Французское счастье Вероники
– Не поняла, что тут естественного? Что он променял ее на юную? Куда ж еще моложе? Он что, педофил? Так хорошо, что она от него…
– Лучше бы вовремя забеременела! Тогда он, может, и не свалил бы вот так. Любовницей бы, это, на пару раз просто ограничился, ну так, для разнообразия… Настя была с ним почти два года! Достаточный срок. С этими, как их, надежными перспективами. А теперь он, видно, это, пресытился. Она стала ему больше типа не интересна. Тут еще вопрос, конечно, была ли и раньше интересна…
Лена тихо смеется, довольная шуткой, и сдувает игриво свисающий локон. Веронике кажется, что коллега получает настоящее удовольствие от печальной истории малознакомой девушки Насти. А ведь еще совсем недавно ее успех дарил надежду самой Лене. Она хорошо помнит восторженные рассказы о том, как та бежала на зов подруги, ехала в Бутово, где Настя когда-то снимала маленькую квартирку, чтобы потом вместе отправиться на вечеринку или в модный ночной клуб. Когда появлялся очередной Настин обожатель-поклонник, Лена отступала в тень, но не оставляла мысль получить что-то и для себя. Настя, правда, из Бутова быстренько смылась – когда перешедший в иной, более стабильный, статус поклонник ее перевез к себе. Лена с тех пор довольствовалась коротким общением с подругой, пересекаясь в свободное время от работы и Настиного «папика» в кафе или шумных барах.
«Бедная Настя!» – совершенно искренне думает Вероника. Она прекрасно помнит первые недели после того, как муж отправился восвояси с собранными вещами. Было грустно. Было пусто. Она своими руками, как кричала ей мать, разрушила собственное счастье, а потом складывала в чемоданы его обрывки в виде купленных когда-то вместе рубашек и книг. Даже при том, что это было ее решение, Веронике казалось, что земля остановилась на своем эллипсе, зависла и приготовилась ухнуть с острого края ее жизненного обрыва в какую-то черную дыру. Будущее представлялось неясным.
– Кстати, хотела тебе сказать, она, это, свои вещи продает. Ей деньги срочно нужны. У тебя такой, ну, – Лена запинается, придирчиво, но смущенно оглядывая Веронику, – скромный гардероб, а у нее Армани с Версаче образовались лишние. Не хочешь посмотреть?
Цены у Насти, которая не поленилась и приехала к ней с двумя большими полосатыми баулами, кусались, как жесткая шерсть свитера не то из козьей, не то из собачьей шести. Веронике неудобно ничего не купить, и она выкладывает 20 долларов за теплую водолазку и столько же за джинсы. Лена всплескивает руками, уговаривает получше рассмотреть еще и пиджак с блестками. Настя сидит, как фарфоровая кукла, глядя печальными глазами на свои вещи, кочующие временно из сумок на кресло, а потом – окончательно и навсегда – на диван. Их судьба решена. Они нашли новый дом, вернее новый шкаф. Настя обреченно вздыхает.
Потом они втроем идут на кухню пить чай. Мать выходит к ним, приодевшись, даже воткнув серьги в уши. «Только вчера умирала, – зло думает Вероника, – а тут прямо и за стену не держится. Вот что делают желание праздника, запах обновок и девицы, зашедшие на огонек».
– А мне мы ничего у Настеньки не купим? – Мать, раскрасневшаяся и радостная, готова тут же идти смотреть принесенное богатство. В магазинах она давно не была, да и из дома-то выходила последний раз месяца два назад, в поликлинику, в сопровождении тетки. Обратно, помнится, они вернулись в полном изнеможении.
Настя не скрывает радости. Девушки возвращаются в комнату. Вероника обреченно плетется за ними. Мать роется в вещах. С подачи Лены она выбирает фиолетовый свитер с глубоким вырезом и серебристой атласной звездой на плече.
– Мама, куда ж ты его собираешься носить? – спрашивает Вероника, которой вдруг становится жалко недавно появившихся денег. Еще бы мать купила что-то толковое, теплое, такое, что можно носить дома… Ее начинает раздражать эта суета, непривычная суета после стольких лет квартирной тишины. Барахолка. Мать уже с жадностью погружается во вторую сумку, а Лена вытаскивает и, встряхивая, прикладывает к ней то блузу, то жакет.
