Я_существо

Корректор Ушакова Анна

Дизайнер обложки Баренцева Маргарита

© Маргарита Баренцева, 2025

© Баренцева Маргарита, дизайн обложки, 2025

ISBN 978-5-0065-8280-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Данная книга является художественным произведением, не призывает к употреблению наркотиков, алкоголя и сигарет и не пропагандирует их. Книга содержит изобразительные описания противоправных действий, но такие описания являются художественным, образным и творческим замыслом, не являются призывом к совершению запрещенных действий. Автор осуждает употребление наркотиков, алкоголя и сигарет. Пожалуйста, обратитесь к врачу для получения помощи и борьбы с зависимостью

Я существо без сердца, без души,

Без трепета надежд, без ропота сомнений

Я – вечное. Жизнь для меня гроши —

Оброненная мелочь утешений

Я старше времени, я память обо всём

Мой дом стоит на берегу Вселенной

Бессмертие моё тоскует в нём,

Песок планет перебирая тленный

Андрей Вячеславович Лысиков

Человек, который всегда незримо защищал меня, имел непростую судьбу. Его жизненному пути было суждено оборваться в переломный момент, чтобы я смогла продолжить свой путь без него, опираясь лишь на саму себя.

Это его история.

Глава 1. Бежать

Если бы меня спросили, когда началась эта история, то я бы смело сказал: всё началось в полдень сырого и слякотного ноября, когда солнце, которого не видно из-за туч, едва подошло к зениту.

День был таким же, как и многие другие в моём добровольном изгнании. Близился исход осени с холодными порывами ветра и грудой недоделанных по хозяйству дел. Под крышей летней кухни уже стояли закатанные банки с соленьями, в морозилке заморожены ягоды и овощи. С деревьев в саду дождём сыплются грязно-золотые листья, покрывая и землю, и крышу роскошным узором ковра, который вскоре начинает гнить и удобрять собой почву. Сырость туманов наполняет неприветливый клочок земли где-то далеко, на окраине пригорода, в котором я когда-то родился, и вырос, и пережил всю странность своей юности.

В этот день ветер, как и всегда в ноябре, гнал с моря угрюмый дождевой фронт, пасмурный и влажный, тяжело перекатывая облака. Такая погода несёт за собой шторм или, чёрт его знает, что-то похуже. В печи, истлевая, угасали утренние головёшки дров. Новых я не нарубил, а надо бы: ночи становятся промозглее, чем моё одиночество.

В холодильнике пусто.

Но не это, а мысль о том, как там дочь, не давала покоя.

Пожалуй, пора ненадолго выйти из своего добровольного блэкаута и включить телефон. Скрываться вот так – идея не очень удачная.

Несколько раз дотрагиваясь пальцем до кнопки включения телефона, я в нерешительности то останавливался, то со вздохом решался. Ну вот… пора.

Аппарат лениво вздрогнул. Экран из чёрного засветился бело-голубым. Посыпалась почта, несколько пропущенных звонков и сообщений: одно от дочери, пара с работы, шесть от друга и…

На секунду я немного завис…

И да… Среди этого хаоса – короткое письмо. Чтоб его!..

Я оглянулся, точно боялся, что кто-то увидит. Что кто-то узнает мою тайну: я открою это сообщение, и то, что в нём написано, разом разрушит эту идиллию уединения в доме на окраине. Всё это погибнет: тихий двор, свернувшаяся клубком кошка, облетевшие деревья, опустевший розовый сад, сложенные у входа сарая лопаты и тяпки, топор, грязное полотенце, садовая роба, одинокое кресло на крыльце, шорох ветра… Всё это сотрётся, исчезнет, сгинет, погрузится в пучину воспоминаний, разрушит до основания мой покой. И всё же…

Из-за забора сосед лениво махнул рукой.

– О! Вот он ты! Привет! Давно тебя не было видно! Хотел бы я пожелать тебе доброго дня. Но день, похоже, совсем не добрый. Посмотри, что на небе творится. Тучи-то какие…

– Да, что-то будет, – тихо ответил я. Кажется, ветер заглушил мои слова.

– Лучше бы снег наконец пошёл. Дожди уже одолели. Всё убрал?

– Да, почти…

Ветер снова унёс слова прочь.

Я обречённо взглянул на два мутных одиноких чернеющих окна над крыльцом, на садовую утварь, выставленную перед сараем, и решил, что этот фронт работ по уборке точно никуда не денется. Чуть-чуть подождёт. Подождёт ровно пару минут, а пока я прочитаю то самое сообщение. Прочитаю, и ничего со мной не будет. Совсем ничего. Если там будет что-то, что меня ранит, я просто спрячу мысли, оставлю всё как есть и выберу себя. Просто скажу себе: «Нет, ничего не случится, ты уже достаточно хорошо научился владеть собой». К тому же я записан на этой неделе на приём к своему психотерапевту, и он снова поставит раскуроченные шарниры и шестерёнки на места. Так было, так есть, и так будет.

