Французское счастье Вероники
* * *
У Вероники в запасе много времени – нынешний отпуск вместе с не использованным раньше. Она и сама не помнит, когда отдыхала в последний раз. Лена держит Веронику в курсе новых и старых проектов. Можно переводить и творить здесь, а потом пересылать результат работы по электронной почте. Мало кто так делает, но почему бы и нет? В ней заинтересованы. Это факт. Вероника со своей стороны не хочет потерять работу и даже в отпуске готова, если надо, подставить руки. В то же время ей кажется неразумным не воспользоваться открывшимися возможностями. Она убеждена в том, что черная полоса в ее жизни закончилась и ей в кои веки повезло. Вероника думает об этом с волнением и робкой надеждой. Луиза раскладывает перед ней, как пасьянс, не простой визит туриста с экскурсиями галопом, а прикосновение к настоящей французской жизни.
– Я так тебе благодарна за то время, что я провела в Москве! – постоянно твердит она. – Моя цель – открыть тебе Францию, показать наш замечательный Лион, так чтобы ты почувствовала себя здесь дома.
Стараясь в любой мелочи окружить гостью вниманием и заботой, Луизе приходится все же понемногу возвращаться к работе и своим повседневным делам. Выходные они проводят вместе, но будни теперь принадлежат одной Веронике. Она гуляет по улицам, заглядывая во дворы и рассматривая витрины магазинов. Центр Лиона небольшой, но сложенный, как архитектурный паззл, из разновеликих и разновременных частей. Вот тут теснятся узкие улочки Старого города с вылезающими, как заржавленные гвозди из палубы выброшенного на берег галеона, тремя подкопченными временем соборами. Вероника утыкается в путеводитель: собор только один, по центру – Saint-Jean, кафедральный собор Иоанна Крестителя, на минуточку! Другие два лишь церкви… Ничего себе!
Старый город, может, и мечтал бы о средневековой округлой компактности, когда к главной площади сходятся со всех сторон желобы для нечистот между условными тротуарами и каменными изваяниями мадонн, спрятавшихся в нишах домов. Но тогда, давно, в средневековом времени, Лион оказался зажатым между нависающим холмом с одной стороны и полноводной Соной с другой. Три главные улицы, переплетающиеся то тут, то там, разбегаются по своим ремесленным делам. Каждая таит свои секреты, раскрывая прохожим только то, что считает нужным. Да и то стоит сунуть один раз свой любопытный нос в приоткрытый внутренний дворик, как в следующий раз он уже никого не пускает. Вход запечатан наглухо массивной дверью, укрепленной коваными железными доспехами. «Чужой, чужой», – слышит Вероника шепот Старого города, когда скользит дальше вместе с толпой туристов по краю, по обложке, по отведенной случайным гостям приграничной полосе.
Механические куклы-автоматы в пыльной витрине – музыкант за ободранным клавесином, аптекарь в пенсне и дамы в кринолине – вдруг начинают двигаться сами по себе. Обещанные на вывеске стеклодувы прячутся где-то в глубине мастерской под низкими сводами, а ткацкие каморки хвастают шелком. Вероника читала про знаменитые лионские мануфактуры, про ткачей, которые, восстав против машин, пошли громить своих деревянных соперников и, как водится во Франции, возводить баррикады.
Она сомневается в том, что громоздкие, во всю огромную залу станки способны сегодня что-то соткать. Впрочем Вероника не спорит, согласно кивает и делает вид, что верит: а вдруг и правда шелковые кашне змеевидно выползают именно из-под этих старинных механизмов, а не прибывают из Китая? Хозяин одной из таких лавок спрашивает, откуда она. Лицо его освещается детской и немного хитрой улыбкой. Он выкладывает перед ней радужным фейерверком разнообразие платков и шарфов:
– Русские туристы – мои лучшие покупатели! Они способны оценить оригинальность и качество нашего шелка! Обязательно покупают подарки. Много подарков!
Найдя благодарную слушательницу, он долго рассказывает Веронике о производстве особой ткани, которая прославила лионских мастеров, о старых и современных технологиях, угощает кофе. Веронике с трудом удается вырваться. Впрочем, цель хозяина шелкового царства достигнута – она покупает себе foulard, шарфик, с картиной на нем.