– Доченька, – нежным голосом, в котором читается скрытая от посторонних ушей ненависть, произносит мать, – я же женщина, или ты меня уже таковой не считаешь? Пенсию-то всю свою я трачу на квартиру, на нашу жизнь… Вот, приходится одалживаться…
Последнее предназначается Лене. Мать и раньше была с ней знакома, хотя и не жаловала ее. «Растеряла всех хороших людей, так теперь подбираешь разную шваль», – вот что она говорила. Сейчас, впрочем, за чаем и разбором вещей иначе как Леночкой и Ленусечкой мать подругу не называет.
– Ника, как тебе не стыдно! Мама заслуживает не только этот свитер! Всего-то ничего – 30 зеленых за такую, ну, стильную вещь! Не жмотничай.
– Эти вещи приносят удачу, – вдруг выдавливает из себя бледная Настя. – Когда они покупались, меня окружала, эта, как ее, аура счастья и надежды. С каждой из них я дарю вам и вашему дому мои самые лучшие пожелания добра…
«Про „дарю“ с такими ценами я бы не стала говорить», – тут же отмечает про себя Вероника, но вслух ничего не произносит.
– Настенька, – мать всхлипывает, – девочка вы моя… Вы такая красивая, нежная, такая удивительная, еще и добрая… Все будет у вас хорошо! Сколько там всего у нас получилось? Да, вот эту блузку мы тоже возьмем. Сама заплачу! Вера, принеси мой кошелек.
Лена тихо шепчет что-то Насте на ухо, махнув слегка рукой. Дескать, все тут, больше с них ничего не возьмешь. Настя вздыхает, потом встает, быстро пересчитывает полученные деньги, засовывает во внутренний карман сумки и говорит бесцветным голосом: «Спасибо вам, я рада, что была, ну, полезной. У вас такой гостеприимный дом».
Потом извлекает из баула бутылку водки. «Отметим, а? – призывно всем кивает. – Закуска найдется какая-никакая?»
Подхватив новые вещи и повязывая на ходу подаренный Настей в качестве бонуса шарфик, мать удаляется в свою комнату: «Я к вам попозже подойду. Вы, девочки, там уж сами на кухне подсуетитесь. Вера все накроет». На полпути, уже в коридоре, ее чуть шатает. Она дотрагивается до стены, удерживая равновесие и покупки.
– Здоровье такое слабое, а радости мало, – она смотрит с укором на дочь. – Вера занята весь день, все гуляет… А я совсем одна. Девочки, заходите почаще!
– Какая у тебя мама классная! А как хорошо сидим! – говорит Настя, еле дождавшись рюмок и повеселев. Она от нетерпения плеснула водку мимо. Теперь пытается собрать со стола прозрачную жидкость кусочком черного хлеба. – Как тебе повезло, Вероника! Мама рядом, квартира в центре Москвы… Никому ничего не должна. Вот и работа у тебя тоже, хорошая, интересная, как у Ленки, и это, образование получила…
Вероника смотрит на Настю. Она не встречала в своей жизни более красивой молодой женщины: большие голубые глаза, темные брови, русые волосы, заплетенные в толстую косу… Картинка да и только. Этакий классический вариант русской красавицы. И что этому мужику еще было надо? Почему он ее бросил?
– Да, она компанейская, – отмечает осторожно Вероника, уверенная в том, что мать подслушивает у двери. – В молодости в походы ходила, разные там компании, шестидесятники… Жизнь била ключом и поклонниками…
– Вот и у меня так было, – вздыхает Настя, видимо, услышав только последнюю часть фразы, про поклонников. – А теперь все в прошлом, все навсегда в прошлом…
Она наливает себе водки и ловким жестом опрокидывает в рот. Перед Вероникой и Леной стоят наполненные рюмки, но ни одна до них пока не дотронулась. Настя выпивает еще. Потом еще. В какой-то момент, подперев щеку кулаком, начинает тихонько выть по-бабьи, по-деревенски, очень по-русски.
– Слушай, ну что ты так рассиропилась? Какое в прошлом? Тебе же только двадцать шесть! Уже двадцать семь? Ну это, поверь, тоже ведь типа не возраст! Ты такая красивая…
Лена обнимает подругу и обращается к Веронике:
– Ника, дай платочек, пожалуйста. И подкинь эту, как ее, колбаску ту, ну ту, салями вкусненькую. И сыру тоже захвати. Кстати, а почему это мама тебя типа Верой называет?
