предложения насчет лото, Евгений Германович решил взять дело в свои руки. Он молча встал и, описав круг по комнате, как бы случайно оказался возле пианино. Остановился, сел рядом, поднял тяжелую крышку, как бы рассматривая, и было, чем полюбоваться – фортепиано было старинным, с подсвечниками, лак кое-где облупился, костяные клавиши не сверкали пластмассовой белизной, и звук был немного приглушенный, едва уловимо дребезжащий. Когда Бэлла Марковна и Иосиф Самуилович работали, а девочки учились сперва в музыкальной десятилетке, потом в консерватории, этот инструмент стоял в спальне хозяев, и был, как говорили, на заслуженном отдыхе, а на ниве образования трудилось другое пианино, советских времен, чехословацкое, добытое, разумеется, по великому блату. Когда пора ученичества прошла, «новодел» передали по наследству подрастающему поколению пианистов, а его старший товарищ вернулся на свое место в гостиной и доживал свой век в почете и уважении, и уж теперь-то на нем играли только изредка и только дипломированные специалисты. Расстаться с ним никто не помышлял, потому что оно приехало из Одессы вместе с юным Иосей Берштейном в довоенный Свердловск в далеком тысяча девятьсот тридцать шестом, и за это годы стало членом семьи.

И вот теперь на нем будет играть Моцарт. Моцарт будет играть на нем «Мурку». Играть в честь его старого хозяина – одессита и большого поклонника вышеупомянутого шедевра. Моцарт задумался: отчего-то шутка, казавшаяся ему страшно забавной и на которую он потратил столько сил и времени, стала казаться ему делом важным и серьезным.

– Женя, ты чего? Мало нам в доме пианистов? – хлопнул его по плечу именинник Володя. – Давай неси гитару, давно не пели, люблю я это дело.

– Сейчас, – неожиданно смутился Евгений Германович. – Я тут придумал… Бэлле Марковне сюрприз… я про Иосифа Самуиловича… и вообще…

Подготовленная речь скомкалась, слова забылись. Но все замолчали и повернулись в его сторону. Отступать было поздно. Он сел прямо, положил руки на клавиатуру, замер на несколько секунд (Анна всегда говорила дочери – выдохни, не хватайся за инструмент, сперва включи голову и пальцы).

И начал играть.

Проигрыш. Потом то самое «ум-па, ум-па, ум-па» – три аккорда правой рукой и отрывистые ля-соль-фа левой, как заправский ресторанный лабух (аккордами он особенно гордился, потому что подобрал их сам, одинокий палец с хитрого сайта этого, конечно, не умел). Куплет. Припев. Еще раз припев. Абсолютная тишина за спиной, как будто в комнате никого нет. Моцарт оборачивается – и аудитория взрывается аплодисментами и возгласами восторженного изумления, все по сценарию. Моцарт вытирает вспотевший лоб и наконец выдыхает, оглядывается по сторонам, проверяя, все ли собравшиеся прониклись его исполнительским мастерством. И видит, как по щекам сидевшей в кресле стороне от стола Бэллы Марковны текут слезы. Уже во второй раз за тридцать три года их знакомства.

Он бросился к ней, сумбурно бормоча извинения, говоря, что, наверное, он не должен был, и что зря он, но он так хотел, чтобы… Она остановила его жестом. Погладила по голове, как маленького. Потом, не вытирая слез, сильно оперлась на его руку, вытащила себя из кресла и тоже прошла к пианино.

– Женя, садись. Играй еще раз.

Удивленный Моцарт, изо вех сил стараясь не сбиться, послушно начал играть: проигрыш, три раза аккорд ля-до-ми правой рукой и между аккордами ля, соль, фа левой, куплет, припев. А Бэлла Марковна, стоя рядом, сопроводила простенькую мелодию такими аккордами, что загремела и заискрилась «Мурка», будто в исполнении симфонического оркестра.

– Подпевайте! Слова, что ли, забыли? – обернулась она к гостям – и те грянули.

– Эх, Мурка, ты мой Муреночек!

Мурка, ты мой котеночек!

Мурка – Маруся Климова,

Прости любимого!

Никто не смеялся, как раньше, при Иосифе Самуиловиче, пели серьезно, будто важное дело делали. И только потом, когда музыка стихла, а Моцарт стал разминать затекшие от напряжения пальцы, все заулыбались, опять стали удивляться, спрашивать, что это было, откуда в Моцарте такие таланты и зачем он так долго их скрывал от окружающих.