– Ах, какая вы красавица! Мадам похожа на итальянку! – Торговец обходит ее по кругу, снова прикладывая то один платок, то другой. – Эти яркие цвета удивительно подходят к вашим темным волосам и карим глазам!
– Одного достаточно, большое спасибо! Обязательно зайду к вам еще! – благодарит Вероника.
В кругах лунного света над шпилем собора шелковая ночь Ван Гога, обнимая Веронику за плечи, то складывается, то расправляется под дуновением весеннего ветра. На губах надолго остается вкус итальянского кофе.
Вероника поднимается по крутой лестнице наверх, на холм. Она делает несколько остановок, чтобы отдышаться. Над Старым городом нависают развалины римского амфитеатра. Луиза, с гордостью показывая Véronique каменную кладку останков античных домов, называла памятник «галло-романским». Да, именно в такой последовательности. Она отдавала историческую пальму первенства завоеванным позже других и злоупотреблявшим плодами виноградной лозы «косматым» галлам. Один из римских наместников как раз жаловался в своих донесениях императору на склонность местных жителей к алкоголю. А чего он хотел? Жизнь была не из легких. Еще и германцы постоянно нападали.
Вероника садится то выше, то ниже на уже теплых, нагретых мартовским солнцем, неровных рядах римского амфитеатра. Читает путеводитель. Гладиаторские бои, театральные представления. Да, все так… Зрелища были обязательной частью политики что дома, в Вечном городе, что по всему продвижению когорт вплоть до острова дерзких бриттов. А потом это место страстей заросло травой, погрузилось в тень, в запустение средних веков. Жители растаскали древние булыжники на строительство домов внизу, ближе к реке, когда построенный римлянами водопровод оказался забыт и вычеркнут из жизненных приоритетов тогдашнего сурового христианства… Его предстояло изобрести заново. История столетий оставила здесь свой отпечаток ноги, на дороге времен Цезаря из скользких валунов справа от амфитеатра…
Вероника спускается и выходит на середину сцены. Хлопает в ладоши – эхо отвечает то тут, то там среди серых грубо обтесанных ярусов. Надо же! Двадцать веков назад среди составленных полукругом камней над виноградниками Галлии была поймана и приручена волшебная точка, пульсирующая сердцевина звука. Ее и сегодня разносит ветер над холмом Лугдунум.
Lugdunum, «Холм воронов», растерял за столько веков свои кельтские корни и превратился в Лион. Ворон, божество войны, фигурки которого так часто венчали шлемы местных воинов, улетел в прошлое. Перенятая у римлян латынь, немного подпорченная галльским выговором, стала французским языком.
глава 16.
Город второй величины
А на другом берегу празднично развалился, пряча свою роскошь за строгими вывесками первых банков и торговых палат, XIX век. Плотные ряды пышных зданий пересекают Presqu’île, полуостров между Роной и Соной, двумя реками, которые на французском одна почему-то женского, а другая – мужского рода.
Улицы становятся светлее. Даже узкие проулки выплескиваются мелкими струями, вылезают из своей каменной кожи на большие площади в пятнах радостных кафе. Пешеходная Репюблик, rue de la République, отмечающая центр любого французского города, течет полноводным восторгом высоких витрин, останавливается, чтобы покрутиться каруселью, звонко взлетает и опадает брызгами фонтанов. По-домашнему пахнет блинами-«крепами».
На левом берегу Роны, по-кошачьи выгибающейся мостами и утепленной платановыми бульварами, лежит деловой Лион. Это Лион уже окрепших финансистов, оптовой торговли тканями, модных ресторанов с золотой подделкой арт-нуво и завитками, напоминающими парики времен Louis XIII, да и других Людовиков тоже. Он мало чем отличается от парижских авеню начала ХХ века. Это любимый район Вероники, которую переполняет неизбывная российская тоска по Парижу. Здесь – вон там, на другой стороне перекрестка – занимает большую часть улицы и дом с врезанным в послевоенные годы узеньким лифтом между сжимающими его треугольными ступенями. По ним взбирается и сбегает теперь по несколько раз в день Вероника.
К началу XXI века город приходит, вспоров набережные туннелями и прилепив, как пластырь на рану, пару стадионов. При этом упрямо тянет, не смея или не желая отцепить, груз исторической буржуазности и традиций. Старый город помогает поместить их в музейный законсервированный воздух, чтобы туристы могли сделать колоритные фотографии. Но слева, за Роной, и справа, где две реки сливаются в одно широкое русло, все становится сложнее. Время наступает. Лион сопротивляется.