Вероника устала. Она мечтает о том, чтобы гости наконец ушли. Но послушно встает и начинает по-новой резать колбасу, сыр, хлеб, достает банку маринованных огурцов. Больше в холодильнике ничего такого, фуршетного, не остается. Про имя она решает отмолчаться. Что тут скажешь, если мать начала после развода ее так называть? Тогда придется рассказывать и про настоящую Веру… В конце концов странное, немного легкомысленное имя Вероника, свалившееся на ее голову при рождении, можно легко нарезать на разнообразные куски.
Настя снова опрокидывает стопку в рот. Лена гладит ее по голове и сует ей колбасу:
– Закуси, закуси, не пей ты просто так, а то до дома, это, того, не доедем… Ну надо же, бедолага ты моя…
«И правда, как они поедут домой? Лена вроде не водит, а Настя уже в полном ауте», – думает Вероника.
– А вы оставайтесь ночевать! Места много! Вера постелет, – на кухню входит мать в новом свитере. – Как вам? Как я выгляжу? Правда, здорово? А что ты, Настенька, раскисла-то? Мужики сволочи, а тот твой – так вообще урод, если такую, как ты, бросил, красавицу! Плюнь. Вон Верка своего выгнала и ничего. Переступила и пошла дальше. А какой муж был! Мы были за ним, как за каменной стеной»!
«Вот-вот, мы были, именно так, – зло вскидывается Вероника, – как же теперь жить, без дочериного мужа-то?» Вслух снова ничего не говорит. Она только смотрит в темноту за прозрачными занавесками, где зажигаются мягким светом, может быть, более счастливые окна.
Лена собирается поймать такси и уточняет у хозяев, где, на каком незнакомом перекрестке, ей лучше встать. «А меня за эту, ну, за эту не примут»? – вскидывает глаза на Веронику. – Может, проводишь»?
Веронике не хочется выходить в ночь. Она в ответ, пытаясь полегкомысленнее, наигранно смеется, напоминая, что «эти» стоят тут недалеко, на вокзале или на Тверской, в зависимости от цены. Потом показывает подруге, куда повернуть от подъезда. Тем временем Настя допивает бутылку. Под конец она совершенно растекается на столе, то укладывая голову на руки, то пытаясь придерживать ее в вертикальном положении. Голова не слушается и съезжает набок, на локоть. Мутные глаза Насти слипаются. Вероника ей стелет в большой комнате на диване, сдвинув в сторону кресло и сумки с вещами. Когда она возвращается на кухню, Лена собирает посуду. Потом они вдвоем под причитания матери тащат отяжелевшую подругу в гостиную.
По дороге Настя вдруг останавливается, сбивая ритм и центр тяжести, и вполне осознанно всматривается в лицо Вероники.
– А где тут во-восток? – спрашивает она, почти не заикаясь.
– Какой восток? – Вероника чуть не падает от неожиданной остановки.
– Тут всюду восток, не волнуйся, все, это, на месте, – успокаивающе произносит Лена. – Куда ни посмотришь – везде типа самый что ни на есть восток…
Настя удовлетворенно кивает и снова обвисает у них на руках. «Это она по фаншую живет, – объясняет Лена. – Типа исповедует его. Много мне рассказывала разного, интересного, фаншуйского, про потоки энергии, про правильную жизнь по законам, этой, природы… Настя в группу ходила, там коуч у них то ли с Тибета, то ли из Узбекистана… Она начала и своего папика приучать, только, вот, не успела толком…»
Лена уезжает. Настя засыпает на диване, который вряд ли соответствует традициям фэн-шуй. С востоком тоже возникают вопросы… Вероника наводит на кухне порядок, моет посуду. Вытирает руки. Думает, что надо бы еще протереть стол, но устало опускается на табурет и глядит в окно. Редкий свет фонарей качается там, снаружи, за деревьями. Вдалеке проходит шумная компания, всплескиваясь девчачьим визгом и басом парней. Кто-то зовет собаку. Жизнь московской ночи никогда не бывает тихой, но сегодня она такая посторонняя, что хочется плакать.
– И где ты эту пьянь выискала? – В дверях стоит мать. Свитер она уже сняла и надела свой любимый халат. – Девка пьет, как сапожник. Вот уже, понятное дело, и вещи свои распродает. На водку ей не хватает, небось? Из какой глуши она в Москву притащилась? Мордашка смазливенькая, мужиков подбирает на приманку. А потом что? Они ею поиграют, поразвлекаются и бросают. Много таких! Штамповка. И своего ничего нет, легко подстраиваться. Слышала, что она говорила? Она своему папику аж мясцо резала в тарелке. А не так порезала – он ей это мясо вместе с тарелкой… в морду. В ее красивую лисью мордочку. И теперь она в страданиях. Поделом! Боже ж ты мой, они ведь такие одинаковые все, как под копирку нарисованные.
