Чёртов круг. Цирковые истории

– Зачем же просто так? – улыбнулась она.

Я быстро пошла вон. Нет, не осуждала. Увидев лишь эту знакомую цепочку и поняв все окончательно, я тут же и простила Юрате, и тут же оправдала в своем сердце. И все же – горько.

Села в кресло холла второго этажа и закурила. Хотелось плакать. Вдруг подумалось: «Какой странный день. Я приобрела море и потеряла Юрате…» Потом узнала, что море на литовском «jura» и имя Юрате означает именно «море».

Юрате как раз появилась из номера Курнаховского. Медленно шла по темному коридору в сторону моего холла. Я не выдержала. Поднялась, пошла торопливо ей навстречу. Не знала, что сказать, и ляпнула:

– Хочешь курить? На.

Протянула пачку «Явы».

– Я не курю, – устало сказала она. И я поразилась перемене в ней. Только что в номере у Курнаховского – весела, любезна, а тут вдруг так посерьезнела. «Не курит!» – восхитилась я, будто это – подвиг. И вновь все во мне ликовало: «Она необыкновенная, хорошая, чистая… можно быть и…. кем угодно, и оставаться чистой!» И мне так захотелось сказать ей что-нибудь доброе, но я не осмелилась.

– Джинсы черные будешь смотреть? – как-то равнодушно поинтересовалась она.

Я отрицательно покачала головой.

– Спокойной ночи, – тихо попрощалась она, улыбнулась и пошла вниз. А я постояла и отправилась наверх. Возле дверей номера неожиданно сообразила, что зря отказалась смотреть черные джинсы. Возможно, мы пошли бы к Юрате домой. Покупать необязательно, а узнать, где и как она живет, очень хотелось. И я решила, что завтра обязательно отыщу ее и напрошусь в гости.

Но назавтра у нас случился ранний выезд в отдаленный, почти на самой границе с Латвией, городишко Скуодас. И вернулись мы поздно.

И на следующий день ездили далеко, в Таураге. С утра я заскочила в буфет, но Юрате не увидела. Слышала ее голос из мойки, хотела заглянуть, ведь имелся повод, но тут меня опередил какой-то парень. Вошел, и Юрате стала смеяться. Я посидела еще немного и ни с чем удалилась.

Так с этими черными джинсами и не задалось.

Мотаться по окрестным селениям – интересно, но я все же изрядно устала, и вдруг что-то поломалось в автобусе, и возник незапланированный выходной. Всей труппой собрались в музей-аквариум, расположенный на Куршской косе, в бывшей бастионной крепости Копгалис.

Подморозило. Дул ветер, но день ясный: старательно светило бледное солнышко.

Вышли к паромному причалу, находящемуся в устье Дане. Я полагала, что паром – это некая платформа, которую передвигают с помощью тросов, но им оказался очень милый, похожий на потрепаный башмак, кораблик, который неуклюже покачивался у пристани, поджидая пассажиров. У меня возникли сомнения: «Как бы не зачерпнул кормой…», но я успокоилась, увидев над кассой расписание рейсов: он курсировал туда-обратно с раннего утра до позднего вечера. Следовательно, являлся надежным как московское метро.

Взошли на палубу, и вот задорно застрекотал моторчик, вспенивая воду и поднимая с волн чаек. Чайки, переругиваясь между собой: кайк-кайк, – зависли над паромом и, когда он бодро зачастил в просторы Куршского залива, понеслись за ним. Любуясь их игрой, пассажиры кидали им куски хлеба, а они ловко ловили их на лету. Мы пожалели, что не захватили с собой ничего лакомого.

Я стояла, держась за поручни, и смотрела на мрачно-зеленый от росших на нем сосен дальний берег. Вдруг ощутила бездну под собой, а ведь мы продвигались всего лишь через залив. «Каково же должно быть ощущение посередине моря?» – подумала с первобытным страхом. Лина обняла меня со спины, запахивая одновременно своим кожаным плащом на меху.

– Тебе, наверное, очень холодно в одной джинсовой курточке?

Но я чувствовала не холод, а километровое движущееся пространство под собой и больше ни о чем не могла думать. Впрочем, когда она прижалась ко мне, то тут же и поняла, что продрогла.

Берег приблизился. Паром ткнулся носом в пристань. Чайки с преспокойным видом уселись на воду и сразу превратились в бумажные лодочки, миролюбиво покачивающиеся на волнах, но по их хитрым глазкам ясно, что они готовы в любую минуту сорваться с места и устроить веселую перебранку.

