Не забудь сказать спасибо. Лоскутная проза и не только

На следующий день после завтрака меня отводят в группу. Но не к нашей обычной скамейке, потому что на бульваре царит весенняя распутица, там же не асфальт, а просто земля, и на любой из трёх аллей можно здорово увязнуть в грязи. Эти несколько дней мы гуляем – а точнее, топчемся – на уже подсохшем пятачке у самого входа на Страстной.

Бедная Татьяна Семёновна! Мало того, что ей приходится поминутно перехватывать кого-нибудь из нас при попытке подобраться к трамвайным рельсам… Нет, трамвай уже не ходит, и рельсы как раз убирают, а место, где они были, наверное, собираются заровнять и залить асфальтом и для этого прямо рядом с бульваром свалили большущую груду… Язык не поворачивается назвать это щебнем! Это чистые сиренево-розовые осколки какого-то благородного камня, может, даже гранита – искристо сверкающие на изломах, будто колотый сахар. Невозможно удержаться и не набрать в своё ведёрко этого чудесного “рафинада”. Но Татьяна Семёновна не дремлет, она уволакивает смельчака назад, на бульвар, и самое обидное – заставляет высыпать всю добычу обратно.

А сегодня у неё вообще сплошная нервотрёпка. Потому что каждые несколько минут кто-нибудь из нас командует: “Три-четыре”, и вся прогулочная группа орёт хором, дружно и оглушительно:

– Юрий! Алексеевич!! Гагарин!!!

Татьяна Семёновна почему-то ужасно пугается, машет на нас руками и кричит:

– Тише! Хватит! Прекратите немедленно!

И грозит нам милицией, которая “сейчас придёт”.

Чего она боится? Мы же видим, сегодня весь город немножко сошёл с ума. Везде полно народу, люди смеются, громко перекликаются, заговаривают с незнакомцами, а на улице Горького начинается стихийная демонстрация…

Татьяна Семёновна боится – это я теперь понимаю, – что кто-нибудь увидит, услышит и доложит “куда надо”: она, мол, вывела детей на самовольное мероприятие. Не запланированное, не согласованное, никем не разрешённое. А мы не боимся, потому что ничего такого не застали. Мы видим: прямо сейчас начинается что-то новое, яркое, небывалое. Перемигиваемся, набираем побольше воздуха – и называем это новое по имени:

– Юрий! Алексеевич!! Гагарин!!!

Медовые пряники

Букет сладко пахнущих флоксов, привезённых с дачи, предназначался для первого школьного дня. Но папа с негодованием отверг простецкие флоксы, и по дороге в школу мы заезжаем на рынок. Едем, конечно, на такси, хотя папину любовь к такси (мною, надо признаться, унаследованную) в семье не поощряют, это дорогое удовольствие. Но тут особый случай! С рынка папа возвращается с шикарным букетом, ярким и пышным (астры? хризантемы?), и стоя в белом фартуке под табличкой “1 А”, я держу его обеими руками.

Учительница Валентина Степановна – молодая и симпатичная, тёмные волосы собраны в пучок, как у мамы. Парты в классе вовсе не чёрные: наклонные столы покрыты свежим слоем салатовой краски, а скамейки светло-коричневые. Моя парта – третья в среднем ряду, со мной сидит мальчик, чёрненький, загорелый, его зовут Витя Мазотов.

Мы хором заучиваем стихотворение (и чего там учить? всего-то четыре строчки):

Рано утром малышок
В школу к нам стучится:
– Открывайте шире дверь,
Я пришёл учиться!

А потом мы это дело разыгрываем по ролям. Валентина Степановна обводит глазами класс: ищет кого-нибудь помельче на роль малышка. И – вот удача! – выбирает меня. Она беспокоится, хорошо ли я помню свой текст. Ха! Я стою за дверью, жду, пока весь класс нестройным хором скажет первые две строки, потом распахиваю дверь и радостно выкрикиваю своё “соло”:

– Открывайте шире дверь,
Я пришёл учиться!

Потом нам раздают учебники: “Букварь”, “Арифметику”, ещё какие-то “Разрезные кассы” букв, слогов, цифр и бумажных монеток. “Кассы” – это такие папки, твёрденькие, с кармашками внутри. Я торопливо листаю “Букварь”: мало слов, ну совсем мало! Только в конце встречаются связные строчки, и тех немного.