– Мама, – устало произносит Вероника, – ты же только что ее жалела! Говорила, что мужики сволочи, убеждала в том, что у нее все будет хорошо. А сейчас что? Пьянь, под копирку… Она с горя, может, выпила…
– Господи, Вера, какая ты наивная, все никак не выучишься жизни. Да мало ли что я говорила… А ты ей завидовала? Честно скажи, завидовала?
– Да раньше я эту Настю толком и не знала. Один разок пересеклись… Она Ленкина подружка.
– А, этой пустышки? Она-то Насте точно завидовала. А теперь вот увидишь, попомни мое слово: мужик деру дал, вещи она продаст, работу найдет-не найдет, да и что она умеет-то, кроме как передком махать, – и твоей Ленке эта Настя станет неинтересна. А ты с ними каким боком? Деградируешь, Вера… Ох, сил нет, устала. Давление скакнуло точно за 200 тут со всеми вами. Померишь мне, а? Все же гостей принимать – нелегкая работа…
* * *
Настя появляется в их офисе через неделю, подтянутая, улыбающаяся, в ярко-голубом костюме и с маленькой золотой сумочкой через плечо. Лена смотрит ей вслед, машет приветственно рукой, но остается Настей не замеченной.
– Чего это она? Не видит нас, что ли? – обращается немного разочарованно к Веронике. – И что это она тут забыла? Продефилировала прямиком, ну, к начальнику. Деловая!
– Не знаю, может, просто зашла, – Вероника не хочет отвлекаться от работы. Ее не сильно интересуют ни Настя, ни ее визит. Это вон Лена прямо извертелась: то привстанет, то обиженно уставится в компьютер, но через минуту уже снова толкает Веронику, задавая вопросы. Веронике сказать нечего. Она лишь помнит, что сегодня нужно сдать проект. И хотелось бы не в последний момент, уже в ночи.
После того вечера и утренних слезных просьб опохмелиться она больше Настю не видела. Чем опохмеляются, кроме рассола, Вероника не знала. Она достала вчерашнюю банку маринованных огурцов и сварила кофе.
Настя произнесла с запинкой: «Я тут, в общем… Я щас». И принесла из машины несколько банок пива. Уезжать она не собиралась. Мать нарочито кашляла и каждые пять минут звала дочь. Настя включила телевизор в большой комнате, где спала минувшей ночью, и снова попыталась продать Веронике вещи. Вероника металась между гостьей и матерью, пока не набралась наконец решимости и не объявила, что ей надо уходить. Куда ей срочно надо в выходной, она придумать не успела.
Настя смотрела на нее голубыми, ничего не выражающими глазами удивленной и прекрасной коровы и не двигалась с места. И тут мать завопила из комнаты, что давно ждет того самого, привезенного Петром Васильевичем, лекарства, что ей плохо, что она хочет бульона, а для этого надо купить курицу. И да, разумеется, надо срочно вызвать врача. Потом, не дождавшись ответа, она добавила, что скоро приедет тетушка, строгая и бескомпромиссная, не склонная терпеть в доме чужих людей.
Настя сказала:
– Ну хорошо, я вам не буду мешать. А ты иди, иди, куда надо. И легла на диван.
Изгнать Настю удалось позже. Прибывшая тетка Полина сразу осознала расклад. Понимая лучше других трагизм ситуации, села рядом с гостьей на диван и начала читать молитвы. Настя покрутилась, попыталась натянуть на голову плед, но тетушка завыла еще громче. Когда она начала трясти девушку за плечи со словами «изыди, бес отчаянья, нет большего греха, нежели уныние», Настя вырвалась из ее рук и вскочила на ноги.
– Я дам тебе адрес нашей церкви! Там тебе помогут! Все мы грешные, прости, Господи! – кричала тетка вслед убегающей с сумками Насте и крестила оставленный ею сквозняк.
Вот с тех пор Вероника Настю не видела. Лена отмалчивалась. Из этого Вероника сделала вывод, что она тоже ничего не знает о подруге.
– Внимание всем, – Глава отдела внешней рекламы выходит из своего кабинета. – Хочу вам представить нового сотрудника. Это Анастасия. Она опытный специалист в области коммуникаций и общения, отношений, взаимных отношений с общественностью. Анастасия будет осуществлять связь между различными проектными и креативными группами, проверять контент, контактировать с клиентами, коррегировать цели и помогать в организации презентаций и мероприятий.