– Иося, тебе понравилось? – закрывая крышку пианино, совершенно серьезно спросила Бэлла Марковна и секунду спустя сообщила окружающим. – Ему понравилось, а что бы вы думали?

Она так же, как и я с Анной, говорит с мужем. И так же слышит его ответы, – совсем не удивился Моцарт.

– Дорогой мой, что это было? – усадив зятя возле себя за стол и отрезая ему самый первый кусок многоэтажного самодельного торта (покупные в этом доме не признавали), вопросила Бэлла Марковна. – Как ты это придумал? И когда ты научился так играть?

Моцарт честно, как на духу, рассказал теще про противных японских старикашек, явившихся ему в страшном сне, про болтливую медсестру, посулившую ему двадцать лет жизни на освоение фортепианного искусства, про самоучитель. И даже про сайт с пальцем не выдержал, рассказал. Закончил тем, что аккорды он сам лично подобрал, на слух.

– Книга – лучший подарок, – удовлетворенно кивнула теща, это объяснение ее вполне устроило. – Не забудь вернуть, кстати, может, еще кому пригодится, у меня таких знакомых полно. А самоучитель – это ты брось, Женя, это чепуха. Я тебе преподавателя найду. К серьезному делу надо относиться серьезно. Я и сама бы взялась тебя учить, да руки болят. И незачем тебе со мной, со старухой, я тебе помоложе найду. Не спорь, дорогой мой, я лучше знаю.

Спорить Моцарт не стал, по опыту прожитых лет зная, что с женой и тещей по непринципиальным вопросам спорить бесполезно, все равно все будет так, как они хотят, так незачем и время тратить. А стал пить чай и есть торт, потом все играли в лото. До песен под гитару и не дошло на этот раз, очевидно, слишком сильным оказалось первое музыкальное впечатление этого замечательного дня.

Теща была пунктуальна, как часы на Спасской башне: позвонила на следующий день утром и сообщила, что она нашла для Моцарта преподавателя.

– Она тебе абсолютно подходит. Милая, интеллигентная, очень деликатная женщина. Моя бывшая ученица. Она подавала большие надежды, но ей не повезло в жизни, после консерватории она стала работать даже не в музыкальной школе, а, кажется, в районном доме пионеров, да так там и осталась. А это, сам понимаешь, смерть для исполнителя! Она согласна начать прямо с завтрашнего дня, записывай телефон!

Моцарт записал и сразу позвонил, боясь передумать. У Ларисы Борисовны был приятный негромкий голос, в котором как солнце сквозь осеннюю листву, просвечивала мягкая улыбка. На завтра и договорились.

Переживая от странности ситуации – тоже мне, ученик пенсионного возраста – он все утро гладил брюки, выбирал рубашку, подбирал и в нерешительности откладывал галстуки. Тщательно вымыл руки, а старой зубной щеткой отполировал с мылом ногти. Достал и натер до блеска ботинки, не в тапках же ему на педаль нажимать. Протер пыль, которой не было стараниями Надежды Петровны. Потом просто сидел, нервничая, глядя на часы и стараясь не встречаться глазами с фотографией Анны.

Лариса Борисовна пришла минута в минуту и оказалась удивительно похожей на свой голос и на тот портрет, который Моцарт мысленно себе нарисовал. Она сама была приятная и негромкая, с точными мягкими движениями и мимолетной улыбкой, которая читалась только в глазах. В прихожей, раздеваясь, взглянула на его ботинки и развела руками:

– Я тоже всегда ношу с собой именно туфли, когда иду заниматься к кому-то домой, в тапочках некрасиво.

– Я их из шкафа достал, – признался Моцарт. – Они нарядные, я в них редко хожу. И тоже подумал, что не в тапочках же мне на педаль нажимать, правильно?

– Вы совершенно правы, – уверила его Лариса Борисовна. – Я своим детям в шутку объясняю, что в пианисте все должно быть красиво: и одежда, и обувь, и осанка, и репертуар. Но только насчет педали я вам сразу скажу – не сегодня. Сегодня мы с вами, наверное, просто поговорим. И совсем немного поиграем, если вы не против такой программы. Бэлла Марковна сказала, что у вас отличный инструмент, очень интересно посмотреть.

