Пуанты для дождя
И проснулся. Умылся, сделал зарядку, принял душ. Позавтракал. Накормил котов. Не помогло – думать об этом сне не хотелось, но и не думать было невозможно. Картинки кружились в голове как вялые, но неотвязные осенние мухи. Включил компьютер, проверил почту – ничего. Зашел даже на ее страничку ВКонтаке, но ее не было там с августа. Криво усмехнулся: понятно, у человека новая жизнь, не до старых контактов. Решил так: сон приснился из-за недавнего разговора с Ларисой (про себя он уже давно называл ее просто по имени), когда она сказала – представьте, что ваша супруга и в самом деле… ушла. Вот он, доверчивая душа, и представил. А Анна жива-здорова и, скорее всего, счастлива. Но просто ушла из его жизни, нет ее больше, хоть как это назови. Отсюда и сон, выкрутасы подсознания.
Отчасти успокоив себя таким образом, Евгений Германович решил развлечься уборкой. Не то чтобы ему очень хотелось навести чистоту, но сегодня вечером возвращается Надежда, и он не должен ударить в грязь лицом, обнаружив свою беспомощность и неумение вести дом. Нет, пирогов, он, конечно, не напечет, но приготовить макароны по-флотски может. И полы помыть ему вполне по силам. Но сперва он позвонил Ларисе и спросил, не нужна ли помощь. Нет, спасибо, не нужна, папа в хорошей больнице, у них все есть, она справляется. Привычной улыбки в голосе не было, и Евгений Германович подумал, что так один за другим гаснут теплые лучи осеннего солнца под натиском тяжелой свинцово-серой тучи. И пожалуйста, попросила она после паузы, не бросайте занятия. Если вы не против, она попросит того мальчика, ее бывшего ученика, вы помните, он играл на конкурсе? Он прекрасный мальчик, третий курс консерватории. Хорошо, покорно согласился Моцарт, не мог же он сейчас ей возражать и твердить о своих желаниях.
– Но пообещайте, что вы вернетесь при первой возможности! Я буду вас ждать!
– Обещаю, – один лучик еще сопротивлялся, еще успел выглянуть в сужающийся просвет. – Даю честное слово.
Надежда Петровна была счастлива. Сутки в плацкартном вагоне пролетели, как один волшебный миг, а как же иначе, ведь она не просто ехала домой, она возвращалась к Жене, и он даже обещал встретить ее на вокзале! Никто и никогда е встречал ее ни с работы, ни из поездок, впрочем, она и ездила в последний раз двадцать лет назад – с Пашкой на Азовское море, дикарями. Мужу, тогда он еще был, было наплевать на встречания-провожания. А сегодня ее будут встречать! Ее возвращения ждут, о ней помнят, о ней заботятся. Он будет стоять на перроне и высматривать ее вагон. Он подхватит ее сумки (сумок было множество, все с продуктовыми подарками непутевым горожанам от хозяйственной деревенской родни) и донесет их до дома, и они станут их вместе разбирать на кухне, определяя, где грибы, где лечо, а где варенье – малиновое, его любимое. А потом будут вместе ужинать и смотреть телевизор, она в подробностях расскажет о свадьбе и о тамошней родне, он о том, как жил тут без нее целую неделю. Таких возвращений и встреч у нее еще не было, поэтому Надежда Петровна искрилась от счастья и предвкушения, и без устали рассказывала соседке по купе о «своем» – какой он заботливый, и умный, и на гитаре, и встретит вот, и ужин, наверное, сам приготовит, он умеет!
– Муж? – улыбалась соседка.
– Нет… пока, – притворной смущаясь, опускала глаза долу Надежда, давая понять, что это вопрос времени и ее желания.
– Да, такие, как ваш, теперь редкость, – вздыхала соседка и принималась жаловаться на своего, как она говорила, «диванодава».