Ресторанные кухни по-прежнему закрываются в два часа дня перед носом уткнувшихся в карту голодных туристов. Официанты, несущие свое достоинство, как корону французских королей, пожимают плечами, выражая откровенное презрение.
– Увы, – говорят они с плохо скрываемым злорадством, – такова жизнь. У нас перерыв… Наши повара должны отдохнуть. В хороших ресторанах все по правилам, по заведенным веками правилам… Это же столица французской кулинарии, а не абы где… Приходите теперь в половину восьмого вечера… Сожалеем. Désolés.
Вероника с терпением и ответным восторгом слушает рассказы Луизы. Их прогулки долгие, а подъем на фуникулере завораживает. Они спускаются с холма Фурвьер и заходят в темные соборы Старого города с горгульями, вырывающимися адскими бестиями из переплетов каменных арок вокруг закопченной апсиды. Женщины, полные доверия и нежности друг к другу, пьют горячее вино и смотрят на кружащих над дымящими трубами воронов. Вероника постоянно, бесконечно благодарна Луизе, а та лишь, бросив «да не за что, мне самой очень приятно», тепло улыбается.
* * *
Есть города открытые и великие. Они величаво плывут по времени, вольготно раскидывая свои застраивающиеся просторы, как руки в глубоком спокойном сне. Чужестранца они захватывают с первой минуты. Повертев так и сяк незнакомыми перекрестками, завлекают, увлекают и тянут, катят, несут по самым красивым улицам, по широким проспектам туда, туда, прямо к сердцу. А потом ложатся у ног, лизнув напоследок волной вечернего автомобильного прибоя, и ждут с детским нетерпением вздохов и восторгов. Ждут, как Трафальгарские львы. Расстилают несмолкающей радостью жизни Елисейские Поля. Мрачно-торжественно молчат, устремив в глубину веков зубья Кремлевской стены. Уводят ввысь Испанской лестницей. А то вдруг возьмут да и бросят, как маленький, но драгоценный сапфир под ноги, Староновую синагогу…
И ведут к великому городу дороги, и приходят путешественники, и плывут за добычей завоеватели. И каждый, кому этот город виделся в смелых мечтах, начинает его к себе прилаживать, то похваливая, то поругивая. А тот, кому вдруг перепадает власть, берется кроить и перестраивать его на свой вкус. И городу ставят на вид. И заставляют выворачивать карманы. Не успеешь оглянуться – и нет больше таинственных историй: стирается паутина закоулков, и проходные дворы не прошивают улицы, и узкие мостики оказываются недостаточно прочны…
Вот уже бульвар или проспект прошелся катком, с юношеским максимализмом раскидывая в разные стороны старье. Дома поприжались, притихли. Другие-то вообще не успели ноги унести… Где старые огороды? Какие огороды? Это вам не XIX век… Да и статус обязывает. Опять же теперь на широких улицах баррикады не возведешь. А то знаем мы их, французов! Нынче и порядок, и в ногу со временем… Эх, столичное бремя… Все на виду, и всем до тебя есть дело.
Города же второй величины, второго порядка, то довольствуются семейным ужином без чужаков, то окрикнут кого-то в ночи, то посмотрят застенчиво, точно какой-нибудь подросток. Такой боится оказаться в центре внимания, но ужас как хочется. И он прячет дневничок с переживаниями. Он не любит многолюдные праздники. Ему есть что скрывать, но его секреты мало кому интересны. Так, редко кто толкнет в бок: а что за хлам ты тут копишь? Давай разберем на листочки, на дровишки, на камешки! Но это кто-то свой, которому тоже захотелось войти в историю, хотя бы постоять на ее краю…
А город бережно хранит свои старые гравюры, добавляет новые фотографии, рассказывает сказки, вешает памятные доски. Стоит только свернуть с проторенной туристической тропы, как в эхе деревянных перекрытий услышишь жалобы скрипящей на ветру железной вывески с облупленным поросенком на ней.