– Я очень даже не против, – согласился Евгений Германович, провожая гостью в комнату и на ходу излагая биографию семейного сокровища, традиционно привирая в самых интересных местах, потому что в принципе пианино было самое обычное, производства ГДР середины шестидесятых, но в советские времена заслуженно считалось уникальным.

Тихон и Маруся, вышедшие поздороваться и проконтролировать ситуацию, тоже проследовали в гостиную.

– Какая прелесть! «Циммерман»! – восхитилась Лариса Борисовна, садясь к инструменту. – И в самом деле настоящее сокровище! Вы позволите?

Она положила ладонь на крышку, будто знакомясь с живым существом и давая к себе привыкнуть. Потом красивым плавным движением подняла крышку.

Маруся мгновенно взлетела на верх инструмента, за ней взгромоздился Тихон, и оба бесцеремонно вылупились на гостью двумя парами любопытных разноцветных глаз.

– Да у вас в самом деле вся семья музыкальная, – удивилась Лариса Борисовна. – Редкое качество для кошек, кстати. Я читала, что они не любят музыку, потому что высокие ноты кажутся им тревожными сигналами, что-то в этом роде.

– Тихон, это серый который, он раньше музыку терпеть не мог, особенно фортепианную, – с удовольствием пояснил Моцарт, он гордился творческим и культурным развитием своего воспитанника. – Удирал всегда, если играть начинали. А когда появилась Маруся, я ее недавно подобрал, она, наоборот, очень интересуется и за руками следит, пока я играю, так Тихон тоже стал с ней слушать.

Лариса Борисовна протянула руку и погладила сперва Тихона, а потом и Марусю (кот стерпел, кошка мягко уклонилась), но наблюдательный пост не покинули. Лариса Борисовна прикоснулась к одной клавише, к другой, потом взяла несколько аккордов. Пианино встряхнулось, просыпаясь, прислушалось, будто не веря – и зазвучало во всю мощь, как живое существо, за недели молчания соскучившееся по умным и умелым рукам. Евгений Германович и коты слушали, не отводя глаз от пианистки.

– Замечательный инструмент, и звучит великолепно, – вынесла вердикт Лариса Борисовна. – Нам с вами просто повезло, играть на таком – сплошное удовольствие.

Моцарт поймал себя на том, что они уже давно беседуют, как давние знакомые, и что его волнение и напряжение испарились. Лариса Борисовна была очень… успокаивающей. Наверное, она хорошо ладит с детьми, они ее не раздражают, как раздражали Анну почти все ее ученики. И Евгений Германович задал вопрос, который намеревался озвучить с порога, да не решился:

– Лариса Борисовна, а вам не кажется… смешным мое желание на старости лет учиться?

– Вы же все сами знаете, Евгений Германович, – ответила она. – Пока мы чему-то учимся, мы движемся вперед. И музыка – не худший предмет для изучения, хотя и не самый простой. Игра на фортепиано – очень интеллектуальное занятие.

– А я на гитаре умею, – поспешил уверить ее в своей небезнадежности Моцарт. – И ноты я выучил. На всех пяти линейках!

– Видите, сколько шагов уже сделано, – улыбнулась его горячности Лариса Борисовна. – Через пару месяцев вам будет жаль бросать, потому что вы уже многое умеете. И знаете что?

Она замолчала, будто размышляла, стоит ли говорить об этом человеку, с которые едва знакома. Но все же сказала:

– Я поняла, что фортепиано – это единственный друг, который всегда остается с вами. Всегда.

– Мне очень нужен друг, – серьезно кивнул Евгений Германович, понимая, что она поделилась с ним личной информацией. – Который от меня никогда не уйдет. А мы сможем заниматься с вами три раза в неделю?

– Давайте попробуем, – улыбнулась Лариса Борисовна. – Но мне кажется, что двух будет вполне достаточно. Вы же еще будете заниматься самостоятельно, я буду задавать вам домашнее задание. Да и спешить нам некуда.

– Вся жизнь впереди, – подтвердил Моцарт, неожиданно припомнив добрую улыбку дедушки-порноактера, вот ведь привязался, черт японский!