Мы двинулись на самый нос косы к музею. У Лины – фотоаппарат, и она фотографировала меня возле судов-ветеранов, в этнографической усадьбе рыбака, на фоне плещущихся в бассейнах балтийских тюленей и прогуливающихся по бортикам антарктических пингвинов, но фотографий я от нее в последствии так и не получила.

После музея все разбрелись по берегу. Мы ходили вчетвером: Лина, я и Вовки. Надеялись найти янтарь.

Я удивилась, встретив сегодня совсем другое море, чем в Паланге. Оно спокойно раскинулось от края и до края. Где-то далеко, как мелкая аппликация, застыл белый теплоход. Падал редкий тихий снег и растворялся в серой серебристости моря. У меня даже закружилась голова: утратилось чувства неба и земли. Высь тоже – серо-серебристая. Все светилось странным, словно не имеющим источника, светом. И я вспомнила глаза Юрате, и поняла, на что они похожи: на это зимнее море.

Берег как стеклом покрыт коркой льда с вмерзшими в него черными водорослями, мелкими известковыми ракушками, камешками. Лине повезло, она нашла янтарь. Я так огорчилась, что мне ничего не попадается, что она со смехом отдала его мне. И я буквально обомлела от счастья.

Вернулись к причалу, а мне вдруг подумалось, что янтарь – это застывшие в ледяной воде солнечные лучи. Они отламываются, долго блуждают в пучине, а потом их выбрасывает на берег. И сказала ребятам:

– Янтаринки – это маленькие кусочки солнца.

А они рассмеялись и назвали меня бесплатным клоуном. Я опять загрустила, но Лина чмокнула меня в висок и подмигнула:

– Не обижайся, мы очень тебя любим.

И я поверила. Почему-то, когда говорят, пусть даже шутливо, что любят тебя, всегда в это охотно верится.

Вечером мы опять подрабатывали в ресторанном варьете. И вновь нас пригласили на рюмочку, но уже другие люди. Рюмочка оказалась вовсе и не рюмочкой, а вместительным фужером. Правда, наливалась не водка, а сухое вино. Но я умудрилась и на этот раз перепить. Помню, плясала с каким-то бородачом и, видимо, взбултыхнула содержимое желудка, затошнило. Убежала. И больше не возвращалась. Всю ночь подташнивало, и я все время бегала к унитазу. А Лина так и не ночевала.

Автобус починили и снова мы, можно сказать, поселились в нем, потому что дорога занимала порой часа два-три в один конец. Мы выступали с концертами в Шилале, Ретавасе, Салантайе, Дарбенайе, Кретинге, Швекшне, Куляе, Плунге, Пагегяйе, Русне. И каждый раз гадали, какая нас ждет сцена. Не занозистые ли полы, не торчат ли в них гвозди? Униформист Гриша перед каждым представлением ползал по доскам на коленях с молотком и заколачивал все торчащее. Достаточно ли высокие колосники? Иногда гимнастке на трапеции Алле приходилось поджимать ноги, чтобы не задеть сцену. Конечно, эффект от такой работы не только терялся, а приобретал комический вид. Но особенно всех волновало: отапливается ли помещение и не сильно ли сквозит? Часто артисты скидывали куртки и пальто за секунду до выхода и появлялись почти голые с лучезарными улыбками перед закутанными, дышащими паром, зрителями. Тут только оценила я свой дурацкий костюм Арлекина: в нем – тепло. А Лина вечно мерзла. Уж я-то знаю: она, полуобнаженная, всегда мелко дрожала, когда мы кукожились в фанерной вазе.

Наконец, наступили отрадные дни. С пятницы, седьмого ноября, и на целую неделю мы начинали давать концерты в самой Клайпеде. Причем, Дом культуры рыбака находился совсем рядом с гостиницей, напротив памятника Ленину. В Дом культуры мои дрессировщицы и переместили живность.

Теперь я выгуливала собак в примыкающем дворе.

Праздничным утром активно посыпались мокрые крупные хлопья снега, тут же быстро таявшие. Булыжные тротуары блестели слегка подмерзшими лужами.