Надежда Петровна слушала эти жалобы будто приятную музыку, подчеркивающую ее собственную избранность. Но стоп… Некстати всплывшее сравнение сразу испортило ей настроение. А что, если за неделю ее отсутствия… Но думать об этом она себе запретила. Во-первых, потому что Лариса Борисовна, как уже было установлено, женщина порядочная, а стало быть, за неделю на чужое не покусится. А во-вторых, она только на своем пианино тренькать и умеет, а Германыч – он мужик, и его надо кормить и обихаживать, а этого Лариса делать не умеет. С отцом жить – это одно, а я мужиком – совсем другое, тут подход нужен, навык.
Отчасти успокоившись, последние полчаса Надежда Петровна все же провела в томительном ожидании: соседке отвечала невпопад, то и дело выскакивала в коридор, чтобы свериться с расписанием, бегала в туалет мочить и укладывать непослушные волосы, смотрела на часы – словом, буквально не находила себе места. И когда поезд подходил к перрону, она уже стояла в тамбуре с сумками наготове, изо всех сил всматриваясь в проплывающие мимо окна фигуры.
Женя не подвел, Женя встретил. Было уже темно, похолодало, и лужи на перроне под светом ярких сине-белых фонарей сверкали серебром. Выскочившую из теплого нутра вагона в вязаной кофте Надежду Петровну окатило холодом, но она, не замечая, бросилась к Жене, с налету чмокнула в щеку – холодная! – и принялась поправлять на нем шарф.
– Давно ждешь? Замерз? А я тебя сразу увидела! – радостно затараторила Надежда Петровна, хватая его озябшие руки и тщетно пытаясь отогреть их в своих небольших ладошках.
– Да мне не холодно! – от такого напора Евгений Германович даже смутился. – Ты сама-то… На вот, я тебе куртку прихватил, мне Павел выдал, ты ведь уезжала, еще тепло было.
Надежда разом замолчала и позволила укутать себя в ношенную синтепоновую курточку, как в горностаевое манто, и украдкой глянула в сторону вагона – соседка, стоявшая у окна, помахала ей рукой. Надежда Петровна с достоинством светской дамы кивнула, продернула свою руку в согнутую крендельком Моцартову, и, подхватив сумки и пакеты, они отправились на стоянку.
В машине она тоже молчала, чем удивила своего спутника.
– Устала? Или расстроена чем-то? Как съездила?
Надежда Петровна коротко, без энтузиазма, отчиталась. Дела брата перестали ее интересовать, как только она села в вагон. Сидела, ждала отправления, и гоняла в голове невеселые мысли. У брата теперь все в порядке, у него теперь семья. А у нее один Пашка, на которого хоть бы какая дура-баба позарилась и взяла бы к себе жить. И тогда она, Надежда, хотя бы на старости лет пожила в покое. Или бы вон вышла бы она тоже замуж. За Моцарта, разумеется. И переехала бы к нему жить, чем каждый день бегать по пять раз с этажа на этаж. Она ведь и так у него по полдня проводит, весь дом на ней – прибрать, постирать, погладить, приготовить, заштопать, котов обиходить. Но потом – извините, Надежда Петровна, пожалуйте к себе домой, Золушкино время до десяти часов и проваливай в халупу из королевского дворца. Эх, Анька, дура несусветная, такого мужика променяла непонятно на кого! Любви ей, видите ли, под старую попу захотелось, как будто не в любви она всю жизнь прожила, как конфетка в нарядном фантике. А она, Надежда, ничего хорошего в своей жизни не видела. И наверное, уже не увидит. Вот и сейчас – встретил, курточку привез, чаем напоит, и домой погонит.
– Надюш, ты чего? – покосился на нее Моцарт, притормаживая у светофора. – О чем задумалась?
Знал бы ты! – с неожиданной злостью подумала Надежда Петровна и сама удивилась перепадам настроения. – Вот взять и сказать тебе все, как есть: я соскучилась о тебе, я хочу быть с тобой рядом всегда и с полным правом, а ты меня сейчас чаем напоишь и выставишь за дверь, как кошку. Хотя нет, кошку-то ты как раз не выкинул. А может правда вот так и сказать?! Не убьет же он ее, в конце концов.