Первый урок назначили на послезавтра. Евгений Германович старательно готовился, желая предстать в максимально выгодном свете: репетировал «Мурку», сильно сомневаясь при этом, что он осмелится предложить такой репертуар малознакомой даме. Играл «Гусей» двумя руками параллельно в двух октавах и гамму пятью пальцами. Озаботившись теоретической подготовкой, выучил ноты на всех пяти линейках и названия всех октав от дефективной, как назвал ее про себя, «субконтры» до никчемной Пятой, и вовсе состоявшей из одной-единственной писклявой ноты «до», до которой, он готов был голову дать на отсечение, никто и никогда не дотягивался. Освоил нумерацию пальцев обеих рук и, вспомнив студенческий опыт написания шпаргалок, не поленился написать номера ручкой прямо на пальцах. Эта кипучая деятельность его развлекала и позволяла не думать о ненужных вещах.

Осложнение возникло там, где ожидать его было невозможно: Надежда Петровна, до их пор затею с обучением музыке вполне одобрявшая, вдруг преисполнилась скептицизма и даже позволила себе высказаться в том духе, что может быть, не стоит ему перед посторонними людьми позориться и что только что купленный самоучитель был вполне себе хорошей и самодостаточной идеей. Евгений Германович на это отвечать не стал… прежде всего потому, что и сам в глубине души думал именно так. Но решение было принято, и отступить в самом начале было бы стыдно. Ведь в конце концов, ему ли не знать, что путь к любой вершине мира начинается с первого шага за порог собственной квартиры. К тому же Лариса Борисовна ему очень понравилась, и он решил положиться на ее терпение и деликатность – ведь в конце концов, чем он хуже какого-нибудь сопливого первоклашки, которому родители купили пианино и силком заставляют играть ненавистные гаммы. А он, Моцарт, готов их играть с утра до ночи, пусть ему только покажут, как, а уж он не подкачает.

Надежда Петровна, так и не дождавшись от него реакции на свой выпад, поджала губы, подумала… и попросила разрешения присутствовать на уроке. Веской причины для отказа Евгений Германович сходу придумать не смог и вынужденно согласился. Таким образом, к началу первого урока собралась аудитория из троих слушателей: недовольная Надежда Петровна, искренне заинтересованная Маруся и поневоле ставший меломаном Тихон. Моцарт волновался, аж руки вспотели. Лариса Борисовна была спокойна и доброжелательна.

– Сегодня у нас план такой, – начала она. – Сначала немного физкультуры, потом теория, потом играете вы…

– Я? – удивился Моцарт. – Я только гамму…

– Ничего сложного, вот увидите! Давайте начнем с рук. Мы будет учиться расслаблять руки. Встаньте ровно, руки в стороны. А теперь расслабляйте сперва кисти, потом до локтя, потом плечи. Хорошо, только не торопитесь, почувствуйте сперва напряжение, а потом расслабление. Второе упражнение: руки поднимем вверх, не спешите… потянулись… И уронили вниз!

Долговязый Моцарт так старательно махал руками, выполняя указания, что едва не сшиб люстру. Потом учились «дышать» руками, и он смешно путался, дергался, убирая руку с клавиатуры на колени и поднимая ее вверх, когда Лариса Борисовна командовала «Вздох», при этом устроившиеся на верху Тихон и Маруся отшатывались в разные стороны. Потом безуспешно воображал теннисный мячик между кистью руки и клавиатурой – как играть-то при этом?! Пытался не оттопыривать мизинец и не поджимать большой палец… и в результате опять устал так, будто разгрузил машину картошки. И поэтому, когда Лариса Борисовна сказала, что сейчас она поиграет, а он, Моцарт, пусть посмотрит за ее руками и просто послушает, он выдохнул с облегчением и уселся рядом. И это они еще играть не начинали…

