Будь моей. Книга 2

Она отталкивается ногой в голубой сандалии от парковой дорожки и пристраивает ее на доске самоката, катится вперед на пару метров, после поворачивает самокат, как лихой байкер свой мотоцикл, так что юбка ее белого сарафана взлетает и кренится вбок вместе с ним. Тут же спрыгивает с самоката и, широко распахнув глаза, ждет наших с мамой восторгов.

– Осторожно! – Мама прижимает к груди руки и сетует, повернувшись ко мне: – Это не опасно?

– Нет. Так она учится лучше чувствовать свое тело и координацию, – объясняю, продолжая следить за дочерью, находящейся в десяти метрах от нас.

Здесь слишком много детей, но у моего ребенка ярко-красная панамка на тот случай, если я вдруг упущу ее из вида. Это мой пунктик. Я всегда боюсь потерять ее из вида…

Крутясь на месте, дочь борется с рулем и разворачивает самокат в обратную сторону. Перебирая ножками, запрыгивает на него, и едет к нам, сосредоточенно выпятив губу. Ее кудряшки из-под панамки развеваются в разные стороны, а глаза цвета сухого асфальта блестят смехом и весельем, как и у всех детей на площадке вокруг нас.

Этот парк расположен недалеко от нашего дома, и летом в жару мы здесь частые гости. Здесь густая посадка деревьев, кроны защищают от солнца и иногда от дождя. Софи успела завести здесь несколько друзей, с некоторыми моя мама обменялась телефонами, чтобы у них были совместные прогулки.

– Мне не нравится эта забава… – негодует мама. – Она и без этой штуки обо все спотыкается…

– Именно поэтому ей и нужна эта штука, – внушаю я.

Софи аккуратно кладет самокат на землю и, разбежавшись, летит навстречу, врезается в мамины ноги, обнимая ее колени.

– Ба! – выдыхает. – Я так тебя люблю…

Моя дочь любит всех. Из множества выученных за четыре года жизни слов «я тебя люблю» у нее самые любимые и самые частые.

С лицом моей матери происходят невообразимые превращения. Сначала блаженная улыбка, потом нежность, потом мама поджимает губы, будто собирается расплакаться…

– Ох, мой ангел… – Склонившись, она целует макушку Софии, приобнимая ее малюсенькие плечики. – Бабушка тебя тоже очень любит…

– До луны и обратно?

– До луны и обратно, много-много раз.

– Я хочу посмотреть белочек… – объявляет дочь, требовательно дергая бабушку за юбку.

– Сейчас маму проводим и пойдем смотреть белочек…

– Мамочка, ты опять уезжаешь? – Поднимает на меня еще секунду назад веселое лицо.

Теперь на нем печаль, и я вздыхаю.

– Мы же с тобой об этом сегодня говорили. – Поправляю ее панамку. – Сегодня вторник, помнишь?

– Да… – Ковыряет пальчиком застежку на сумке своей бабушки.

Сердце обливается кровью, когда она так делает. Грустит и дует губки, заставляя меня не хотеть ничего, кроме того, чтобы остаться с ней и обниматься.

Уже несколько месяцев я приучаю ее к тому, что по вторникам у меня дела. Железобетонно по вторникам мы встречаемся с Егором. Это тот день недели, который я ему обещала. Который мы оба стараемся «не пропускать». В другие дни недели его могут сорвать на какую-нибудь встречу, или я могу оказаться слишком уставшей. Вторник. Это удобно нам обоим.

Я роюсь в сумке, ищу свой звонящий телефон и отвечаю, отвернувшись к жужжащему проспекту.

– Алло… – говорю в трубку.

– Я на месте, – сообщает Рязанцев.

– Хорошо, – отвечаю и запинаюсь.

За оградой парковых ворот синим всполохом на фоне заходящего солнца возникает синий «БМВ» с тонированными стеклами, от вида которого у меня внутри на секунду подбрасывает все органы.

Эта вспышка паники проходит так же быстро, как и появилась, оставляя меня с колючими мурашками вдоль позвоночника и частичной потерей слуха.

Дура.

Это не машина Градского. Просто очень похожа. Когда-то у него была такая же. Почти точь-в-точь, по крайней мере, по цвету. Такой ни с чем не спутаешь. Я просто ненормальная, разумеется, той машины у него уже давно нет.

Жду, пока успокоится разогнавшийся пульс, ища взглядом дочь.

С появлением в городе Влада я обращаю внимание на вещи, до которых мне много лет не было дела. Старые раны начали вскрываться и кровоточить против моей воли, но мне уже не больно, только дискомфортно! Я хочу в это верить, и не врать себе, особенно по чертовым вторникам.

Софи опять взялась за самокат и чертит на нем вокруг нас с мамой круги, под тихое причитание той об осторожности.

Смех дочери залечивает любые мои душевные рубцы, он заразительный и живой. Настоящий.

Словно через вату слышу голос Егора в динамике.

– Арина? – зовет он, кажется, уже не в первый раз. – Ты где? Черт.

– Я… прямо у ворот, – отвечаю, стряхивая с себя это секундное оцепенение.

– Я уже иду. Стойте там, где стоите.

Возвращаю телефон в сумку, бросая еще один взгляд на парковку за воротами, но там уже нет той машины, которая чуть не вытряхнула меня из кожи.

Выдыхаю из себя воздух. С облегчением. И заправляя волосы за уши.

Егор появляется через несколько минут, прижимая к своему боку огромного мягкого игрушечного гуся.

Закусив губу, я смотрю на игрушку и перевожу глаза на дочь.

Она прячется за ноги моей мамы, исподлобья глядя на приближающегося Рязанцева.

У нее много подарков от него, но она вообще к подаркам беспечна, тем более к тем, которые ей неинтересны в этот день недели. Я уже не сомневаюсь, что этот огромный гусь будет пылиться где-нибудь в углу ее комнаты.

Софийка стесняется Егора и немного боится. Возможно, потому что он крупный мужчина и редко улыбается, возможно, потому, и это мне кажется самым вероятным, что она ревнует меня к нему и ко вторникам.

Понятия не имею, что с этим делать, но в этом вопросе ее упрямство мне нужно переломить. Она не любит, когда при ней он меня целует или трогает, поэтому я попросила его не делать этого. С этим я тоже пока не знаю, что делать.

– Добрый день, – Рязанцев кивает маме и смотрит на меня. – Привет…

– Здравствуй, Егор, – улыбается ему мама. – Как у тебя дела?

– Отлично, спасибо, – отзывается он. – Как у вас? Как Альберт?