Французское счастье Вероники
Ты и не заметишь, как окажешься внутри. Под ногами – круги, нарисованные дантовской яркой картиной, крутой спуск все ниже и ниже, грешники, делящиеся впечатлениями в подсунутый под нос микрофон и получившие на благостные секунды освобождение от мук… Вокруг антуражно, рельефно – летучие мыши с человеческими лицами, слоны на паучьих ножках, капричос и сюрреализм… А ты, живой и теплый, втягиваешь голову в плечи, стараясь просто прожить этот день.
Вероника так размышляет, оставшись одна. Она рада, что у нее есть работа, которая захватывает все ее мысли с утра до вечера и соединяет дни в рекламные проекты. Правда, еще есть выходные. И Вероника берет дополнительно переводы. Читает о своей любимой Франции, доставшейся ей в наследство от матери. О поездках за границу пока можно только мечтать. Да она и не умеет путешествовать. Почти ничего не готовит – еду, вкус которой случаен и быстро забывается, можно купить, заказать, разогреть. Кухня становится привокзальным буфетом, куда Вероника забегает, только чтобы выпить кофе.
Вероника ищет в себе чувства, какие должны мешать, царапать или будить воспоминания, но ничего не находит. И дома появляется как можно реже. Он стал ничейным. Клубок женщин, завязанный то ли любовью с ядом, то ли ядом от любви, распался. Из дома ушла жизнь.
* * *
Лена время от времени ее куда-то приглашает. Она, как раньше, рисует перспективные знакомства и удивляется тому, что подруга все чаще и чаще отказывается. Она даже пытается поговорить с Вероникой, посочувствовать, приободрить. Лене ее искренне жаль. Она приносит Веронике любовные романы, зовет к гадалке, которая видит будущее по кофейной гуще.
Вероника к гадалке не хочет. Ей кажется, что гадалка при всем желании ничего не увидит в ее душевной темноте. Она сама не знает, чего ей сейчас хочется. Они идут в бар рядом с офисом. Заказывают по коктейлю. Вероника немного расслабляется и всерьез начинает объяснять подруге то, что носит в себе: про рай и ад, про выбор и вину, про то, что ничего не вернуть.
Лена смотрит на подругу округлившимися глазами. «Да, – думает она, – это похлеще фараонов… Может, помочь ей найти этого, ну, хорошего психолога»? У Лены за время освоения московских тусовок накопилась хорошая контактная база, правильная и качественная. Она может поделиться, ей не жалко. Вероника – человек нужный, но вот занесло же ее в какие-то дебри… Психиатрия, не иначе, случилась там у нее со смертью матери… Лена между тем улавливает слово «ад», которое в ней отзывается стандартным набором символов. Героически решая выдержать общение до конца, она спрашивает, стараясь придать голосу теплоту и спокойствие: «Никочка, ну что ты так типа печально на все смотришь? Есть же и этот, рай! Позитив! Жизнь – она такая, ну, переменчивая… Расскажи, каким ты видишь его, рай?»
Рай? Вероника бормочет что-то формальное, старается попроще, про любовь там или счастье. Она понимает, что увлеклась и что не стоит испытывать их отношения на интеллектуальную прочность. Они уже сложились, какие есть – коллегиально-девчачьи, невзрослые, потому что Лена из другого, простого, мира. Вероника натужно улыбается, пытаясь скрыть смущение. Потом предлагает выпить кофе и попросить счет.
Из райских образов Вероника всегда представляла себе только Адама и Еву, без всяких там волшебных деревьев и заоблачного царства бессмысленного счастья. Давно, в юности, это были кранахские вытянутые полуплоские фигуры аскетичных первых людей с целомудренными листиками там, где требуется. Со временем образ придурковатой идиллии и покорности разрушился. Он стал миниатюрой в старинной книге, он покрылся кракелюрами, он раскололся, как хрупкая чашка. Жалко, но что ж поделать… Здесь больше не осталось человеческого тепла. В общем-то сами виноваты, сделали ребята свой выбор в сторону познания и независимости.
И рай остается за суровыми горами, как на картине Гелия Коржева. Люди, лишившиеся рая. Адам, истощенный долгой и трудной дорогой по пустыне, держит на руках Еву – обрюзгшую, изможденную, но единственную. Она прижимается к нему, и столько тоски и отчаяния в ее фигуре! Пытаясь представить себе лицо Евы, спрятанное на груди Адама, Вероника видит свое. И ей очень хочется ощутить на своем теле сильные руки, которые пронесут ее через все горные перевалы. Неважно, что рая нет и не будет. Жить надо с тем, что есть.