…В самом начале урока Надежда Петровна с независимым и равнодушным видом уселась в кресло, подальше от фортепиано, и уже там вдруг с удивлением обнаружила, что портрет Анны переместился с крышки пианино на стену и теперь был из угла гостиной не виден. Сто лет стоял, и вдруг на тебе. Зачем Моцарт его перевесил? Это надо было обдумать. Но не получалось. Делая вид, что интересуется занятиями, то есть наоборот – делая вид, что совсем ими не интересуется, Надежда Петровна попыталась собраться с мыслями. Но мысли бродили в голове расстроенные и неупорядоченные, лохматые и вредные, как невыспавшийся Пашка, и выстраиваться в ряды не желали. Казавшаяся вполне невинной затея с игрой на фортепиано обернулась присутствием в доме новой женщины, в общении с которой Евгений Германович был искренне заинтересован. Несколько успокаивало то, что учительница музыки была вот именно что учительница – приличная и порядочная до мозга костей, такая умрет, а ничего лишнего себе не позволит. Но опять же ученик не дите малое, а вполне видный мужчина, да что там говорить – завидный жених. А по этой сразу видно, что старая дева. И одета как попало, в коричневое, длинное и мешковатое, волосы некрашеные, хотя вон седина мелькает, собраны в хвост простой резинкой, и ни сережек тебе, ни колечка, ни бусиков каких. Это хорошо. Но чутье подсказывало Надежде Петровне, что все не так просто. В этой училке была простота и доброжелательность (Пашка про таких говорил – «беспонтовость»), которые располагали к себе и лишали бдительности. Такая и без мыла влезет, чтоб ей провалиться. Теща, старая ведьма, нарочно это все устроила. Зять хороший мужик, с таким ссориться неохота, мало ли как жизнь сложится. Вот и подсунула ему…

Тут мысли Надежды Петровны совершенно перепутались и зашли в тупик. А если эта кошка драная, Анна, нагуляется, передумает и вернется – всяко жизнь оборачивается, а таких мужей еще поискать, то, получается, теща своими руками дочери яму вырыла? Нет, на Бэллу Марковну это было не похоже, она хитрая лиса, всегда свою выгоду соблюдет…Но тут грянули аккорды, Надежда Петровна подпрыгнула от неожиданности и вдруг прозрела: Бэлла вот именно что порядочную подобрала! Такая, если что, сразу уступит, между мужем и женой не полезет. А пока жена не нагулялась, как раз ее место и займет, вон какая подходящая – и скромная, и приятная, и симпатичная, вот ведь гадость-то в чем! И моложе его, и не замужем, и с квартирой поди, – растравляла себя Надежда Петровна под несмолкающие аккорды и со злорадством наблюдала, как предатель Тихон, не выдержав грохота и вибрации, спрыгнул с пианино и спрятался за ее кресло.

– Иди сюда, Тишенька, солнышко, – она подхватила кота на руки и, поглаживая, стала шептать ему в ухо. – Да у тебя нос горячий! Собрались тут… музыканты, прости Господи. Руками машут, будто делом заняты. А эта твоя Машка хороша, уселась, слушает, будто понимает чего. И мой тоже хорош, уши развесил, глаза вытаращил. Упала эта музыка на нашу с тобой голову…

Неприятная музыка постепенно стихала, съеживалась, потом усохла до одного-единственного звука и наконец прекратилась. Тихон и Надежда Петровна вздохнули с облегчением – кажется, урок подходил к концу. Лариса Борисовна в тетрадке в клеточку (вот смех-то) написала ученику домашнее задание, Надежда Петровна запомнила дату следующего занятия – четверг, в шесть вечера – и, подхватив перенервничавшего Тихона поперек живота, отправилась вслед за бодрыми Моцартом и Марусей в прихожую, проводить гостью. Ну и заодно проконтролировать, что к чему. Моцарт противно суетился, бегал в комнату к окну смотреть, не пошел ли дождь, спрашивал, есть ли у Ларисы Борисовны зонтик, словом, выглядел очень глупо. Надежда Петровна с Тихоном мысленно плюнули на это безобразие и ушли в гостиную, то есть она ушла, а перебравшийся на плечо Тихон на ней уехал. Ну а эта что, попрощалась и ушла, как будто ничего не заметила. Заметила наверняка, да виду не показала, потому что училка, все правильно Надежда Петровна про нее поняла.

Евгений Германович вернулся в гостиную, потирая руки и улыбаясь. Подскочил к Надежде Петровне, обхватил ее в охапку и закрутил ее в вальсе вместе с ошалевшим котом. Моцарт напевал, кот придушенно мяукал, Надежда Петровна вяло отбивалась, потом, не выдержав, тоже засмеялась.

– У меня замечательное настроение! – объявил Моцарт. – И зверский аппетит!

– Я сейчас… – подхватилась было Надежда Петровна.

– Это я сейчас иду в магазин, покупаю мясо и делаю отбивные, о которых давно мечтал! А вы все сидите и меня ждете, никто не уходит! Потом будем есть арбуз и раскладывать пасьянс. Ты мне обещала, и теперь твоя очередь!