Зато можно напугать родителей, они уже ждут внизу:

– Мам! – подбегаю я. – Меня сегодня выгнали за дверь!

В общем, день удался.

Половину первого класса мне предстоит проболеть. В детский сад я не ходила, прогулочная группа не в счёт, потому что на воздухе, так что “проэпидемичиваться в детском коллективе” придётся в школе. Папа будет привозить мне от Валентины Степановны классную и домашнюю работу и нависать надо мной, как коршун, пока я прописываю все эти нудные строчки букв по косым клеточкам и цифр по квадратным. Перьевой ручкой! При каждой помарке он будет на меня кричать, а потом аккуратно подскабливать страничку тонким лезвием. Папе почему-то очень нужно, чтобы я стала отличницей, а для этого одного чтения да устного счёта мало, надо писать и писать…

И я на всю жизнь разлюблю это бесконечное писание, и стихи сочинять и переводить, когда придёт время, буду всё больше в голове и уж потом только записывать и править. А от прозы буду бегать как чёрт от ладана… и всё-таки не убегу.

Но пока что на дворе золотой, блаженный московский сентябрь, и в школу можно ходить без всяких кофт и пальто и даже в гольфах. И уроков у нас мало, отпускают рано, и сегодня меня и своего сына Андрюшу забирает мамина приятельница тётя Лена Тимохина.

Тимохины живут недалеко от нас, и мы с Андрюшей уже несколько раз гуляли вместе на Страстном – я с велосипедом, он с самокатом. Велосипед, конечно, лучше, но я разрешаю Андрюше сколько угодно кататься на моём верном “Школьнике”. Во-первых, я не жадина, а во-вторых, он в классе самый красивый мальчик. Этого мне никто не объяснял, сама откуда-то знаю. На него так приятно смотреть, и мне так лестно, что он со мной играет!

А сегодня мы идём домой пешком. Погода чудесная, и тёте Лене полезно гулять. У неё большой живот: совсем скоро у Андрюши родится братик или сестричка. Мне не завидно, у меня же Танька есть. Мне хорошо – так хорошо, как будто на дом не задали никаких крючков и палочек, а музыкальная школа вообще закрылась на ремонт.

Мы идём по улице Качалова до Никитских ворот и сворачиваем на Тверской, самый длинный из бульваров. Вообще-то он скучный: ни качелей, ни горки, одни аллеи да клумбы. Но сегодня нам весело, мы проходим полбульвара болтая и смеясь, а потом тётя Лена присаживается на скамейку и достаёт из сумки благоухающий бумажный кулёк.

– Вот, купила в булочной, когда за вами шла, такие свежие оказались, будете?

Медовые пряники! До обеда! Будем ли мы? Мы жуём, и переглядываемся, и улыбаемся с набитыми ртами. Никогда ничего вкуснее не ели!

– Мам, дай ещё!

От первого пряника во рту остался только медовый вкус. Тётя Лена расправляет кулёк и протягивает Андрюше добавку. Он подносит ко рту волшебно пахнущий коричневый кругляш – и вдруг спохватывается:

– Мам, и Марине тоже!

Бывают же такие дни – кажется, лучше и некуда, и тут что-то случается совсем уж невообразимо прекрасное. Тётя Лена со своей милой улыбкой протягивает мне второй пряник, и я, вежливо смущаясь, его беру, но дело совсем не в прянике, а в этом “и Марине тоже”.

О сладкий миг, о солнечный бульвар!

Скоро у Андрюши появятся сразу два братика. Их назовут Димка и Максимка.

Жи-ши пиши…

Ура, нам объяснили правило! Мы только что научились как следует вписывать все буквы в косые клеточки – и уже учим настоящее правило русского языка!

“Жи, ши пиши с буквой «и»”. Это очень важное правило, говорит Валентина Степановна, поэтому его учат первым. Его нельзя нарушать ни за что и никогда, а кто хоть разик напишет с “ы” – сразу двойка.

