Ведьмин век. Трилогия

– Да, – ответил он сразу и без удивления.

– А кошек?

– И кошек… А что?

– А морских свинок?

– А вот свинок не люблю… И хомяков не люблю тоже. И совершенно равнодушен к рыбкам и попугаям. Что еще?

– Я для вас кошка – или все-таки хомяк? Или подопытный кролик?

В глубине души она надеялась, что он растеряется. Хотя бы на секунду смутится; напрасно надеялась.

– Ты – человек. Разве я чем-то тебя оскорбил? Обошелся как с кроликом?

Ну вот, теперь ей придется оправдываться. Несправедливо обидела доброго инквизитора…

Она нервно закусила губу:

– Мне… грустно. Я не вижу себя… здесь. Нигде. Мне кажется… если я подойду к зеркалу, там отразятся… комната, мои вещи… а меня не будет. Ведьма, которая работает против ведьм. Невеста без жениха… Как будто я ваша вещь – притом дешевая и уже бывшая в употреблении…

– Ты – мой сотрудник, – мягко сказал Клавдий. – Мой союзник. Мой, если хочешь, друг.

– У вас нет друзей.

– Откуда ты знаешь?

Ивга опомнилась.

Вечерело. Где-то далеко, наверное, в открытом ресторанчике за углом, пронзительно звенело банджо. По светло-серому, вылизанному ветром асфальту прошли красные лаковые туфли на невозможно высоких каблуках. Владелицы туфель Ивга не видела – так низко опустила повинную голову.

– Ты что же, Ивга? Опять? Тайное выковыриваешь на свет, делаешь явным?

– Это не тайное. – Ивга решилась на него посмотреть. – Человек, который хоть чуть-чуть с вами пообщается, сразу поймет, что у вас не бывает друзей.

– А профессор Митец?

– Просто приятель. Наверное, по привычке. По старой памяти.

Клавдий чуть усмехнулся:

– Надо полагать, я не способен ни на преданную дружбу, ни на возвышенную любовь.

Она отвернулась:

– На возвышенную любовь… Вы способны. Я знаю.

– Тебе ли не знать… Ты ведь видела ту замечательную кровать, пастбище возвышенной любви…

– Не ерничайте!..

Ей вдруг стало до слез обидно. И не понятно, чья это обида – Ивгина? Клавдия? Или той ведьмы, в чью душу она слазила сегодня без всякого на то права?

– Не ерничайте… Хоть любовь-то… не трогайте. Да, кровать ваша пошлая, да, Назар меня бросил… Но любовь… любви от этого ни холодно ни жарко. Она не спрашивает… Ей плевать, что мы о ней думаем; ей плевать, что нам, вот именно нам ее почему-то не досталось… Но она просто есть. И мне от этого, может быть, чуть легче…

– Это философия. Любовь есть объективная реальность, не зависящая от нашего восприятия…

– Смейтесь. Можно даже чуть громче. Смейтесь…

– Я не смеюсь… Сверхценность.

– Что?

– Сверхценность… Для тебя – то, что ты называешь любовью. Для нынешних ведьм – по-видимому, Мать…

– А для вас, по-видимому, сигареты. Все, я пошла.

У нее хватило злости не замешкаться и не оглянуться.

Солнце все опускалось, теряясь за крышами; на улицы наползала тень, и рекламные вывески многочисленных летних баров оживали, открывались, как глаза ночного зверя.

Банджо в ресторанчике за углом смолкло. Теперь там пел под гитару широкоплечий, неестественно голубоглазый мужчина в щегольском пиджаке и потертых джинсах; ни на кого не глядя и ни о чем не думая, Ивга присела за ближайший столик.

– Слушаю вас, девушка…

Она с опозданием вспомнила, что у нее нет денег. Только на мороженое…

– Мороженое.

– Что еще?

Голубоглазый пел хорошо. Что-то про весну и про дождь.

– Больше ничего. Мороженое…

– И два коктейля. И два набора «ассорти»… Ты ведь, по обыкновению, голодная, да, Ивга?

Она содрогнулась.

Пров был одет в цивильное. В цветастую рубаху и светлые штаны, и на открытой шее Ивга разглядела серебряную цепь. Наверняка пластинка – серебряное удостоверение чугайстера – спрятана на груди под рубашкой.

– Спасибо, я ничего не хочу, – сказала она машинально.

Пров улыбнулся.

У него была нехорошая улыбка. У Ивги непроизвольно подтянулся живот.

– Зато я хочу. Очень хочу… И уже давно. – Он крутанул на ножке изящный ресторанный стул. Уселся на него верхом, положил подбородок на спинку. – Сейчас мы с тобой выпьем… и спляшем. Мне надоело плясать в хороводе – я хочу пригласить свою, персональную даму…