– Бли-и-и-ин, – застывшая рядом Лена кривит рот. – Пристроили ее таки к нам. Понятно теперь, зачем ее папик бывший тут, того, ходил! Вот и находил. Этот наш, рекламщик косноязычный, – его дружок лепший. И правда, зачем добру пропадать? Ее на переговоры в офис заведут, как корову-рекордсменку на эту, как ее, сельскохозяйственную ярмарку, и все сразу в рекламной шляпе: клиенты только на нее типа и будут смотреть, ну и контракты подписывать, не глядя на эти, ну, условия. А нас с тобой она будет учить, как правильно работать, и двух в три шеренги строить – ведь она с нами, того, знакома, да еще и отыграется за то, что видели ее не в самом, этом, лучшем свете. Я ее знаю. Так что готовься!
– Но она же вообще без образования, – шепчет Вероника, пропустив мимо ушей последние слова Лены. – Как она будет «осуществлять и коррегировать»? И какие мероприятия сможет организовывать? – Она вспоминает размазанную тушь под Настиными глазами и пролитую на стол водку. – Впрочем, разве мы с тобой можем что-то изменить?
глава 7.
Ножички и фараоны
Вероника смотрит и смотрит на вошедшего в комнату мужчину. Хорошо, хоть успела бокал поставить на столик. Тонкая шпажка из-под медленно, с предполагаемой изысканностью съеденных фруктов впивается в ладонь.
– Ой, смотри, – Лена выводит ее из ступора, – кровь! Чем это ты так порезалась? Возьми быстрей салфетку!
Вероника разглядывает свою ладонь.
– Как такое могло случиться? – думает она. – Ничего не почувствовала! Будто под наркозом. Прямо как одна из подруг жены Потифара, советника фараона!
– Какого фараона? Ты бредишь?
Вероника понимает, что сказала это вслух. Не стоит, конечно. Теперь придется объяснять и выглядеть интеллектуальной белой вороной. Очень некстати. Так можно, не успев толком ни вписаться в общество, ни почувствовать его вкус, сразу оттолкнуть от себя людей. Вряд ли Лена или кто-то из рядом стоящих гостей, с сочувствием улыбающихся Веронике с ее окровавленной салфеткой в руке, знают историю Иосифа… Лена и так взяла ее с собой, скорее всего, из жалости. А может, и в знак благодарности – все рекламные идеи, которые представляют вместе на суд главного, ведь поступают из головы Вероники. Как Лена ни напрягается, кроме срифмованного «мы все сделаем для вас – лишь купите противогаз», у нее мало что получается.
Вероника стала для Лены счастливой находкой. Ее взяли в компанию поначалу переводчиком в расчете на новых перспективных клиентов. Потом выяснилось, что из нее под любой заказ льется потоком разный «креатив»: слоганы, идеи рекламных кампаний, их воплощение. Иногда даже рождаются стихи. Они могут появиться вдруг, в автобусе или под тоннельный перестук поезда метро. Только успевай записывать! А вот выпустить «креатив» из рук оказалось самым сложным делом. Ей было страшно положить на стол начальнику отдела напечатанные и отправленные на вольные хлеба строчки или показать хотя бы Лене. «Глупость, наверное, – повторяет про себя неуверенная Вероника, – надо бы еще подумать, все взвесить, а не бежать к людям с первым попавшимся. А вдруг это не то? Вдруг засмеют»?
На следующий день то самое, запутавшееся в сетях ее мозга и записанное в специальный блокнот, перестает быть первым порывом, возникшим из ниоткуда, а поэтому нестойким в своей архитектуре. Оно обрастает мясом, к нему пристраиваются новые веточки вариантов и зазывающих красот. На Ленино нетерпеливое «ну что, Никочка, неужели так и нет никаких типа идей? Время-то поджимает!» она наконец решается и подает исписанные листы.
* * *
Когда-то она сочиняла стихи. Однажды ей даже предложили выступить в одной из известных московских библиотек. Вероника очень волновалась и читала, стараясь не смотреть на зрителей. И до последнего произнесенного слова, которое поднялось к высокому своду зала, зацепилось там на секунду за вечность и повисло маленькой звездочкой надежды, она не была уверена в своем праве там стоять. Стихи были не женские, а потому Веронике казалось, что она обманула приглашенных.
Я возвращаюсь к воздуху и к ночи.
В окне полоска неба, облаков клочья.
Вижу света треугольник жести.