Я уж точно не напишу. У меня вообще такое чувство, будто мне это правило объяснили давным-давно. Это потому, наверное, что я откуда-то знаю, как пишутся слова. Знаю, и всё. Во втором классе на переменке после диктанта мы с Андрюшкой Тимохиным будем орать друг на друга как ненормальные. Я: “Ле-пес-ток! Вторая «е», я точно знаю!” Он: “Ли-пес-ток! Потому что проверочное слово – «лист»! А не «лест» никакой!” И как ему объяснить, что у меня этот несчастный лепесток, сто раз в книжках виденный, просто стоит перед глазами?

В общем, правило – вещь интересная, но мне и так неплохо. Проходит некоторое время, мы уже знаем, что “ча, ща пиши с буквой «а»” (тоже мне новости), нам раздают проверенные тетрадки, я раскрываю свою – и под вчерашней классной работой вижу большую красную двойку. И обведённое красным слово “жыр”.

Первая в жизни двойка. Представляю папину реакцию и реву. И ведь понимаю, откуда взялось это “ы”! “Жир” – ужасное, гадкое, отвратительное слово, и меня от него тошнит, вот прямо сейчас вырвет, ы-ы! Но как объяснишь Валентине Степановне, что от слова может тошнить, как от самой вещи?

У меня это с раннего детства, даже колбасу “любительскую” есть не могу. Стоит мне проглотить хоть кусочек сала или жира, тут же начинаю бледнеть-зеленеть, и все домашние кричат: “Дыши, дыши!” и бегут за аварийным тазиком. Может, это оттого, что я в год с небольшим чуть не умерла от дизентерии? Лизнула на даче какую-то травку, которую, как потом ехидно заметил папа, “баба Вера не успела прокипятить”. Мне рассказывали, как дед со мной, уже посиневшей, на руках бежал к шоссе ловить попутку. Вот вам и “жыр”…

Ох, вот тут не могу не отвлечься. Как-то летом в начале девяностых к нам с Гришей Кружковым приехал погостить Марк Вейцман, наш друг и замечательный поэт. Сейчас он живёт в красивом городе Модиине, а тогда приехал с Украины, привёз помидоров – огромных, с “перетяжечками”, и какого-то необыкновенного сала. Дети были розданы бабушкам, вечером пришли ещё друзья, и давай они это сало жарить и уплетать – под горилку, разумеется, и всякие “перестроечные” разговоры. Особенно смешно было, когда Марк Израилевич Вейцман отчитывал Долину Веронику Аркадьевну за пренебрежение к проблемам еврейства. Под жареное сало с помидорами… Пахло, надо сказать, всё это умопомрачительно, и ребята уговорили меня попробовать кусочек. Попробовала – и месяц животом маялась, почти ничего есть не могла. Но эти посиделки на кухне – московским летом, с друзьями, с гитарой!

Попытки объяснить дома, что “жир – это просто такое слово”, ни к чему не приводят. Папа страшно сердится, остальные успокаивают нас обоих: ничего, бывает. Делаю “работу над ошибками”: пишу и пишу ненавистное слово, три строчки подряд, стиснув зубы и громко дыша носом.

Кефирная история

Про то, как дедушка Наум бежал со мной, годовалой, к дачному шоссе – ловить попутку в больницу, – я знаю из рассказов. А вот чудесное спасение шестимесячной Таньки произошло, можно сказать, у меня на глазах. Ну почти.

Дело было вечером, мама сидела в бабушки-дедушкиной комнате и кормила Таньку из бутылочки подогретым детским кефиром. Такие стеклянные бутылочки, тяжёленькие, с выдавленной сбоку мерной шкалой, заткнутые стерильной ваткой, приносились по утрам с молочной кухни, потом их мыли и сдавали обратно.

И вот мама кормила Таньку из такой бутылочки с надетой на горлышко резиновой соской и смотрела при этом телевизор. По телевизору тогда почти ничего увлекательного не показывали, программ-то было всего две, и если вдруг интересный фильм – например, “Дети Дон-Кихота”, – его ждали несколько дней, звали друг дружку, тащили стулья… Но мама что-то такое нашла, балет наверное, и засмотрелась. И не заметила, как ребёнок подавился, не вытащила вовремя соску изо рта. А когда спохватилась, Танька уже задыхалась и корчилась, не могла вздохнуть.