Лион выглядит именно таким. И Вероника сразу понимает, чувствуя его недоверчивость, что первое впечатление открытого великодушия обманчиво. Этот город не собирается так сразу перед ней раскрываться. Придется отказаться от столичной привычки получать все и сразу. Провинцию, тем более ту, которая с историей, нужно уважать – дама капризная, интравертная. Немного терпения – и награда не заставит себя ждать: тогда и кабаллические знаки вспыхнут на закате, и неровная дорога из покатых валунов вспомнит поступь гладиаторов, и фигуры сбоку от главного портала Сен-Жана покажут… Да, именно те самые, откровенные места, вылепленные с карнавальной провокацией, и покажут, если знаешь, куда смотреть.
Лион Веронику околдовывает, завораживает, но она затылком ощущает его тяжелый взгляд – город ждет своего часа, присяги на верность. Пока же первое, что ей приходится сделать, – научиться здороваться с соседями по дому, почтальоном, уборщицей на лестнице, хозяином овощной лавки. «Дикость какая-то, – поначалу думала Вероника с московским высокомерием. – Я с ними даже не знакома». Луиза не стала ее воспитывать, промолчала. И с ней, и с Вероникой все продолжали упорно здороваться и желать хорошего дня. Пришлось отвечать на приветствия. И Вероника привыкла.
глава 17.
Жан-Пьер
Дом жестким углом очерчивает классическую перпендикулярность буржуазного района. Аллеи и параллельные улице парковки расширяют и облагораживают авеню. Она так и называется – авеню.
Когда Вероника открывает тяжелую дверь подъезда или входит в ворота, за которыми скрывается внутренний дворик, ей кажется, что на нее с любопытством и некоторой завистью посматривают прохожие. Веронике это приятно. И пусть через пару секунд все уличные взгляды соскальзывают и исчезают на прохладной мозаике каменного пола, ей хочется снова и снова подходить к дому и открывать тяжелую дверь.
Лионская весна на редкость теплая. Квартира повторяет геометрию дома, поэтому синий воздух, впущенный в салон с обеденным столом и тяжелыми креслами, проносится, огибая углы и мебель, в коридор. Оттуда с ветренной непосредственностью внешний мир прорывается в комнаты, наполняя их свежестью и голосами птиц. Вероника становится первой, кто пытается здесь жить с открытым окном. Человеческий и автомобильный шум города ей не мешает. Да разве он сравнится с тормозящими на светофоре грузовиками над железной дорогой? Смешно! Она вспоминает о Москве совсем немного, так, для сравнения. Луиза повторно закрывает балкон, маленький бетонный довесок с оградой, которым никто не пользуется, и жалуется на сквозняк. Вероника просит прощения. Но как только остается одна, тут же снова открывает окна, потому что в картире душно.
Она не знает, что думает Жан-Пьер, как он относится к холоду или шуму, что любит на завтрак и какую слушает музыку. Вероника ждет, но делает вид, что она в гостях исключительно у Луизы, благодарной Луизы. Она внимательно впитывает все, что рассказывает мадам, но вопросов не задает. Ей почему-то неудобно показать свой интерес к человеку, которого она еще не видела.
* * *
Жан-Пьер входит вместе с матерью. Вероника с утра прислушивается к любому шороху в прихожей и волнуется. Ее сердце подпрыгивает, падает и отбивает дробь, одним словом, ведет себя черт знает как, вне правил. Потом оно с облегчением успокаивается, если звуки лифта затихают или захлопывается соседская дверь. В тот самый момент, когда раздается торжественно-радостный Луизин голос, Вероника занята столом. Домашняя суета помогает унять сердце, прикрепить его на скорую руку где-то слева и выйти в коридор с почти спокойной готовностью улыбаться. Остается только заправить салат. Картофель с легким touché розмарина уже в духовке, а на плите булькает курица в белом вине. Так, вроде уже хватит булькать… Вероника делает то, что ей кажется правильным: они приедут из аэропорта, а их ждет накрытый стол. Теперь главное – не краснеть и ничего не уронить. Они входят.
– Véronique, ma chérie! Et voilà! Вот и мы! Жан-Пьер, милый, это наша гостья из Москвы!
