Колесо Судьбы

И ткнул пальцем в один из листков.

Тот обмакнул перо в грязную стеклянную чернильницу, и щедро орошая бумагу фиолетовыми кляксами, что-то чиркнул на бумаге. Интересно, за что он расписался? За мою особу, что принял с рук на руки… Наверное, так. Странно, но я не испытывал радости, поднявшись с глубины минус третьего уровня на поверхность. Только тупое недоумение. Я сжимал и разжимал кулаки и ощущал, как горят ладони, а пальцам возвращается чувствительность.

Парень в черно-синей форме скользнул по мне взглядом и коротко повел подбородком в сторону двери.

– Пошли.

– А вещи? Мои вещи…

Я не знал, имелось ли у меня перед заключением в тюрьму хоть что-то, но на всякий случай решил побузить.

Человек в сине-черном ухватил меня за шиворот и довольно невежливо пихнул к двери. Сопротивляться я не мог. Месяцы (или годы?), проведенные в одиночке, превратили меня в хлипкое существо.

Впрочем, бить меня не стали, просто довольно грубо вытащили за двери тюрьмы (я успел разглядеть пустой мощеный двор и одноэтажное серое здание за спиной) и здесь втолкнули в узкую черную карету с маленькими квадратными оконцами. Парнишка в черном уселся напротив меня. Тут я впервые осмелился взглянуть ему в лицо. Ему было лет шестнадцать или семнадцать. Светлокожий от природы, но кожа покрыта красноватым загаром, нос короткий прямой, брови вразлет. На щеках татуировки – скрещенные топоры и меч. И на тыльных сторонах ладоней – такие же знаки. Глаза светлые прозрачные. Мальчишке хотелось казаться равнодушным, но во взгляде явно читалось любопытство. Что-то было смутно знакомое в его лице. Но я не мог понять – что именно. Прежде мы точно не встречались. А вот знаки татуировок я видел когда-то.

Я не стал спрашивать, куда меня везут. В общем-то, мне было все равно. Заметил только, что на карнизах домов и мостовой лежит снег, а небо низкое, серое, все в тяжелых темно-серых тучах, небо поздней осени или зимы.

* * *

Кажется, я задремал, сидя на обитом кожей сиденье кареты. Пришел в себя, когда мы остановились перед входом в какой-то особняк. Мой спутник вышел первым, я выпрыгнул следом, потерял равновесие и ухватился за него. Тут меня как будто пробило ударом разряда в мастерской Механического Мастера (кто это?), а следом обдало яростным жаром. Я отшатнулся и ухватился за дверцу кареты. Иначе бы упал. Мой конвоир был магиком, и магиком очень сильным.

– Нам туда! – парнишка указал на боковой вход в подсобные помещения.

Я двинулся, куда указали. Очень хотелось оглянуться, но не стал. В небольшой комнатке с серыми стенами пожилой человек в серой рубахе и серых штанах, похожий на уставшего от жизни уборщика, выдал мне белый кубик мыла, полотенце и, указав на дверь, велел оставить одежду в предбаннике. Я заглянул внутрь. Там была ванная комната. Посредине помещения на полу, вымощенном плитками в черные и белые шашечки, стояла большая бронзовая ванна с изогнутыми ножками. Я открыл краны и несколько мгновений наблюдал, как плотные струи воды бьют из серебряных кранов. Потом скинул все это мерзкое липкое тюремное, и погрузил тело в почти нестерпимо жаркую воду. О, счастье… счастье… счастье… счастье… я намыливал себя раз за разом, скреб кожу ногтями – губку мне не потрудились выдать, кое-как промывал отросшие волосы и свалявшуюся бороденку. Меня никто не торопил, и я, наверное, целый час провел в ванной, добавляя время от времени горячей воды, пока кожа на кончиках пальцев не сделалась морщинистой и белой. Руки перестало покалывать, а серебряная проволока от мыла потемнела.

Вернувшись в предбанник, я обнаружил серую рубаху и такие же штаны, как у того уставшего от жизни уборщика. В первый момент меня накрыло удушающим разочарованием, потом я лениво отмахнулся от своих несбывшихся надежд: даже мыть пол или мести лестницу лучше, чем сутками валяться на койке в тюрьме. Вместо обуви мне предложили какие-то нелепые кожаные туфли, слишком большие для моих ног – разве что делалась поправка на отросшие ногти. На миг мелькнуло в памяти – я не первый раз в этой комнате. Раз в год (или раз в полгода или три месяца – этого вспомнить я пока не мог) меня поднимали из тюремной пропасти, мыли, стригли и брили. А потом опускали обратно – в небытие. Или между подъемом и спуском в нижний мир было еще что-то?

Я оделся. Тут же возник все тот же безлико серый и повел меня в соседнюю комнатку – стричься, бриться и кромсать ногти. Мой конвоир в черном куда-то исчез. Я смотрел в большое зеркало напротив кресла и видел совершенно незнакомого мне человека, очень худого, с серыми всклокоченными волосами, с запавшими щеками и с темными впадинами глазниц – не поймешь даже, какого цвета у моего отражения радужки. Ходячий скелет, да и только. Человек в зеркале казался далеко не юным, но возраст его определить было невозможно – от двадцати пяти до сорока – подойти могла любая цифра. Теперь я разглядел шрам, что прежде, там, внизу, нащупывал пальцами. Он шел наверх от середины лба и терялся в волосах. Шрам был еще красный, не слишком давний. Такое впечатление, что меня кто-то приложил железным прутом по башке.