глава 11.
Мадам Луиза
Мадам Луиза оказалась женщиной возрастно телесной, но подтянутой, деловой, упругой. Она смотрит прямо в глаза, внимательно и мягко, и буквально сразу располагает к себе. Она устремляется к собеседнику с ослепительной доброжелательностью, которая говорит, нет, кричит о том, что сейчас, в эту самую минуту, наступает тот самый момент, ради которого и жила на свете мадам Луиза. Ее стильная стрижка с легкой проседью напоминает о французских журналах моды материной молодости, в которых каждый возраст находит себе место. Что-то в ней есть от Катрин Денев – мягкая округлость и форм, и взгляда. Ее одежда с правильно, в тон и в цвет подобранными аксессуарами, доставляет удовольствие. При этом все существо Луизы, кажется, смущается и пожимает скромно плечами: да какие там наряды, да что вы, все самое обычное…
Она входит в тесную прихожую и сразу начает восторгаться.
– Oh-là-là, ma chérie! C’est formidable! C’est un vrai appart moscovite! Quelle chance pour moi! Quel bonheur d’avoir trouvé ce petit joli abri!
Почему ее квартира кажется мадам настоящей «квартирой москвича» и «маленьким симпатичным убежищем», Вероника не очень понимает. К «счастливому шансу» мадам пожить не в гостинице, а в «настоящей среде» она относится хорошо, хотя и с удивлением. Терпеливо дает возможность гостье повыражать свои эмоции. Веронике они не свойственны. Вера даже когда-то в шутку назвала подругу деревянным солдатом Урфина Джюса… Она снова вспоминает о Вере. И так всегда…
Вероника прикладывает усилия, чтобы реагировать так, как принято. Ведь если живешь среди людей, да еще соглашаешься на прием некаждодневных, особенных гостей, надо быть готовой ко всему – в первую очередь, чтобы тебя правильно поняли по разным международным эмоциональным кодам. Вроде так сегодня пишут психологи? Поэтому она сейчас стоит, улыбается взлетающим с легкостью шампанских пузырей похвалам мадам Луизы и всячески показывает, как ей это приятно. Ну там еще вешалку держит для пальто мадам, а новые тапочки с вечера стоят в ожидании…
Ей самой квартира кажется далеко не миленькой, а более чем скромной и даже, если честно, бедненькой, местами обшарпанненькой… Да она такое комплиментное начало всерьез и не воспринимает – разными малахольными «ахами» тут страдает только тетушка, падкая на мармеладный чаек с кухонными секретами вприкуску.
Веронике Луизино восхищение кажется наигранным, но что поделать? Она его принимает, как незначительные сувениры от малознакомых людей, например, шоколад от клиентов за быстро сделанный перевод. Не сильно нужно, но чтобы не обидеть. «Было б чем восторгаться, – устало думает Вероника. – Это она в настоящих московских квартирах не была – с анфиладой комнат, заставленных стеллажами с раритетными книгами, с высокими потолками, лепниной и историческими видами из окон». В таких квартирах раньше устраивали домашние концерты – знаменитых в узких кругах поэтов и заезжих, когда-то покинувших сумрачную родину, музыкантов. Вероника знает, что живи она в такой квартире, полученной в комплекте с каким-нибудь дедушкой-профессором, ее любовь к Москве была бы в сто, а может, и в тысячу раз сильнее…
Так что веры восторгам мадам Луизы мало. Впрочем, она оценила с благодарностью желание французской гостьи сделать хозяйке приятное. В большой комнате, куда Вероника ее почти силой наконец заставляет пройти, мадам осматривается, на минуту задумывается, как будто что-то подсчитывает в уме. Потом кивает то ли Веронике, то ли самой себе. Вероника водит рукой, показывая неказистое убранство. Она кратко комментирует обстановку и – увы – довольно давно поклеенные обои, потолки, извините, с подтеками.
Дама снова кивает, качает головой, будто ведет диалог со своими мыслями, что-то им доказывая и прислушиваясь к ответам. Вероника терпеливо ждет, пытась определить возраст гостьи. Француженка, нисколько не смущаясь возникшей паузой, обводит снова комнату взглядом. Потом мадам, будто щелкнув выключателем, с новой силой насыщает пространство комплиментами. «C’est formidable»! – она снова отмечает уют московских квартир, их особую атмосферу. Разглядывает корешки подписных собраний сочинений разных цветов, удивляется:
– Какое огромное – énorme – количество книг! Ты их читаешь? Вот во французских домах точно такого нет, если ты не ученый или не университетский светила!
