Ретроградный Меркурий

Катя сразу присела на корточки, поманила Лизу к себе.

– Куда мама уехала, сказала?

– Нет, не сказала.

Вернулась няня, протянула книгу.

– Только не понимаю, почему в самолете, она же на поезде поехала. Какой самолет, в Ярославль-то.

– Ну, это я оговорилась, – Катя быстро раскрыла книгу на нужной странице – фотография была на месте, – поездом. Само собой.

– А вы тоже туда, да?

– Конечно.

– Вы тоже актриса? Лицо-то знакомое, – заискивающе улыбнулась няня.

– А вы не узнали? Обидно.

– Да узнала я, узнала. Счастливого вам пути, чтобы все было хорошо. Пойдем, Лизок. Да! Дмитрию Юричу привет передавайте, скажите, в следующий раз напеку пирожков его любимых, сейчас-то некогда было, я ж не знала.

Катя даже не успела поменять выражение лица.

– Передам, если увижу. Неужели вы и с ним знакомы?

– А то как же, он у нас бывает, да. Очень жареные любит пирожки-то. Я ему всегда говорю – нельзя вам с вашей язвой, Дмитрий Юрич, давайте я вам печеных сделаю. Куда там, разве ж послушает! Ну, ангела вам на дорогу!

Лифт почему-то не ехал. Да, конечно, надо же нажать кнопку.

Катя вышла, пытаясь вспомнить, зима на улице или все-таки лето. Ни то, ни другое. Яркое солнце, холод, ветер. Знакомый уродец во дворе, обшарпанный сталинский дом. Машина стояла за поворотом.

– Беерта, – ласково погладила Катя пыльную крышу, – Берточка… Ты одна у меня осталась. Не продам тебя, старушка. Всюду обман. Нас предали, Берта, нас снова предали. Зачем нужна мать, если она такая?

Катя расплакалась прямо тут, на холоде, привалившись к грязной машине, как в прежние времена рыцарь мог бы обнять своего коня – единственную родную душу.

В Ярославле Анну никто, разумеется, не ждал. Дмитрий Юрьевич, язвенник и любитель жареных пирожков, с пяти утра бегал по окрестностям в сопровождении оператора Валторны, коммерческого директора татарина Равиля и главного художника, который, точнее, которая была уже третьей с начала фильма.

Соня стояла у машины с его косухой в руках, готовая в любой момент броситься к маэстро – подать, поднести, посоветовать, капать корвалол, искать врача или срочно вносить правки в сценарий. Она выглядела измученной, но так здесь выглядели все – никто не наносил макияж, все напяливали с утра то, что было под рукой, а волосы женщины перевязывали резинками – вот и вся прическа.

К полудню отчаянно захотелось есть.

Соня, борясь с усталостью, забралась на холм и решилась побеспокоить честную компанию.

– Мить, надень, – потыкала она в режиссера его же курткой, – надень, ветер-то какой. Тебе только заболеть не хватало.

Он, не отвлекаясь от разговора с Валторной, взял куртку в руки, но дальше не шевельнулся.

– Надень, – продолжила она канючить, – четырнадцать градусов, свитер у тебя тонкий.

Валторна замолчал. Митя не повернулся.

– Хорошо, не надевай. Только я ухожу, а ты будешь болеть один. Лечить тебя никто не будет, решать твои проблемы тоже будет некому. Равиль, дай ключи от машины.

– А мы на чем вернемся?

– А вы не вернетесь, вы все здесь сдохнете. – Соня развернулась и стала быстро спускаться.

Митя уже семенил следом.

– Что ты заводишься, видишь, мы же работаем. Ну, Сонечка…

– Я устала. Тебе надо есть. И мне надо есть.

– Хорошо, сейчас поедим, ты права. И мне надо собрать всех посовещаться.

– Что-то случилось?

– Нам надо отснять за три дня восемь сцен. Все, что должно быть на улице, все эпизоды.

– Почему за три дня?

– Потом листья распустятся. Это же видно будет в кадре.

– Так можно же сперва снять то, что идет в начале, а потом пусть они и в фильме распускаются, там тоже может быть весна.

– Нет, так нельзя. Мы по порядку не можем, всех актеров здесь неделю держать не будешь, денег-то на это нет. Надо все за три дня. Те, кто занят у нас в первых сценах, еще не приехали, поэтому другого выхода нет.

Соня помолчала. Ее давно перестали удивлять непродуманность и нелогичность съемочного процесса.

Митя все время повторял, что все – живые люди, обстоятельств много, денег мало, поэтому задача режиссера – подстраиваться и решать проблемы, а не творчеством заниматься. Он так, впрочем, и делал.

Сзади посигналила машина – ребята возвращались в гостиницу, все, видимо, устали, недоспали.

Уже втискиваясь на заднее сиденье, Соня догадалась спросить:

– А почему ты решил, что листья распустятся через три дня? Именно через три?

– Так биолог же был, помнишь, приехал проконсультировать. Почки смотрел, ножом их резал. Говорит, при такой погоде – три дня.

Соню с Митей завезли в гостиницу первых.

Анна догнала их в полутемном коридоре, схватила Митю за рукав. Соня не слышала их разговор, оставаться ей показалось неловким, да и страшно хотелось пить, а в номере была вода.

Митя не вернулся. Через полчаса она нашла его в холле, он сидел с Анной в углу, на Митю страшно было смотреть – плечи опущены, сгорбившийся маленький старичок.

Есть он не пошел. Работать тоже.

После обеда она не выдержала, открыла своим ключом. Митя лежал на кровати, свернувшись калачиком, в куртке и ботинках. На стуле рядом с ним стояла начатая бутылка портвейна.