– Я соскучилась, – осторожно начала Надежда Петровна, повернув голову и глядя снизу вверх на Евгения Германовича. – И всю дорогу про тебя думала.
– Вопрос, что именно ты про меня думала, – пошутил Моцарт, не отрывая глаз от дороги. – Ну, мужики, поехали, и я с вами успею. Что за манера выезжать на перекресток…
И даже нечуткая к интонациям Надежда Петровна поняла, что чаем все и ограничится.
Ну ничего. Времени у нее достаточно. И терпения тоже. Зря она так раскисла, это из-за курточки, что ли? Так видела она, когда гардеробщицей в районном ЗАГСе одно время подрабатывала, мужики часто своим бабам одежку подают, полагается так. Они ничего, привычные, те бабы, надели и пошли, а она расклеилась, в философию впала. Ну так ведь и провожал, и встречает. Сейчас ужинать будем. А завтра… завтра она тоже что-нибудь придумает. Лишь бы эта зараза Анна не передумала и не вернулась.
– Жень, а про Анну слышно чего? – не удержалась и спросила о запретном
– Нет, – коротко ответил Евгений Германович и это «нет» прозвучало как вступительные аккорды марша Мендельсона в том кстати вспомнившемся ЗАГСе. – Приехали. Пойдем ужинать или сперва домой хочешь зайти?
– Ужинать, – решила Надежда Петровна. Ей не терпелось убедиться в том, что все и в самом деле в порядке. Так и было, никаких следов пребывания Ларисы Борисовны обнаружено не было, и, воспрянув духом, Надежда Петровна принялась хлопотать, собирая на стол и выкладывая из банок привезенные разносолы. Тихон и Маруся, слегка похудевшие в боках, ходили за ней по пятам и пели на два голоса, радуясь возвращению и явно считая за хозяйку. Растроганная Надежда Петровна их за такое отношение всяко почесала-погладила и щедро покрошила в миски привезенной колбасы («Она у нас из мяса, – уверяли родственники. – Хоть попробуете там настоящей-то колбаски»). И вечер пошел по заранее намеченному плану.
…Какая-то странная сегодня Надежда, пару часов спустя мимоходом подумал Моцарт, укладываясь спать. То щебетала, то вдруг замолчала, и глаза сделались злющие, потом опять вроде пришла в хорошее расположение духа. Никогда она так себя не вела. Наверное, просто устала в дороге, решил он и забыл про Надежду Петровну, провалившись в сон.
Надежда Петровна, напротив, ворочалась в постели аж до половины третьего ночи, гоняя в голове разные мысли и будучи не в силах ответить себе на вопрос – в самом деле изменился Моцарт за время ее отсутствия или ей все-таки показалось?
Зато наутро ее ждал приятный сюрприз: вместо вроде бы безобидной, но от этого все равно не менее подозрительной Ларисы Борисовны к Моцарту заявилась смешная парочка: тощий длинный нескладный парень и еще более худосочная девица, правда, ростом едва достававшая ему до груди. Моцарт объяснил, что Лариса Борисовна пока заниматься с ним не сможет (Надежда расплылась было в довольной улыбке, но вовремя спохватилась, сложила губы трубочкой и покивала сочувственно), поэтому вот этот смешной дылда – его новый педагог, прошу любить и жаловать. Педагог таращил близорукие глаза и неловко топтался посреди прихожей, оставляя мокрые следы от громадных ботинок, слово прикидывая, не уйти ли ему, пока не поздно. Но девочка тронула его тоненькой ручкой за укав куртки и долговязый спохватился. Сказал, что девочку зовут Катей, и что «можно она тут посидит, пока мы занимается, потому что…». Тут он сбился и замолчал. Вздохнув, девочка Катя пришла ему на помощь: потому что она его подруга и через два часа ей нужно быть на репетиции. Самого педагога, кстати, звали Петей, хотя Надежда Петровна была уверена, что Петями никого не называют уже лет тридцать, а парню явно меньше.