– Можно пойти в библиотеку, – добавляет она. – Зачем держать при себе столько книг? И места занимает много, и средств сколько потрачено… Дома нужно оставить только то, чем пользуешься постоянно. Ну или то, куда вкладываешь деньги с прицелом на будущее – антиквариат, к примеру. Он всегда растет в цене и создает дома особый колорит, l’ambiance, n’est-ce-pas? Не так ли? Старые вещи, семейный винтаж… Квартира с характером.
Вероника не знает, что сказать на тему антиквариата. Единственной вещью, готовой сыграть эту роль, она видит громоздкое черное пианино с витыми столбиками по бокам и золотой потертой фамилией, сложночитаемой, но понятное дело – немецкой и старой. Впрочем, на нем так давно не играли и его так давно не настраивали, что настоящую, в денежном эквиваленте, пользу раритетный инструмент с желтоватыми клавишами мог бы принести только при должном уходе и необходимом вложении тех самых средств.
* * *
Это был случай. Да, именно случай, который рулит оглоблей ничего не подозревающей хмурой судьбы куда-то в сторону. Это он по какой-то причине или совсем без причин, а так, для развлечения, подбрасывает монетку и заставляет выбрать тот особенный поворот, не всегда видимый среди городских огней. Вот такой случай свел Веронику с мадам Луизой.
Когда как-то в пустоте вечера зазвонил телефон, Вероника, уставшая от родственных непрекращающихся выражений соболезнований и бессмысленных «ну ты звони, если что», не хотела даже брать трубку. Так и сидела на кухне, отупевшая, размышляющая уже в который раз о том, как бы перейти в большую комнату, не заглядывая при этом по пути в ту темную, которая только недавно была материной… Телефон звонил и звонил, разрывая воздух квартиры, ставшей неожиданно тесной. Она удивлялась тому, как мало оказалось здесь места для нее, только для нее, без вещей и памяти, без эха то требовательного, то капризного голоса, без слоняющихся без дела теней.
«Ремонт, что ли, затеять?» – подумала Вероника и обрадовалась. Точно! Она будет ездить за обоями, выбирать краску и плитку для ванной, сорвет с кухонных стен и выбросит ненавистную клеенку в красных и бежевых квадратах… А главное – она выметет все, в чем сейчас завязла и откуда никак не может выбраться.
Телефон в последний раз обиженно коротко звякнул и стих. Но не прошло и минуты, как заиграл мелодию мобильный. «Надо же, – удивилась Вероника, – скорее всего, это не родственники пытаются меня заловить! Их старперская когорта не звонит на мобильный, да и вообще вряд ли им пользуется…»
– Привет, красавица! Как дела? Пропала с концами! – мелодичный голос был свежим и близким. – Работу хорошую нашла? Давно? Да ты что? Как удачно-то! Поэтому и исчезла с радаров?
Ирина, совладелица бюро переводов, нет-нет да подбрасывала Веронике заказы. Только это было давно. С тех пор как неномированный рабочий день в рекламном агентстве сделался почти всей Вероникиной жизнью, на серьезные переводы для Ирины времени не оставалось.
– Точно! И правда пропала! Как хорошо, что ты обо мне вспомнила!
Веронику действительно очень обрадовал звонок. Ирина была тем человеком, с которым замечательно проводить время, но по кому не будешь скучать, расставшись у какой-нибудь заснеженной станции метро. Сейчас ее воздушный, бодро-живой привет из прошлого пришелся как нельзя кстати.
Поболтали. Обсудили общих знакомых, проверили, все ли новости правильно и вовремя доходят. Оказалось, что нет. Ирина была не в курсе последних событий в жизни Вероники, поэтому ей стало немного неуютно. Что сказать, кроме общепринятых выражений соболезнований? Помолчали. Вероника решила, что надо как-то наладить тормознувший разговор. Задала пару вопросов про жизнь и бизнес. Ирина благодарно расслабилась и решила помогать не словами, а делами. Она спросила, не возьмет ли подруга пару переводов, коротких и за «очень достойную плату». Посетовала на то, что с французским языком толковых специалистов почти не осталось. «Москва кипит, столько всего строится и открывается, все кругом вертится, блестит и притягивает деньги, а ты куксишься»? – удивилась Ирина. Вероника не стала объяснять, как в одночасье оказалась посреди человеческой пустыни, пусть и растущей ввысь стеклянными небоскребами, оглушающей развеселыми тусовками, где она не видит своего места.