Возвращаясь с утреннего выгула собак, я застряла на переходе через центральную улицу. Не пропускало милицейское оцепление, хотя по мостовой, будто прогуливаясь, влачилась лишь жиденькая демонстрация. Не видилось ни красных флагов, ни транспарантов. Если б я не знала, что сегодня праздник Великого Октября, то и не поняла бы, по какому поводу сие вялотекущее шествие. Наконец, гуляющие продефилировали, и милиционеры смилостивились. Но, едва я пересекла улицу, как гурьбой помчались велосипедисты в желтых жилетах. К чему они присовкуплялись на революционном праздненстве, мне, с детства насквозь просовеченной, и вовсе непонятно. Однако, пребывая уже более двадцати дней на литовской земле, я, как вирус, подхватила значительные сомнения, например, по поводу добровольного объединения пятнадцати республик СССР и, в частности, дружбы народов. Поэтому и не слишком удивилась канареечным велосипедистам: клайпедчане просто отдыхали, не злоупотребляя воспоминаниями – по какому, собственно, поводу Москва расщедрилась на лишний выходной.

Купив традиционную «Советскую Клайпеду», поднялась в буфет. Хотела подарить Юрате билеты на наше представление. Мы уже постоянно здоровались, но нельзя сказать, чтобы дружили. Она находилась в буфете, но случайно, потому что сегодня не работала. Я предложила билеты как бы невзначай, но она ответила, что ей уже дал их Ян-конферансье. Чтобы не выдать досаду, я тут же вручила билеты буфетчице Илоне. Та очень обрадовалась. Юрате улыбнулась снисходительно и покинула буфет. Выждав немного, я тоже ушла.

Направилась к Яну. Он брился. На жиденьких с проплешинкой волосах лепилась сеточка.

– Ты что, с Юрате дружишь? – налетела сходу. Он отстранил электробритву от пухлой, в склеротических жилках щечки.

– Кто это такая?

– Ну, из буфета…

– Ах, посудомоечка… хо-хо! Я и не знал, как ее зовут-то.

– Значит, дружишь?

– Как понять – дружишь? Переспал разок, да и все… – вдруг его веселость испарилась. – А что у нее? Не триппер ли?

Я посмотрела на него с ненавистью и молча вышла. Он кинулся следом.

– Постой, чего ты скрываешь-то, а?! Что с ней?! Трепак, скажи же, ну?!

Развернулась и взвизгнула:

– Не знаю!!!

– Я как чувствовал, – опал он пухлыми плечами, засуетился. – Ты еще к Кукушкину зайди, предупреди! Да, и скажи, у меня трихопол есть!

«И Кукушкин тоже…» – совершенно расстроилась я.

В номере застала Лину стоящей на голове.

– Выездных нет, – не переворачиваясь, сказала она. – Можно начинать репетировать.

А я думала горькое: «Почему Юрате такая? Зачем ей нужны эти мерзкие Яны, Кукушкины, рыжие матросы? Ведь она… она пронзительная, не похожая на всех, и втаптывает себя в грязь, почему?»

Уселась с ногами на подоконник. Снег преобразовался в дождь. Уныло смотрела я на промокший двор сквозь сползающие прозрачными паровозиками струйки, и вдруг увидела в одном из окон напротив Юрате. Прямо над аркой. Она тоже сидела на подоконнике с ногами и неспешно чистила большую вяленую рыбину. Иногда застывала и подолгу глядела на пустынный клочок каменного двора. Лицо отрешенное, взгляд невидящий.

Лина подошла к подоконнику и насмешливо спросила:

– Что, нету твоей Юрате?

Она не приметила ее на фоне серого дождя, в сером окне серого дома. И я соврала:

– Нету.

– Идем, пообедаем, и пора на площадку.

В честь праздника предстояло два концерта, и уже приближалось время первого.

На месте, переодевшись, я прильнула к щелочке в занавесе. Не знала, когда приглашена Юрате, и высматривала ее среди многочисленной публики, но не нашла. Впрочем, судя по ее настроению в окне, она вряд ли куда и собиралась.

Закончили первое представление, и я повела на выгул всех десятерых собак скопом. Для животных отвели комнату на четвертом этаже, и бегать вверх-вниз с малыми партиями крайне утомительно. Благо они уже привыкли ко мне и слушались. Даже Дик усмирил свои велосипедные качества. Впрочем, я жалела его и хотя бы разок в день гоняла с ним сломя голову.

Во дворе, в беседке, заляпанной размокшим снегом, сидела четверка пацанов и играла в карты. Мне показалось странным подобное занятие: снег, дождь, промозгло, а они, как ни в чем не бывало, перекидываются в дурака. Ребята же исподволь наблюдали за мной. И это, безусловно, зрелище: непонятное существо в арлекинском наряде со сворой мельтешащих песиков.