Евгений Германович, конечно же, разрешил, сказав, что он очень рад, и что они всегда могут приходить вместе, если хотят. По тому, как Катя кивнула и улыбнулась хозяину дома, Надежда Петровна поняла, что иного ответа пигалица и не ожидала. Она отдала свое пальтишко Моцарту, привычным жестом придала Петиной шевелюре приличный, по ее мнению, вид и подтолкнула его в сторону гостиной. Сама даже не задержалась у зеркала, потому что ей и поправлять было нечего – гладкие светлые волосы собраны в такой тугой хвост, что ни одна волосинка не выбилась. И направилась вслед за Петей и Моцартом, высоко вскинув голову и как-то странно ставя ноги. Надежда Петровна, заинтригованная, конечно же, пошла вместе со всеми. Обратила внимание, что девчонка-крохотулька держалась, как принцесса. А сама одета в простенькое тонкое пальтецо и шарф размером с одеяло, они все сейчас такие носят. Ботиночки тоже не новые, на тонюсенькой подошве, размерчик – из «Детского мира», наверное, но почищенные, это Надежде Петровне понравилось, она терпеть не могла нечищеной обуви. Нынешние девицы как? На лице марафет наведут, аж краска с фасада отваливается, а обувь грязная, и все про них сразу понятно.
В гостиной Катя уселась в кресло поближе к батарее, видно замерзла в своей одежке не по сезону. Но не ссутулилась, как все, по креслу не растеклась, села – спина прямая, ножки коленка к коленке – ну чисто принцесса, умилилась Надежда Петровна и предложила:
– А хотите чаю горячего? И тапочки вам сейчас принесу, теплые.
– Спасибо, – и ведь даже не улыбнулась девчонка, подняв на Надежду Петровну свой глаза-блюдца, серые, огромные, аж свет от люстры в них отражается. – Только без сахара, если можно, просто чай.
– Что же за чай без сахара! – удивилась Надежда Петровна и предложила, – может быть, на кухню пойдем, чтоб им тут не мешать?
На самом деле она просто надеясь получить от гостьи дополнительную информацию о причинах таинственного отсутствия Ларисы Борисовны.
– Если можно, я тут посижу, – шепотом отказалась Катя.
Ишь, как следит за своим, – понимающе кивнула Надежда Петровна. – С характером девчонка, сразу видно.
Она быстренько сбегала на кухню, принесла чай, сахарницу на всякий случай и печенье, и тоже уселась наблюдать, ей было интересно. Петя с Германычем уже увлечено тренькали на пианино, выговаривали разные непонятные слова вроде «легато» и «тут три четверти», и были до смешного похожи: оба высоченные, длинноногие и длиннорукие, так что пианино казалось игрушечным, им не по росту. Катя внимательно следила за происходящим, не отрывая глаз от своего Петечки. Даже на отиравшихся в гостиной котов внимания не обратила, хотя обычно все посетительницы дамского пола при виде сладкой парочки впадали в умиление и принимались гладить, чесать и сюсюкать.
А еще понравилось Надежде Петровне, то, что девочка воспитанная, не шарит глазами по комнате, чай свой без сахара пьет и печенье не берет, стесняется. Зато кружку-то схватила, стала руки греть: пальчики тоненькие, голубые венки просвечивают, ноготки аж прозрачные.
– А может вы кушать хотите? Я сейчас булочки принесу. Если с маслом…
Катя вскинула на нее глаза умоляюще – мол, мы же мешаем! И головой помотала, отказываясь.
– Подумаешь! – независимо фыркнула Надежда Петровна и добавила, но уже себе под нос, – хоть бы они были делом заняты, а то так, трень-брень.
Тут Евгений Германович тоже обернулся, посмотрел укоризненно. Надежда Петровна устыдилась, притихла и от нечего делать стала наблюдать за котами, которые, как всегда, сидели на крышке пианино. Маруся внимательно следила за бегающими по клавишам пальцами исполнителей, эти движения ее завораживали, но уши были нервно прижаты и кончик хвоста подергивался, то ли ее незнакомый человек настораживал, то ли манера исполнения ее не устраивала. Тихон так же завороженно следил на Марусей, повторяя ее движения, вслед за ней подергивая хвостом, распахивая или прищуривая глаза.