– Да, кстати! – весело, вспомнив что-то важное, воскликнула Ирина. – У тебя квартира большая? Три комнаты? Ух ты! Вот удача-то! И ты там одна обитаешь? Тетушка не в счет! Приехала – уехала. Жиличку случайно не возьмешь? Ну не то чтобы жиличку, а на время, на пару недель даму в возрасте принять, туристку из Франции? Она, надо сказать, компанейская мадам, не из бедных, даже по-русски немного лопочет!
– А почему она в гостинице не может? Не хочет? – удивилась Вероника.
Предложение ей показалось интересным, но вот так, с кондачка, впустить в дом незнакомого человека звучит как-то неожиданно… Страшновато. Даже если мадам окажется, как обещала Ирина, приятной и непритязательной, все равно Вероника подписывается под кучей обязательств: ухаживать, придумывать культур-мультур-программу, готовить ужины… И самое главное – придется разговаривать, вести застольные непринужденные беседы. Есть ли у нее на это силы?
– Соглашайся! Деньги очень неплохие! Лишние тебе? А может, и в гости потом к ней съездишь! Она, кстати, из Лиона. Буржуазный город! Красивый! Я была там как-то проездом… На настоящем французском поболтаешь! И компания тебе сейчас точно не помешает! Знаю я тебя – небось закрылась в себе, как устрица. Кстати, устрицы в Лионе… отменные! Под «Шардоне»!
Ирина прицокнула языком для большей убедительности и мечтательно вздохнула. Она уговаривала, вытаскивала на свет разные достоинства неизвестной дамы, рисовала выгоды от знакомства. И Вероника согласилась. Правда, сделать ремонт до приезда француженки точно не получится. А вот разобрать материны вещи и, может быть, хоть чуть-чуть привести в порядок квартиру с засохшим временем на стенах она успеет. И то дело.
Сомнения, конечно, потоптались еще вокруг, пошамкали, особенно когда Вероника ночью накрылась одеялом с головой, но отошли. Они послушно уступили место новому дню, в который Вероника впрыгнула с первой за это время несмелой улыбкой и радостью при виде голубого неба за окном. Теперь надо было поторопиться. И она вместе с верной Полиной приступила к «чистилищу», как умудрилась пошутить, подмигнув тетушке, смиренной даже в возмущении.
Негромко ворча себе под нос, тетка раскладывала стопками все то, что когда-то доставляло радость, через какое-то время надоедало, а потом просто оседало пластами прожитых дней. Вещи пахли чужой историей. Вероника была рада, что не пришлось ими заниматься. Потом вещи исчезли. Тетка поначалу пыталась с ней заговаривать, призывала посмотреть, трясла перед ее носом то «хорошей кофтой», то «почти новой юбкой». В конце концов оставила Веронику в покое и сказала:
– Что ж, ладно, отнесу тогда в нашу церковь… Что матери, покойнице, все легко доставалось, все готова была раздать, что тебе… Ничего тебе не жалко, ничего не хочешь хотя бы на память…
Вероника не была уверена в том, что мать так уж просто все раздавала, но промолчала. Она знала, что ничего оставлять не хочет. Вообще смотреть в сторону материного шкафа не хочет. Пусть Полина забирает, раздает, продает, выбрасывает – ей было все равно, лишь бы побыстрее освободиться. И тетка уносила сумками и баулами все, что составляло когда-то желания, милые сердцу дни прошлого и неровно растянутую во времени, но безвозвратно конечную жизнь. Когда комната немного посветлела и даже, как показалось Веронике, расширилась под теткино беззлобное ворчание, стало легче. Пусто, да, но легче.
глава 12.
Две женщины
Вероника бросается в отношения с мадам Луизой, как в детстве ныряла жарким летом в прохладную реку. Нет, ныряла не сразу, а немного помедлив, осторожно потрогав воду. Но если уж подошла к краю, то вперед! Она выходит из тени и смело заглядывает в зеркало. Оттуда на Веронику смотрит молодая привлекательная женщина. Темные круги под глазами светлеют, а напряженная линия рта понемногу расправляется. За спиной – старый ковер, полки с книгами, косой луч солнца из окна…
«Хорошо бы постричься, – думает Вероника. – Обросла. Потом, потом… Сегодня у нас запланирован Пушкинский музей. Завтра – Коломенское… А еще надо бы перевод закончить… В понедельник снова на работу, и тогда уже времени точно не будет».