Жан-Пьер очень похож на мать. Просто копия! Правда, по каким-то причинам он напоминает третий экземпляр написанного под копирку текста. Вероника вспоминает – боже, как же назывался тот агрегат? Ах да, «Ятрань»! На на ней мать перепечатывала рецепты из журналов для себя и своих подруг. Самый чернильно-слабый оставляла себе. Господи, о чем она думает в минуту знакомства, которого так ждала и боялась? О пишущей машинке из советского детства… Но ведь он и правда такой, непропечатанный…
Жан-Пьер проходит в коридор и снисходительно дает матери его потискать, потрепать по голове. Вероника сразу решает, что он ей нравится. Пусть он и не выглядит таким ярким, как мать, не выплескивает жажду жизни на всех кругом, как Луиза. Сцена снова напоминает театральную антрепризу. Мужчина кивает, отвечает на вопросы. Поток эмоциональных восторгов обтекает его со всех сторон. Жан-Пьер молчит и смотрит на Веронику со спокойным интересом. У него голубые глаза, мягкие ресницы и взлохмаченные темно-русые волосы. И нос. Она не может отвести взгляда от его носа, грубого и немного скошенного вправо. Он будто приставлен Жан-Пьеру с чужого лица. «Если бы губы Никанора Ивановича да приставить к носу Ивана Кузьмича…»
«Как ни стыдно, – Вероника одергивает себя. – Нос ему могли сломать… Что я уставилась? Нехорошо».
Сердце ведет себя снова совершенно безответственно, подскакивая, как мяч на ступеньках. Среди этих пульсирующих толчков она пытается улыбаться и вести себя естественно. Но раскованность не самая сильная ее сторона, и Вероника просто стоит, ощущая свои собственные углы, как шестиугольник в окружности. Хорошо, что в центре этого действа не она, а Жан-Пьер. И не нужно конкурировать с Луизой, которая всю сцену встречи и знакомства берет на себя. Да, это она главная героиня пьесы, сомнений нет. Вероника не спорит. Ей нравится, что мужчина уважительно подает ей руку, а не бросается тут же целоваться по французской традиции. Он высвобождается из объятий матери, проходит дальше по коридору и спрашивает Веронику, хорошо ли ей живется в его комнате.
* * *
Наша жизнь – полотно, растянутое на остриях случайных встреч. Они порой спотыкаются узелками, царапают сердце, нанизываются бусинами на суровую нитку, а та иногда рвется. Бусины падают и разбегаются по полу, скатываются в щели. Их больше не увидеть и не достать. Друзья юности исчезают, даже не помахав рукой. Просто в один прекрасный день ты замечаешь, что в твоей жизни их больше нет. Встречаясь случайно в метро, вы восторженно кидаетесь друг к другу, задаете вопросы про дела-детей-работу, про общих знакомых. Несмотря на обмен новыми – «теперь точно дозвонишься»! – телефонными номерами, никто никому не звонит.
Вероника размышляет, насколько случайной оказалась встреча с Луизой и теперь – с Жан-Пьером.
Она вспоминает пустую московскую квартиру. Вероника скользит по ней призраком: из кухни мимо – она тут, слева – комнаты матери и дальше, дальше, по коридору, через гостиную, где давно не сидели гости, и вот уже достигает своего удаленного пристанища. Здесь пахнет юностью, учебниками, телефонной трубкой на постоянно закручивающемся шнуре, ее любимым свитером, мокрым после прогулок под дождем. Сквозь деревья виднеется улица. Она слышит тяжелый шум троллейбусов, сигналы возмущенных водителей. Вдоль тротуаров грязные сугробы еще не сошедшего столичного снега. Кисловатый запах курицы в вине возвращает ее в действительность, и Вероника с новой силой суетится у плиты в шестом округе Лиона. Голоса Луизы и Жан-Пьера направляются в ту комнату, которая до ее приезда носила название «кабинет».