– Лабадиена, – несмело бросил мне один из них, белобрысый худышка с озябшими покрасневшими ладонями. У него – невероятно голубые глаза и очень беззащитые. И еще меня поразили губы: будто он только что ел сочную вишню.

– Аш не супранто, – ответила я, то есть: «Я не понимаю», хотя прекрасно знала сказанное им приветствие: «Добрый день!», просто хотела сразу обозначить, что я русская. Они, впрочем, в этом и не сомневались. Другой паренек, высокий, с вьющимися мелкими колечками льняными волосами, сказал, что только сейчас был на представлении и видел меня.

– А я вечером пойду, – сообщил голубоглазый.

– Билетов уже нет, – заявил третий: крепыш и единственный русый с темными глазами.

И я сказала, что оставлю для них контрамарку в кассе.

– И мне еще раз, – попросил кудрявый.

– А тебе? – обратилась я к четвертому. Но тот скривил губы и покачал головой.

– Я перерос детские забавы, – медленно произнес он. При этом стальные глаза его устремлись куда-то сквозь меня.

Друзья его немного смутились. Четвертый на вид – старше их и вел себя эпатажно.

– Как хочешь! – с деланным пренебрежением усмехнулась я. Мне этот последний не понравился. Он явно считался лидером и влиял на остальных. Я всегда терпеть не могла таких давящих на психику субъектов.

Улыбнулась пацанам нарочито радушно:

– Мы с подругой будем работать только для вас.

И они засияли.

Я узнала, как их зовут. Голубоглазый – Валдас. Выяснилось, что ему, как и мне, исполнилось шестнадцать, но он, невысокий и хрупкий, выглядел на четырнадцать. Кудрявый – Юрис. Крепыш – Женька. Им по семнадцать. Четвертый не представился. Он – уже двадцатидвухлетний старик.

На вечернем концерте я опять прильнула к кулисам, но высматривала знакомых ребят, а не Юрате. Обнаружила, и стало так приятно, что кто-то свой есть в зале. Вдруг захотелось, чтобы быстрее началось представление, а потом чтобы быстрее кончилось, и чтобы уже быть на улице с собаками, где должны поджидать меня новые знакомые.

Когда я вышла после окончания на выгул, совсем стемнело, но они сидели в беседке. Втроем, без взрослого приятеля. Пили бутылочное пиво. Увидев меня, оживились, а Валдас побежал навстречу. Короткая замшевая бежевая куртка на меху распахнута. Добежав до меня, он растерянно остановился, и молча с восторгом воззрился в глаза. Я сама растерялась и обескураженно заулыбалась. Оба молчали. Собаки замотали нас поводками и столкнули друг с другом. Мы вовсе сконфузились. Но не предпринимали никаких попыток распутаться. Подбежали Юрис с Женькой и со смехом принялись растаскивать кишмя кишаших и скандалящих шавок.

– Ты будешь пить пиво? – когда освободились, спросил Валдас.

– Нет… не знаю… я никогда не пробовала.

У него такие утренние, детские глаза, что совсем не хотелось лгать и казаться круче, чем есть.

Мне дали попробовать, но не понравилось.

– Горькое.

– В Клайпеде самое лучшее пиво в Советском Союзе.

Я ничего о пиве не знала, но их самодовльная кичливость меня покоробила.

– А меня зато обезьяна укусила, – парировала я и задрала рукав, показывая бинт с по-киношному выступившими капельками крови. Против такой экзотики им крыть нечем и они лишь завистливо переглянулись.

Пиво пить не смогла, и тогда пацаны предложили взять винца. Опять же какого-то самого лучшего. Выпивать мне вообще совершенно не хотелось, но и расставаться с ребятами тоже. Я согласилась, дала им координаты нашего гостиничного номера, посоветовала подниматься через ресторан, а то на главном входе могли и не пропустить, и заторопилась отвести собак.

Меня тревожило, как воспримет Лина моих гостей, но она отсутствовала. Я наспех прибралась в номере, и парни как раз пришли. Принесли пять бутылок. И я ужаснулась от мысли: «Кто же это все будет пить?»

– Кальвадос, – представил спиртное Валдас, и опять же доселе я не слышала этого названия. Подумала разочарованно: «Почему все такие опытные, знающие, а я будто с необитаемого острова…» Действительно, ведь успели же они и в пиве разобраться, и курили правильно, и какой-то кальвадос откопали!