Она рассказывает Луизе о матери. Чувствует, как с ее помощью перешагивает через лужу безрадостности, вины и… облегчения. Нет, в последнем она бы никогда не призналась. Мадам Луиза слушает внимательно, не перебивает, но умело, мягко поддерживает беседу.
Луизе рассказывать легко и благодарно. Вероника посвящает француженку в истории диких девяностых, в то, как менялась жизнь в Москве, как ее подруги уходили в прошлое, как возвращались из него с другими чемоданами, не с теми, которые уносили когда-то с собой. Как иные не возвращались больше никогда. Как старела мать, как она, Вероника, подвела ее с замужеством. Как мать требовала закрыть окна. Как не хотела пользоваться микроволновкой. Как Вероника, получив «вольную» от верной тетушки, нашла наконец хорошую работу. Как неуютно чувствует себя среди тех нуворишей, от которых без ума случайная подруга Лена…
Луизе интересно все-все без исключения. И Вероника чувствует, как оттаивает ее душа. Ее слушают, ее пытаются понять, ее действия и решения получают одобрение. Иногда ей становится немного обидно и жалко, что мать была не такой… Женщины сближаются. Вероника впервые впускает в свою жизнь кого-то нового, еще пару дней назад незнакомого, иностранного. Она удивляется самой себе. И ее охватывает детская радость разноцветным конфетти. Это знак перемен.
– Так почему ты не сняла себе отдельную квартиру?
Мадам Луиза задает вопрос. Вероника ей только что рассказывала, как мать изводила ее своими капризами, как наносила мелкие, но чувствительные удары в самое сердце. Она увлекается и ловит себя на том, что уже, подбирая французские слова поточнее, впускает туда, куда сама боялась заглянуть лишний раз, и посвящает гостью в свое одиночество. Ну и ладно. Иногда ей нравится просто говорить на французском, слушать звучание своего голоса, который ей кажется увереннее, чем на русском. Да и мысли получаются на языке Вольтера умнее и значительнее. Она плетет кружева красивостей из любимых книг, да так, что у мадам брови удивленно ползут вверх. Как-то вечером она почти шепотом, чтобы не обидеть, намекает Веронике, что на таком французском не стоит, не то чтобы это неправильно или старомодно, но… Бодлера и Мопассана она, конечно, читала, но чтобы цитатами… В общем, проще надо быть… И собеседника уважать…
Луизин вопрос звучит вполне логично:
– Почему ты не стала жить отдельно от матери? Когда вышла замуж, да и потом, оставшись одна? Может, и замужество бы твое не рухнуло… Да точно, наверняка продержалось бы подольше!
Мадам откидывается на спинку кресла и изучающе смотрит на Веронику. Потом наклоняется к низкому столику, за которым они сидят, и ставит чашку с кофе на встрепенувшееся блюдце. Луиза очень внимательно относится к предметам, не то что Вероника. Ее взвешенное, не показное удивление выглядит абсолютно искренним.
– Почему бы тебе было не снять себе студию? Или если студий тут у вас нет, то маленькую квартирку? Если ты работала, то деньги, наверное, не были проблемой? Да и, как я посмотрю, тут у вас все проще, чем во Франции! Ни тебе контрактов, ни тебе налогов… Почему же не защитить себя и свое сердце? А маму бы ты навещала.
– Да с ней потом почти все время оставалась тетушка… А я… Я не думала об этом ни когда была замужем, ни после…
Правда, почему она не сняла квартиру? Ей такая мысль даже не приходила в голову. Вот ведь мадам какая хитрая, со своими западными привычками! Они, наверное, и родителей своих легко вот так бросают, сдают в дома престарелых. А у нас так не принято! Вероника максимально мягко объясняет это француженке.
– А страдать принято? А не иметь личной жизни принято? А разрушать браки принято? А сидеть по разным углам и не разговаривать, специально делать больно друг другу и обижаться принято?
Вероника думает, что произошло бы, если бы она взяла вот так и вправду разъехалась с матерью. Разъехалась хотя бы на короткое время, когда мать была еще в силе и памяти… Если бы, даже не спрашивая разрешения и предвидя всплеск угроз, просто сказала: «Мама, я рядом, я тут, когда нужно, но мне требуется свое личное тихое пространство. Развод прошелся тяжелой поступью и по мне, и по тебе. Так что давай ты мне позволишь пожить так, как мне хочется. Я и без того с твоей легкой руки совершила то, что… что совершила».