– Играют, – с досадой думала Надежда Петровна. – Будто и правда важным делом заняты. А мы тут, три дуры – я, Катя и Маруся – сидим, выпучив глаза, смотрим. Эх, что за мужик пошел! Нет чтоб огородом заняться, по дому то-се или в гараже. На рыбалку поехать, на худой конец. Нет, они игра-а-ют! Тьфу, расстройство одно.
И она принялась мечтать, как, например, они с Германычем едут на машине в сад. Он за рулем, она рядом, сзади рассада качается, помидорная там или еще какая. Или картошку вместе копают, все, как у людей. Рыбалку – черт с ней, простудится там еще, да и непьющий он. Хотя карасиков жареных, в сметанке, хорошо бы! Надо будет завтра купить карасиков-то, на рынке один мужик всегда хорошую рыбу продает. Вообще хорошо, что Женя дома сидит, целее будет. А тот вон всю жизнь шастал по горам своим, Анна сколько ревела-переживала, неделями от страха тряслась. Он уж, кажется, для нее все готов был сделать, а тут – нет, уперся. Как отпуск – так в горы, словно медом ему намазано. Приедет худющий, загорелый, счастли-и-ивый! Эх, Анька, Анька, дура ты беспросветная! Такого мужика бросила, как старый чемодан. И хоть бы ключи оставила, а то ни себе, ни людям. Ну нечего, ничего, Женя вон вроде пообвыкся, успокоился. Если музыка ему помогает – пусть будет музыка, она, Надежда, не возражает. И Лариса эта тоже пускай приходит. Хорошая она тетка, порядочная. И несчастная. Жаль ее так то, ей бы…
На этом месте размышления Надежды Петровны вдруг оборвались, будто шли-шли и с обрыва упали. Она вздрогнула, словно проснулась, и пришла в себя. Оказывается, в комнате просто наступила тишина. Сама того не замечая, она плыла на волнах музыки, которую играл Петя, как плот плывет по реке, послушно следуя изгибам русла, то замедляя, то ускоряя ход. А стихла музыка – ушли мысли, хорошие, умные, правильные мысли, даже жаль их было, и жаль, что музыка кончилась. Это было тем более удивительно, что Надежда Петровна к музыке была совершенно равнодушна, хоть дудка какая играла, хоть целый оркестр. Скучала, если приходилось слушать (а прожив столько лет рядом с Моцартом, Анной и Леной, на «концерты» попадала частенько), терпела. Вот песни любила, Кадышеву особенно, а раньше Толкунову, или если романсы басом какой мужчина поет по телевизору, это да, и за душу берет, и подпевать можно, и думать о красивом и печальном. А тут – Петина музыка без всяких слов. Странно.
– Ты хорошо играешь, – похвалила она Петю, выбиравшегося из-за фортепиано.
От ее похвалы Петя смутился и даже порозовел, а Моцарт и Катя переглянулись и посмотрели на нее, отчего-то улыбаясь, но не обидно улыбались, по-хорошему. Моцарт стал совать Пете деньги, тот взял, неловко покрутил их в руках, словно соображая, что с ними делать, и передал их Кате. Катя, вскинув на Моцарта свои глазищи, нежным голоском попросила впредь перечислять деньги за занятия на карту, номер она пришлет. Нет, не на Петину, а на ее, потому что Петя все перепутает. Петя, как дурачок, согласно кивал – мол, непременно перепутаю (хотя что тут можно было перепутать, совершенно непонятно) и с обожанием смотрел сверху вниз на свою подружку.
– Молодец девчонка! Вертит им, как вздумается, а оно и правильно, – опять подумала Надежда Петровна. И, предоставив Моцарту провожать гостей, отправилась на кухню готовить ужин. Коты немедленно тоже разделились: Маруся пошла в прихожую помогать хозяину провожать гостей, а Тихон – контролировать процесс приготовления пищи и расход продуктов.