Имелось всего два стакана, и мы пили по очереди. Это не совсем удобно, потому что, когда пьют одновременно, то на тебя никто не смотрит, а тут я чувствовала себя неловко под взглядами юношей. Правда, они из вежливости старались не смотреть прямо, но все же, конечно, видели, как я кривлюсь и давлюсь.

Первой бутылки как не бывало. «Ловко мы!» – весело подумалось мне, а потом глядь – уже вторая пустая.

Тут объявилась Лина. Она шокированно уставилась на компанию, но я не дала ей опомниться, обняла сналету, расцеловала и заставила выпить полный стакан кальвадоса. Моя пьяная энергия сбила ее с толку и она подчинилась.

– Отрава! – воскликнула тут же. Я принялась рьяно отстаивать достоинства данного напитка, но Лина рассмотрела бутылку и ухмыльнулась:

– Дешевка яблочная!

Но выпитое подействовало и на нее, и вскоре мы сидели впятером на одной кровати, обнимались, раскачивались, и пытались петь литовские народные песни, но закончилось это всеобщим:

– О-ой, моро-оз… моро-о-о-оз, не-е моро-озь меня-а, ма-а-его-о коня-а-а-а-а-а-а… бе-ело-гри-и-ивого-а-а-а-а-а-а-а-а….

Постучалась дежурная и попросила шум прекратить, а посторонних удалиться.

– Сейчас все устрою, – сказала Лина, извлекла из недр чемодана коробку шоколада, схватила початую бутылку кальвадоса и ускакала в коридор. Вернулась через полчаса, взяла еще одну бутылку, целую, и опять скрылась, сказав, что они с дежурной классных мужчинок подцепили. Я поразилась, как можно променять общество моих мальчишек на каких-то там мужчинок и высказала Лине это. Она презрительно проговорила, что с детворой ей неинтересно.

– Мне нужен добротный секс, – заключила нахально.

Мы почувствовали замешательство и, когда она ушла, еще долго ощущали неловкость. Но кальвадос расслабил, и опять принялись петь песни.

Валдас вдруг трепетно обнял меня, и ткнулся поцелуем в щеку. И я чмокнула его. Он сказал:

– Я влюбился в тебя.

– Так не бывает сразу, – ошеломленно проговорила я.

Он опечалился:

– Я бы не торопился с признанием, но ты скоро уедешь, понимаешь?

И я кивнула, и лепетнула:

– Ты мне тоже очень нравишся.

Юрис расстроился:

– А я?

– А я? – повторил обиженно Женька.

Но мы прижимались друг к другу с Валдасом, и счастливо улыбались. И они стали молча смотреть на нас. Валдас что-то сказал им на литовском, и они засобирались. Я потребовала перевода, и Валдас сообщил, что они принесут еще вина. Но пацаны больше не пришли. Я догадывалась, что так и будет, и хотела, чтоб так случилось.

Мы долго целовались, а потом легли вместе. Я призналась, что у меня еще не было мужчины. И Валдас прошептал, что у него тоже не было женщины.

Рано утром я отправилась гулять с собаками, а Валдас пошел домой. Мы договорились встретиться вечером. Вернувшись в гостиницу, я с ужасом развернула постельное белье: кровь! В панике свернула и не знала куда деть, хотела замочить и отстирать, но тут явилась Лина и рассмеялась моему горю.

– Надо заплатить горничной, и дело уладится.

Я попросила ее сходить договориться, потому что сама сейчас не годилась на решительные действия, и она согласилась.

Белье поменяли. Причем горничная так хитро поглядела на меня, что я вся зарделась. Потом не смела поднять глаз на Лину, но она не обращала на меня внимания: завалилась спать и накрылась одеялом с головой.

А я залезла под душ и целый час, наверное, намыливалась и терлась мочалкой. И думала, что как это странно, что я встретила мальчика и влюбилась в него так случайно. Ведь я могла бы никогда не приехать в Клайпеду и не узнать его. Как бы тогда сложилась моя жизнь, и кто был бы первым мужчиной? Нет, мне не хотелось никого другого. Им не мог быть никто другой. Валдас внутренне очень похож на меня. Мы совершенно не стеснялись друг друга, как будто являлись одним человеком. И еще я удивлялась тому, что мир совсем не изменился с того момента, как я стала взрослой женщиной.

После ванной тоже легла спать, и Лина разбудила меня за час до начала представления, около трех.

– Чтоб я еще пила этот кальвадос! – пожаловалась она.