Сегодня все как прежде. Мир на месте.
Потом Вероника принимала цветы, выслушивала комплименты, но все равно сомневалась в поэтической ценности своих действий. Тем более она, тут и уговоры не нужны, видела настоящий успех у коллеги по программе – приятеля дальнего круга, музыканта, который выступал во втором отделении. Его песни, его гитара, его музыка, вырывающаяся из стихов Бродского дрожащим нервом скрипки и сочащаяся из строк Лорки соком граната, – все было полноводно звонким и таким талантливым, что замирало сердце. И ей больше не хотелось выступать ни в первом отделении, ни во втором.
* * *
Говорят, надо уметь падать. Падать, чтобы подготовиться к взрослой и серьезной жизни. Вероника же жила в этом падении, долгом, с небольшими случайными взлетами. Неуверенность. Сомнения. И так всегда. «Ты гений! Классно придумала! – восклицает Лена. – Давай я чуть-чуть вот тут, ну, немного, типа, подправлю, и мы понесем сдавать!» И они несут.
– Вы прекрасная команда! – улыбается довольный шеф.
Она никому не рассказывает, что живет теперь без стихов. Они ушли. Рифмованные рекламные тексты не в счет. Они выглядят насмешкой, отрыжкой. Поэтическая немота, как кляп, сковывает рот. Попытка записать слова, иногда выныривающие из болотного молчания нынешней жизни, разваливаются, не успев сложиться в строки. Собственно, ее сейчас никто и не спрашивает о стихах. Рядом с ней нет никого, кто помнил бы возбужденную и от этого очень красивую Нику на концерте в библиотеке. Мать не в счет. Она считала все это юношеской блажью, хотя с удовольствием принимала цветы.
Стихи остались в прошлом. Они исчезли вместе с подругой Верой. А замужество и новая жизнь отбелили бумагу. Иногда ее пытается коснуться ночами звездная пыль рифм, но тает, как первые снежинки, так и не долетев до земли. Утром листы выглядят, как и вечером, гладкими и пустыми.
А еще Вероника не любит прикосновений и не умеет касаться других людей. В ответ ее тоже никто не трогает, не толкает, не тормошит, не обнимает. Только тетка Полина гладит ее руку, сидя на кухне за чаем, или приобнимает на прощанье.
– Дикарка моя, – говорит она, – позволь себе тепло, открой свое сердце для любви.
Вероника руку отдергивает, не желая излишней тактильной зависимости, и потом корит себя за резкость. Но та рука, которой только что касалась тетушка, кажется теплее другой.
* * *
Здесь, на празднике свободных и красивых людей, Вероника чувствует себя фигуркой в стеклянном шаре. Никому до нее нет дела. Немного грустно, но хорошо, что объяснять ничего не приходится – ни про Томаса Манна, ни про красавца Иосифа. А ведь история-то презабавная! Вероника ее очень любит. Увидев Иосифа, богатые и осуждающие хозяйку за легкомысленную страсть к чужестранцу жительницы Фив порезались тонкими, как лезвие, фруктовыми ножами. Или как она сама, через много веков, – шпажкой с кусочком ананаса, вонзившейся в ладонь… Вероника оглядывается. Лена, оставив раненую, которой преданно оказана первая помощь, бросается к группке гостей. Она надеется, что ее представят новоприбывшим. Эффектно, красиво уложенные локоны с заколкой-бабочкой и синее платье уже видны у барной стойки, где толпятся мужчины. Там громко обсуждают новые модные клубы и казино.
У Лены есть цель. Пустившись в плаванье по московским просторам, оставив маленького сына в городе детства, она идет по ступенькам жизни и тратит свои силы лишь на правильно выбранные тусовки и перспективные отношения. Вот как сегодня – ей удалось найти интересное место. Она гордится собой и иногда приводит на такие вечера Веронику – пусть скажет спасибо. Ну а дальше сама. Вот ведь москвички – изнеженные создания, все им маслом намазано, возможностей море, а они стоят, глазами хлопают! Результата никакого, пробиваться не умеют, доверчивые, как кролики…
Новая подруга – хорошая находка на рекламном поприще. Лена это сразу поняла, увидев переводы и первые, на пробу созданные слоганы и тексты. Она тут же освободила ей место рядом с собой. Лене не жалко. Намекнула главному, который «коррегирует и отвечает за креатив», что да, точное попадание, что будет толк, что берет новенькую под свое крыло, что не только переводы… Поначалу боялась, что их тандем не одобрят.