Ладно, не будем про это. Характер грузный, говоришь? Говорила… Характер мог быть и потверже, если с грузом-то… Ан нет, прогнулся, пошел кругами, уступил, зацепился за крючок чужого счастья. А может, и не было бы у ее бывшего мужа с Верой ничего стоящего… Может быть… Но у нее самой точно ничего не сложилось, не могло сложиться. Она сейчас это прекрасно понимает. Поздно только: брак развалился, подруги больше нет, мать впала в апокалиптический транс…
Веронике было тогда непонятно, почему ей должно быть стыдно перед матерью за то, что разрушила свою, как говорится, семейную ячейку. Жизнь-то все же ее, пусть даже мать и считала развод настоящей катастрофой – такой же, каким для тетки стало крушение Советского Союза. «Да уж, не оправдала я твоих ожиданий, мама. Прости. Я и своих не оправдала».
– Я не знаю, почему не сняла…
Веронике становится грустно, щемяще больно. Главное – ничего уже не вернуть, не исправить. Пишутся наши дела без черновика.
– Моя дорогая, – Луиза смотрит в наполняющиеся влагой глаза своей молодой подруги, – пожалуйста, не расстраивайся так. Ты не одна. И как бы ты ни страдала, вина там, грусть, – прошлого не вернешь. Твоя мама тебя вырастила, вон, посмотри – ты и хорошо, достойно работаешь, и языками иностранными владеешь! Есть за что ее благодарить. Ну а к старости мы все становимся немножко эгоистами. Не вспоминай плохого.
«Вот ведь, – размышляет Вероника, – знаю ее без году неделя, а она ведь может найти правильные слова, расставить все по полочкам, разложить по ящичкам, посыпать сладкой пудрой. И при том что человек издалека, из другой страны, из иной реальности. С матерью-то была сплошная война…»
И жалость к себе, смешиваясь с благодарностью к Луизе, наполняет Веронику. Они обнимаются. Луиза гладит Веронику по голове, как маленькую девочку.
– Я всегда мечтала иметь дочку, – шепчет ей женщина на ухо, – но не получилось. Я сразу увидела в тебе, ma chérie, моя дорогая, родственную душу… Мой отец всегда говорил, что русские люди особенные, что только в России я смогу по-настоящему почувствовать человечность, отзывчивость и найти доброе сердце.
глава 13.
Свежесть ветра
Голос Луизы приносит свежесть ветра, впускает заоконный шум и что-то от поздно просыпающейся мансарды под крышей богемного Парижа. Мадам тормошит Веронику, задает вопросы и много смеется. Веронике иногда кажется это все чересчур: слишком громко, слишком весело, слишком театрально. Напоминает репетицию спектакля. Она готова услышать, что вот тут, в этом последнем монологе, не очень хорошо получилась важная пауза, а поэтому надо бы сыграть эту сцену заново. Паузы в эти дни и правда плохо получаются.
Нет, так нельзя: она опять выискивает блох… Теперь французских блох. Ну и ладно, пусть будет репетиция! Вероника принимает Луизу такой, какая она есть, и подыгрывает ей. Она отвечает на многочисленные распросы, с удовольствием готовит ужины. Через пару дней она уже торопится домой, выглядывая издалека мягко освещенные окна, и улыбается, обнаружив мадам с русско-французским словарем. «Véronique, – Луиза вскакивает и целует Веронику, – меня сегодня в очереди в музей спросили, откуда я! Сказали, что у меня прекрасный русский язык! Давай побольше говорить по-русски, чтобы у меня был… Pour pratiquer! Практика»!
Женщины насыщают пространство вокруг себя красивыми словами, смехом, шелестом легких шарфиков, запахом пудры и кофе. Квартира преображается. Она наполняется жизнью, новизной и светло-голубой подхрустывающей надеждой. Вероника понимает, что пора, да просто необходимо здесь многое изменить. Может быть, снести стену между комнатами? Может быть, избавиться хотя бы от старой мебели в материной спальне? А вещи… Их еще везде так много… Они кажутся Веронике почти живыми, но осиротевшими. Вещи, которые помнят, как их любили и берегли, жалобно ждут ласки и внимания. Они затягивают Веронику в мир теней и прошлого. Выбросить! Вымести этот хлам вместе с материной язвительностью, окликами «Верка», обидами и старостью! Содрать, как старые обои, чувство вины и отмыть угрюмый запах одиночества!