Мне тоже сейчас вспоминать о нем не хотелось.

Мы двинулись в Дом культуры рыбака. Валдас ожидал меня у служебного входа. За спиной прятал маленький как хвостик букетик беленьких цветов. Я взяла Валдаса с собой за кулисы, и он дивился тому, как мы компактно упаковались в вазу. После представления пошли вдвоем гулять по городу. Я впервые ходила с парнем в обнимку и, несмотря на то, что он чуточку ниже меня ростом, это – удивительно приятно.

– Ты любишь кататься на метро? – полюбопытствовал вдруг он. Я удивилась. Метро являлось неотъемлемой частью московской жизни, и слово «кататься» сюда не подходило. Оно напомнило мне детство, когда, действительно, поездка на метро воспринималась празднично.

– Не знаю.

– В Клайпеде тоже построят метро, – мечтательно проговорил он, и я поняла, что для него метро являлось чем-то вроде моря для меня, ведь он его никогда не видел.

– У вас есть море, – примирительно сказала я.

– Что море? Это все равно, что небо или земля, а вот метро…

На тумбе, обклеенной плакатами, я заметила, что на нашей афише перед названием коллектива «Верные друзья», кто-то приписал буквосочетание «СК» и получилось: «Скверные друзья». Указала со смехом Валдасу, а он огорчился, что Клайпеда встречает нас невежливо, но я возразила, что это не хулиганство, а шалость в духе цирка.

Возле гостиничного входа мы повстречали ежащихся Юриса и Женьку.

У них – пиво. Сегодня я побоялась вновь вести друзей к себе. Вдруг в голову пришла мысль отправиться в подъезд Юрате. Ребятам я ничего не сказала про девушку, просто предложила спрятаться от холода в соседнем дворе.

Мы обошли здание гостиницы и вступили в арку жилого дома. Это – не внутренняя арка, соединяющая дворы, а с улицы. И как раз возле внутренней арочки я увидела подъезд. Прикинув расположение окна, где видела раньше Юрате, решила, что это именно тот, что нужен.

Мы вошли внутрь. Темнотища, пахнет заплесневелостью.

– Эти дома предназначены на снос, – шепотом произнес Валдас. Голос его отозвался шелестящим эхом.

– И гостиница тоже? – почему-то огорчилась я.

– Да, они еще в прошлом веке постороены, обветшали совсем.

Мы поднялись на второй этаж и примостились на подоконнике.

В подъезде – тихо, никто не входил и не выходил.

Я уже поняла, где дверь квартиры Юрате, и подбадривала себя: «Подойди, постучись, позвони…», но, конечно, не трогалась с места.

Подъездная дверь внезапно сильно хлопнула, кто-то легко взбежал по лестнице. Перед нами возник вертлявый молодой человек. Он окинул нас любопытствующим взглядом, но ничего не сказал. Подлетел к двери Юрате и надавил кнопку звонка, еще раз, подержал палец на кнопке.

– Нету ее? – спросил и, не дожидаясь ответа, побежал вниз. Опять сильно бацнула входная дверь.

У нас кончилось пиво, и вообще пора уже расходиться. Мы спустились во двор, вошли в арку, и вдруг навстречу заглянул милицейский патруль. Мои пацаны прыснули обратно в подъезд, и я зачем-то следом, не понимая причины, по которой необходимо скрываться. Взбежали на самый верх. Здесь оказались нежилые квартиры. Мы с Валдасом юркнули в одну из них, а Юрис с Женькой в какую-то другую.

Долго стояла мертвая тишина. Мы с Валдасом сидели в камине, накрывшись рогожкой. Я почти беззвучно поинтересовалась:

– А зачем мы спрятались?

– Не знаю. Юрис с Женькой побежали, а я за ними. Теперь уже поздно переигрывать.

Раздался зовущий шепот. Не по-русски, но я различила: «Эй!» Мне показалось, что это Юрис, и я отозвалась.

– Ага! – сорвал с нас рогожку милиционер. Пришлось распрямляться. Милиционер победно улыбался. Обратился ко мне на литовском, но я сказала, что не понимаю. Он не поверил. Тогда Валдас заступился за меня и пояснил, что я из Москвы.

– Чего побежали?

– Так, – пожал Валдас плечами.

– А ты?

И я пожала плечами.

– Малолеткам так поздно бродить не полагается.

– Нам уже по шестнадцать, – оскорбилась я. Он усмехнулся иронически: