Вербы Вавилона

Она думала о нем, и мысли ее были однообразны: она воображала его смерть. То представляла, как его предают его же военачальники, и он погибает в бою, и тела его не находят, и погребальные обряды совершить нельзя – тогда он оказывается проклят и в посмертии. То думала, как его забирает чума, но только медленно, и он умирает мучительно, долго, а потом она, Шемхет, омывает его, и берет для этого воду, в которой плавали свиньи, и вырезает ему язык, чтобы он молчал в посмертии, и насыпает жгучий перец в глаза, чтобы он не мог видеть. Иногда – часто – она мечтала, чтобы ее брат – самый старший, Угбару, – не погиб на войне, а лишь задержался на много лет в песках, блуждая от оазиса к оазису, от миража к миражу, чтобы он – веселый, сильный, молодой, – вернулся с войском и убил царя. Шемхет помнила похороны Угбару, но сейчас хотела надеяться, что все ошиблись, что умер не он, а тот, кто украл его одежды. Для этого есть основания, говорила она себе: лицо Угбару было срублено пополам, когда он вернулся на щите, могли и перепутать.

Шемхет стала носить покрывало, как Инну. Во время великих обрядов жрицы Эрешкигаль иногда надевали особые покрывала – одинаковые, черные. В них они походили на стаю воронов, на нечто уже нечеловеческое, на посланниц и проводников воли пресветлой богини. Но, кроме этих случаев, лица закрывали редко. Шемхет же замечала иногда, как по ее лицу проходит судорога ярости, с которой она не могла справиться, и боялась, что это заметят другие. Чаще всего она подкалывала покрывало гребнем на затылке и опускала его на лицо, если успевала почувствовать, как на нее накатывает злость.

И сейчас Шемхет поняла, что ее лицо опять исказилось, – по двум слезинкам, упавшим на тесто. Она сердито провела тыльной стороной ладони по лицу и накрыла тесто полотенцем – пусть дозревает.

В кухню зашла Убартум. Шемхет подняла на нее глаза, стараясь выглядеть спокойнее. Верховная жрица слишком легко читала сердца, а жалости к себе Шемхет не хотела. Но сейчас Убартум было не до того, чтобы вглядываться в лица других, она казалась очень занятой. Она сказала:

– Айарту доделает, я скажу ей. Иди, тебя просят явиться во дворец.

Шемхет подобралась, ощутила, как кровь отливает от лица и пальцев, как они делаются совсем непослушными, но Убартум, увидев побелевшее лицо Шемхет, сухо дополнила:

– Из покоев царицы пришел гонец.

Шемхет замерла было, а потом поняла: Неруд, это Неруд зовет свою сестру. Смесь радости и стыда омыла ее сердце.

Шемхет старалась не бывать во дворце, ругала себя за это, но заставить себя было сущей мукой. Она не хотела приходить – а Неруд не могла приходить к ней. Три месяца минуло с их последней встречи.

Шемхет омыла руки, вытерла их полотенцем, поправила покрывало на голове. Подумала и набросила его на лицо: она идет во дворец, а во дворце ей часто хочется кривиться от боли и ярости. Шемхет знала, что когда-нибудь справится с этим, вновь сможет владеть своим лицом, но пока получалось плохо, совсем плохо, как никогда не бывало раньше.

Гонец привел ее к воротам гарема, раскланялся, проворно растворился в сухой коричневой глине дворца. Прежде Шемхет встречалась с сестрой и в других местах, но теперь она – жена царя, а жена царя должна жить в гареме.

Ничто не напоминало о повешенных наложницах. Вместо старых Нериглисар привел своих, и они были такие же, как прежние: так же нежно и лукаво смотрели черными глазами. Их бедра были такими же крутыми, и так же шли им золотые царские подарки.

Шемхет не запоминала их имен.

Она прошлась по гарему – он остался прежним. Шемхет было бы легче, если бы все переделали, но, видимо, Нериглисару было все равно. Он не был особенно страстен. Он был расчетлив, жесток, но умерен. Он был умен. И был хорошим воином. Хорошим правителем. Он понимал людей, он мог бы, пожалуй, сделать Вавилон лучшим местом.

Сноски