– Правильно, Тишенька, пойдем, милый, – одобрила его выбор Надежда Петровна. – Музыкой-то все равно сыт не будешь, хоть она и такая-рассякая. А мы с тобой фаршик быстренько провернем, лучку добавим, а рис у нас уже есть…
– Про мяско поподробнее, – попросил Тихон, включил мурлыкательный моторчик и поднял хвост посудным ершиком, его тоже радовало наличие в доме единомышленника. – Насчет музыки ты права, музыка – это не фаршик.
Вскоре позвонила Лариса Борисовна (сама позвонила, обрадовался Моцарт), спросила, как ему Петечка. Моцарт заверил, что Петя ему очень понравился еще на конкурсе, приврал, конечно, но очень хотелось сказать приятное. Что начали разбирать «Марш Барбоса», Петя сказал, что это «в джазовой обработке», очень бодрая и даже смешная пьеска. Лариса Борисовна похвалила их обоих, а «джазово обработанного» «Барбоса» особенно. Вдохновленный, Моцарт болтал чепуху, рассказал о Кате, о том, как растет слушательское мастерство его собственное и Маруси, и даже Тихона с Надеждой Петровной, и с радостью слышал, как в погасшем голосе его собеседницы вновь появляются знакомые солнечные зайчики улыбки.
Об отце не говорили, он умирал, и это был лишь вопрос времени. От помощи Лариса Борисовна по-прежнему отказывалась, и Моцарту казалось, что она отказывается и от него тоже, но что он мог сделать! Только верить, что его опять не бросят. Негоже это, раз приручили. Он так ей и сказал, в шутку, конечно, но получилось глупо и жалостно, не по-мужски. У нее и так забот полно, а тут еще он ноет. Хотел извиниться, но она поняла все правильно, сказала – если хотите, приезжайте завтра, тут парк, мы погуляем. В любое время, папа все равно редко просыпается.
Моцарт хотел начать собираться немедленно. Например, погладить белую рубашку, но обнаружил, что его любимая рубашка выстирана и выглажена, все брюки тоже отутюжен и даже ботики почищены. Ну вот зачем, зачем Надежда это делает, ведь он же говорил, что не младенец и может всю работу по дому делать сам! И главное, когда она успела? А ведь она сегодня целый день, с самого утра хлопочет по дому: вытирает пыль, поливает цветы, вытрясает кошачьи подстилки, гремит посудой на кухне. Хотя у нее еще и свой дом есть, сын, свои дела, наконец. А она, не раздумывая, бросилась спасать его, Моцарта, и в своей самоотверженности забыла обо всем.
Евгений Германович потянул носом дошедший до комнаты восхитительный запах жарящихся котлет, прослушал музыкальное урчание в животе… и тут его осенила блестящая мысль: он, Моцарт – дармоед и халявщик. Ведь в те годы, когда Надежда помогала им по хозяйству и нянчилась с Леной, он всегда платил ей деньги за помощь по дому. Потом, когда они остались вдвоем с Анной, Надежда раз в неделю приходила делать уборку, тоже получая за это деньги. А сейчас он сел ей на шею вместе со своими проблемами и ножки свесил. Моцарт представил картинку и невольно усмехнулся: воображаемая Надежда Петровна бодро тащила на себе взрослого дядьку и двух упитанных котов, отдуваясь, но продолжая по пути раздавать указания. Евгений Германович решил исправить ситуацию немедленно.
Надежда Петровна стояла у плиты в застиранном чистеньком передничке и мурлыкала себе под нос песенку про ромашки и лютики, ловко переворачивая котлеты, с одного бока уже покрытые румяной корочкой. Тихон и Маруся, прижавшись друг к другу, сидели на микроволновке, наблюдали, и было за чем: руки Надежды Петровна летали над сковородой, как пальцы пианиста над клавиатурой, а шипение, шкворчание и разрозненные выстрелы звучали (по крайней мере для Тихона) самой лучшей музыкой. Да и Маруся, похоже, тоже была захвачена происходящим.