Жан-Пьер… Ей нравятся его спокойствие, серьезность и чуть насмешливый взгляд. И она больше не будет смотреть на его нос. Постарается не смотреть. Через голову восторженной и словоохотливой матери он ободряюще подмигивал Веронике. Или ей показалось…
Он выглядит уставшим и каким-то… каким-то смятым. Именно смятым, как что-то бумажное, стаканчик из-под мороженого, например. Но Вероника снова внутренне одергивает себя: как не стыдно, человек только вернулся из дальней поездки. Жан-Пьер одет в потертые свободные джинсы, из-под растянутого свитера выглядывает не первой свежести футболка…
Она злится на себя. Как будто в ней говорит мать едким и вытаскивающим на свет, выковыривающим всевозможные червоточины голосом. «Нет, мама, пусть во мне и твои гены, но я не буду смотреть на мир твоими глазами. Не всегда надо судить по первому впечатлению, да и вообще, оставь меня в покое! Он только приехал… Да и мужики – они такие, сама же говорила, никакого внимания одежде… В отличие от России, тут все росли среди изобилия и полных магазинов, даже наоборот вон говорят о культуре постпотребления… Как сократить траты и унять аппетит…»
Ужин начинается немного церемонно. Вероника рада, что ей приходится частенько наведываться на кухню. Там она жадно пьет холодную воду и всматривается в свое отражение в темнеющем окне. Потом, сродни набирающему скорость поезду, вечер несется быстро, как кино на перемотке: восторженные похвалы приготовленным ею курице и салату, спокойные, ни на чем серьезно не останавливающиеся разговоры, внимательные взгляды Жан-Пьера. И вот уже Вероника лежит в кровати под постерами рок-групп и прислушивывается к шорохам засыпающей квартиры. Она ругает себя за угловатость и неумение вести беседу. Сейчас, в одиночестве, приходят правильные ответы и ловкие, легкие фразы. Ее щеки горят, ладоням жарко. Немного приоткрыв окно, она залезает обратно под одеяло.
«Les parfums, les couleurs et les sons se répondent…» Как бы она перевела эти строки Бодлера? «Запахи, краски и звуки откликаются…»
Да, в ней все откликается с ожиданием перемен и того неясного будущего, которое заглядывает иной раз в окно, как луна, даря смутные тревоги и надежду.
Вероника всегда мечтала о том, чтобы у нее появился настоящий дом. Когда об этом говорила мать, она смеялась над ее словами. И ей сейчас немного стыдно. Отношения Луизы и Жан-Пьера, которого Веронике еще предстоит узнать, видятся почти идеальными. Это и есть та уважительная стабильность, которой у нее никогда не было. У Веры была, и она широко, безоглядно делилась ею с Вероникой. Нет-нет, она не хочет думать о Вере. И она не будет думать о Вере. Вероника готова нырнуть в новый мир. Перед погружением в сон ее душа снова заглядывает в окна оставленной за тысячи километров квартиры с темнотой по углам и выцветшими пятнами причитаний тетушки.
глава 18.
Дни насыщенного безделья
Жан-Пьер выходит из тени, ломая придуманные Вероникой рамки и объемно наполняясь жизнью. Он сбрасывает, как старую кожу, плоские образы из рассказов и фотографий, которые Луиза привозила с собой в Москву. Вероника чувствует, как токи этой маленькой семьи начинают течь и через нее. Луиза то громко всех собирает за столом, то наблюдает, улыбается и прислушивается. Поправив прическу перед зеркалом в тяжелой раме, она дирижирует камерным оркестром из немногочисленных обитателей буржуазной квартиры. И каждому мадам задает тон и ритм.
– Jean-Pierre, chéri, помнишь, ты подарил мне сделанный тобой в школе макет фермы? Я так долго его хранила! С такими смешными овечками из желудей! Да-да, свинками! Конечно! Не знаешь, где он? Покажи Веронике! А те фотографии, на которых ты маленький? Точно! Вот эти! Ой ты боже мой, какие щечки! Давайте их посмотрим все вместе!
– Véronique, ma chérie, дорогая, расскажи Жан-Пьеру про тот район в Москве, куда мы с тобой как-то ходили! Там, где находится знаменитая галерея русского исскуства! В здании под разноцветной крышей! Ты представляешь, сынок, Вероника так много знает! Она рассказывает о событиях из истории России и про картины, об искусстве, как настоящий экскурсовод! Как было бы хорошо нам всем вместе погулять по Москве!
Так проходят их дни. Вероника чувствует свою причастность к этому дому. С грустью отмечает, что у Луизы впереди лежит совсем небольшое будущее. И это естественно, что мадам не хочет в нем потеряться и делает все для того, чтобы остаться нужной, окружив свою старость правильными людьми. Вероника ценит ее внимательную нежность к себе, ее заботу. С приездом Жан-Пьера все складывается наконец в цельную картину. Она радуется, что случилась в ее жизни та семейная атмосфера, в которую хочется влиться, стать ее необходимой частицей. Она замечает, что перестала вздрагивать, ожидая окриков и насмешек. Вероника с удивлением осознает, что не разбила ни одной местной чашки, не уронила ни одной вилки… Ей нравятся эти дни, дни безделья, сердечного ожидания и постижения нового, где для нее, хочется верить, найдется местечко.