«Сколько же времени на самом деле я провел в тюрьме?» – спросил себя, и мне стало по-настоящему не по себе.

После стрижки и бритья меня повели наверх – опять же по какой-то узкой боковой лестнице, потом унылый уборщик вывел меня на другую лестницу, явно парадную, сверкающую мрамором, приоткрыл темную дубовую дверь, и, втолкнув внутрь, захлопнул за мной тяжелую створку.

Судя по всему, я находился в гостиной. Горел камин. Наколотые дрова были сложены подле каминной решетки на кованой дровнице в виде двух крылатых драконов. Два уютных обитых кожей кресла подле камина, меж ними одноногий столик; на стенах, обитых веселеньким тисненым шелком, картины с зимними пейзажами.

Первым делом я подошел к окну. Оно выходило не на улицу, а во двор – и опять я увидел снег, укрывавший газон и посаженные по его углам туи. Снег был белый, пушистый, нежный, наверняка выпавший этой ночью. Мне захотелось туда, на газон, прыгнуть в снег, ощутить его обжигающий колючий холод, слепить снежок. Как будто мне вновь только десять. Кое-где снег успел подтаять, и в одном углу двора проглядывала земля и топорщились остренькие зеленые побеги цвета ниенского салата.

«Конец зимы, несомненно», – сделал я временную поправку.

Поскреб балконную дверь, но она была закрыта на замок. Бросание снежков отменялось. Тогда я плюхнулся в кресло, вытянул ноги и замер.

Кто-то должен был прийти. Ну что ж, подождем: зачем заключенному без толку суетиться?

* * *

Томиться в ожидании пришлось недолго.

Дверь вскоре распахнулась, и в гостиной появился высоченный парень в нарядном колете и пышных штанах. Судя по пестроте наряда – кто-то из слуг. Лицо его было абсолютно бесстрастным, губы плотно сжаты. Он держал в руках серебряный поднос, а подносе – дымящийся кофейник, пара чашек и тарелка с румяными булочками. Еще я успел разглядеть фарфоровую масленку с желтым, расплывающимся подле жаркого бока кофейника маслом, тарелку с нарезанными ломтиками сыра, сахарницу и молочник, пока это сокровище медленно плыло по воздуху в мою сторону.

В следующий миг поднос очутился на мраморной круглой столешнице передо мной. Слуга поклонился так низко, что я разглядел просвет круглой лысинки у него на макушке. Потом, ни слова не говоря, он развернулся и вышел. Я налил себе кофе в чашку, изрядно расплескав, серебряными щипчиками кинул три куска сахара, плеснул сливок – разумеется, через край и ухватил горячую булочку. В следующий миг булочка исчезла, чашка опустела. Я не сразу понял, что произошло, лишь губы жгло, да на балахоне расплывалось жирное пятно от масла. Потом сообразил: я просто проглотил все залпом.

Со второй порцией я решил не спешить. Смаковал. Облизывался, тянул время.

Я уже принялся за третью порцию, когда дверь отворилась. Я услышал ее скрип, но не стал поворачиваться: и так видел входящего в зеркале над мраморной каминной полкой.

Это был мужчина лет тридцати, невысокий, смуглый, с черными, неровно подстриженными волосами, худой и сутулый, одетый в черное – черный колет без вышивки, и поверх накинута мантия с широким воротом из волчьего меха. Волосы надо лбом были обвязаны черной шелковой лентой. Ясно было, что от этого человека зависит моя жизнь. Но я даже не подумал встать и поклониться. Вместо этого спешно вылил остатки кофе себе в чашку, как будто опасался, что этот тип может отнять у меня кофейник.

Человек в черном уселся напротив в кресло. У него были темные внимательные глаза, кривоватый тонкий нос и длинный рот с четко очерченными губами. На щеках, шее и запястьях чернели татуировки – один и тот же знак в виде двух скрещенных топоров и меча. Точно такие же знаки, как у того мальчишки, что сопровождал меня из тюрьмы, только их было куда больше, и они складывались в замысловатый узор. Несомненно, магик.

Да их тут целый выводок!

– Ну вот, и настало время нам поговорить, – у незнакомца был низкий рокочущий голос, слишком низкий для его тщедушного тела.

Я когда-то видел его, более того, я очень хорошо знал прежде, кто он такой, но сейчас позабыл, как почти всё прежнее. Помнил только, что прежде его ненавидел.

– Догадываешься, зачем ты здесь?

Я дожевал булочку.

– Видимо, чтобы я сделал какую-нибудь гадость, которую ни один из твоих людей сделать не может.

– Почти угадал. Только почему сразу гадость?

– Хороших дел освобожденным из тюрьмы не предлагают.

– Хочешь знать, что от тебя потребуют?

– Да уж… осчастливь сообщением.

Я покосился на кофейник. Он остыл. И – главное – был уже пуст. Как и молочник, и тарелки с булочками и сыром. Только в масленке расплывался лужицей остаток масла. Я осоловел от еды и стискивал зубы, подавляя отрыжку.

– Ты так и не признал вину.

– А я сильно виноват?

– Изувечил трех человек. Страшно изувечил. Причем не только оружием, но и с помощью черной магии.

Внутри меня ничто не шевельнулось. Ничего не дернулось, не отозвалось болью. Я посмотрел на свои руки:

– У тебя есть состав, которым чистят серебро? А то мне не нравятся эти черные полосы на моих перчатках.

– Ты знаешь, кто я?

– Понятия не имею. Даже не ведаю, кто я такой.

– Я – палач.

– Рубишь головы?