Моцарт подошел к Надежде Петровне (она взглянула вопросительно, улыбнулась) и положил ей в карман конверт с деньгами. Ленин репетитор по математике научил их, что совать деньги без конверта – дурной тон.
– И не возражай! Ты столько для меня делаешь!
Заинтригованная, Надежда Петровна положила лопатку на специальную подставочку – странно, Моцарт эту финтифлюшку раньше никогда не видел – и тут же достала конверт.
– Это за август, сентябрь и октябрь, – поспешил он пояснить. – И прости, пожалуйста, что я, дурак, раньше не догадался.
Надежда Петровна положила конверт рядом с подставкой, не спеша развязала фартук, сняла, аккуратно свернула и тоже положила рядом. Все трое – Моцарт, Тихон и Маруся – заинтересованно наблюдали.
– А ты, оказывается, и правда дурак, Моцарт, – без всякой интонации негромко проговорила Надежда Петровна. Повернулась, обошла его, как мешающий предмет, и вышла из кухни. Секунду спустя хлопнула входная дверь.
Выскочив в прихожую, Евгений Германович обнаружил на полке у зеркала оставленные ею ключи. Зачем-то взял их, и вертя в пальцах, задумчиво ушел в гостиную. Там сидел какое-то время, обдумывая ситуацию, решая, кто из них больше неправ, он или Надежда, и как теперь быть. Из задумчивости его вывел Тихон, настойчиво царапавший когтями тапок. Из кухни несло отвратительным запахом непоправимо сгоревших котлет.
Госпиталь ветеранов войн, где лежал отец Ларисы Борисовны, был построен на дальней окраине города, за последним краснокирпичным корпусом начинался лес. На территории росли старые сосны и ели, оставленные строителями еще со времени постройки медгородка, а вот рябины и кусты сирени были высажены заботливыми руками медперсонала. Еще были клены и даже несколько молодых дубов – большая редкость в наших краях. Выложенные плиткой дорожки петляли между по-весеннему зелеными стриженными «под бобрик» газонами, опустевшими клумбами и новенькими скамейками с затейливыми чугунными подлокотниками. Наверное, летом и ранней осенью здесь было красиво: разноцветные листья, цветы, птичий щебет. Впрочем, и весной тут красиво, когда яблони и сирень зацветают. И зимой тоже ничего, белое все, аккуратное, чистенькое, и рябина горит на снегу. Или фонари вечером светят и снег падает крупный, как в кино.
А сейчас – гаже нету, печально думал Евгений Германович, прогуливаясь туда-сюда по аллее и стараясь не выпускать из виду входную дверь в здание. Все быстро и совсем не торжественно умирает, скукоживается, теряет цвет. Позади солнце, тепло, радость. Впереди ночь, холод, стылая бесконечность. Вопреки желанию, он не мог не думать о том, что где-то там, за одним из окон с крупными бумажными цифрами на стекле, умирает отец Ларисы Борисовны. И, наверное, еще какие-то старики, подростками еще заставшие ту войну и другие войны, всю жизнь прослужившие в армии, крепкие решительные мужики, косая сажень в плечах с разлетом погон, превратившиеся теперь в сухоньких, хрупких, как оторванное бабочкино крыло, старичков. Вообще-то в этом не было ничего страшного, жизнь когда-нибудь заканчивается, и надо же от чего-то помирать, раз не получается жить вечно. Но хорошо бы – раз и помер, от приступа там сердечного, от тромба. Или сосулька на голову, только большая, чтоб наверняка. А вот так медленно, точно зная, что уходишь? Наверное, это страшно. А еще страшнее смотреть в глаза постаревшей жены или дочери: ты уйдешь, и для тебя все закончится, а им жить, вспоминать тебя. Впрочем, вспоминать можно то, что забывается хоть ненадолго, а если оторвано по живому, с мясом, и запекшееся место саднит, не заживает? Только подумаешь, что вроде уже не так болит – и опять воздуха не хватает, и в глазах темнеет. Аня, Аня что ты со мной сделала…