Наевшись вкуснейших отбивных с картофельным пюре и завершив пиршество арбузом, они сыграли пару раз в подкидного дурака, потому что на пасьянс ни умственных, ни физических сил не осталось. Вечер оказался для них обоих непростым, но в итоге хорошим, и Надежда Петровна решила пока зря голову не ломать. Моцарт вон развеселился, коты тоже довольные, а она им зла не желает. Эта Борисовна, похоже, не их таких, как Анна, чтоб ей, сразу на мужика не кинется, а там поживем – увидим.

Проснувшись на следующее утро, Евгений Германович с трудом удержался от того, чтобы сразу не метнуться к пианино и не начать выполнять домашнее задание, данное ему Ларисой Борисовной. Только сила характера и годами выработанная самодисциплина, которыми он всегда втайне гордился, заставили его сделать зарядку, принять душ и позавтракать. Потом он потратил еще пару минут на то, чтобы переодеться, потому что пианист, как и альпинист, не может быть расхристанным и одетым не по форме, в нем все должно соответствовать обстановке. И наконец уселся перед инструментом. Тихон с Марусей немедленно водрузились на верхнюю крышку и приготовились слушать. Под их выжидательными взглядами Моцарт ответственно вспомнил про чертов мячик и как надо «дышать руками» – и приступил. Пятью пальцами правой руки от до и обратно. То же самое левой рукой. Потом двумя руками, сначала в одну сторону потом в разные. Сверился с тетрадкой – там это называлось «симметричной» и «несимметричной» аппликатурой – и возгордился. Еще в тетрадке было слово «артикуляция», от нее стрелочки к вовсе непонятным, но красивым словам «легато», «нон легато» и «стаккато». Чтобы не путать аппликатуру с артикуляцией, дальнейшее освоение музыкальной грамоты решил отложить на вечер. Лариса Борисовна придет послезавтра, и он должен предстать во всем блеске. Ничего сложного, ему такие чертежи приходилось читать, что эти стрелочки-закорючки и прочие загогулинки перед ним ни за что не устоят, нужно только время. А этого добра у него – девать некуда.

Покончив с домашним заданием, Евгений Германович закрыл пианино. Коты, сразу потеряли к Моцарту интерес и отправились на любимый подоконник. А Моцарт так и остался сидеть перед инструментом, глядя на портрет Анны. Теперь, со стены, она и вовсе смотрела свысока, улыбка была невыносимо снисходительной. И неожиданно Моцарт разозлился, как будто она сказала ему что-то обидное, что-то вроде – знаю, мол, что для меня стараешься, только мне твои подвиги и даром не нужны, у меня теперь своя жизнь, у тебя своя, вот и живи, как знаешь.

– А знаешь, я хорошо жить буду! – заявил он. – И тебе желаю жить хорошо со своим этим… как его? Хорошей вам погоды, и как в песенке поется: «До свиданья, дорогие, вам ни пуха, ни пера, пусть вам встретятся другие, лишь попутные ветра!»

Нарочно спел, чтобы ее позлить. Анна не любила его вечные песенные цитаты, как не жаловала и авторскую песню в целом, называя и текст, и музыку «дворовыми», но на концерты приезжих известных бардов, тем не менее, с мужем всегда ходила и признавала, что лица людей в зале всегда были совершенно особенными. Как будто все они – счастливые единомышленники, знающие о жизни что-то такое, что позволяет всегда и несмотря ни на что надеяться на лучшее. Но тут же добавляла, чтобы последнее слово оставалось за ней – в филармонии у людей такие же лица. Моцарт не спорил, хотя по его наблюдениям, на филармонических концертах часть людей борется со сном (в этом смысле совершенно непобедим орган), часть изо всех сил старается выглядеть сопричастными (а высокое искусство на то и высокое, чтоб не все могли до его понимания дотянуться), и лишь часть получает удовольствие. Он периодически примыкал то к первой, то ко второй группе, в зависимости от исполняемой программы, жена всегда была в третьей, что не мешало ей неизменно критиковать исполнителей, не взирая на чины и звания. А на концертах авторской песни зал был един и не делился на части, все любили исполнителей и друг друга, и старые песни – за то, что они добрые и умные, и за то, что от них хочется плакать и улыбаться, и делать хорошие вещи, а критиковать не хочется совершенно. Но, разумеется, все эти аргументы Моцарт проговаривал про себя, вполне довольный тем, что Анна соглашалась пойти вместе с ним. А если ей нравится во всем быть правой – да ради Бога.