Родиться в семейной идиллии, чистым листом, мне не повезло, и каждый день жизни наращивал этот снежный ком так упорно, что стряхнуть с себя эту тяжесть оказалось задачей отнюдь не простой. Поэтому после тщетных попыток справиться как-нибудь самому – я сломался. Лишь стенам в этом доме известно, сколько раз я пытался починить себя. То количество попыток было настолько огромно, что я потерял счёт, оказавшись в этой самой точке, где не было хорошо. Но и невыносимо плохо тоже не было.

Кажется, сейчас даже голова не болит, и пасмурный день не так уж и плох: это небесное представление – самое прекрасное, что происходит с природой на исходе осени. Она дарует нам танец всей своей мощи, и я приветствую её каждой клеткой своего тела, любуюсь ей. Выхожу навстречу каждому шторму – утреннему и вечернему – и смеюсь, поднимая глаза к небу. Вот она ты, жизнь. Вот она ты, такая, какой сотворил тебя случай, господь бог… Чудо, невероятное чудо – ты. И я здесь. Я внутри твоего торжественного танца сотворения из ничего. И я внимаю тебе. И я могу насладиться твоей красотой, быть в ней. Быть частью её. Спасибо.

Подбираясь к крыльцу, ещё раз озираюсь – не смотрит ли кто? Опускаюсь в глубокое кресло из тёмного потрескавшегося ротанга, снова касаюсь экрана телефона, и жгучее, острое, короткое сообщение впивается в каждый нерв тела, точно осколки, парализуя его.

Кажется, что время отпускает и лечит, но ты бесконечно растерзан. Разорван. Распластан в этом своём небытии и никак не можешь собраться не то что в целое – хотя бы в подобие осколков.

Ладони ледяные, а в голову между тем бьёт горячая шумная волна крови, несущая и боль, и страх, и чувство предательства и потери одновременно.

Кажется, я переоценил свою способность сохранять спокойствие, или?..

Нет. Вот. Всё. Две минуты уже на исходе.

«Соберись и делай что должен, ничтожество!»

Сарай. Инструменты. Уборка. Мытьё окон. Приласкать кошку. Погладить чистую рубашку на завтра. Постирать грязные вещи на будущее. Подмести полы. Посмотреть ещё раз на небо. Прочитать несколько страниц скучной книги. Приготовить еды… Да боже мой, у тебя столько дел. Но…

Ударная волна добирается до сердца, перекатывается через каждую клетку тела и снова бьёт в голову. Снова парализует. Глаза наливаются тяжестью слёз. И так – минута за минутой и час за часом – словно вычёркивает всё то время, которое ты собирался посвятить своей благодатной тишине. Привратники здравого смысла устали сражаться с дурными мыслями, стоящими на пороге разума, и поток хлама и грязи воспоминаний прошлого ломится через все барьеры, чтобы надолго отравить долину спокойствия.

Кажется, день улетучился сам по себе, и уже смеркается. А боль – нестерпимая головная боль – вместе с тошнотой накрывает неотвратимо и беспощадно. И в доме, как назло, закончились все таблетки. До ближайшей аптеки почти полчаса езды на машине, и нет никакой надежды, будто всё закончится само по себе. Нет никакой уверенности, что если сяду за руль, то не отключусь по дороге. Руки трясутся. Как же больно. Как больно…

Терпеть нет сил.

Я ухмыляюсь в болезненной гримасе. Отрываюсь от самокопания.

Нужно ехать… Срочно ехать за чёртовым обезболивающим, иначе голова разорвётся на части, и только одному дьяволу известно, какие чудовища вырвутся оттуда на свет. Поэтому после неудачной попытки вызвать такси сажусь за руль и еду в аптеку.

Свет фар встречных машин мельтешит перед глазами так часто, что мне кажется, будто копны искр от взрывов сопровождают весь мой путь. Чем ближе к городу, тем сильнее становятся эти вспышки. Я закрываю глаза от ужаса, слёз и невыносимой накатывающей тошноты. Так дальше нельзя…

Приходится бросить машину и идти пешком.

По грязи под самый занавес рабочего дня… По моим подсчётам, до ближайшей аптеки около двух километров. Туда и обратно – четыре. Совсем немного, если вдуматься. Если учесть, что я – не развалина. Что ежедневный бег по лесу – моя норма. Что каждый день работа в саду и заготовка дров – вполне обыденные ритуалы.

Шепчу себе под нос как мантру, чтобы заговорить головную боль:

«Всё будет хорошо. Ты дойдёшь. Это всего лишь четыре километра. Туда – два. Обратно будет легче, ведь таблетка начнёт действовать. Но сейчас если эта прогулка напрасна и аптека попросту закрыта, то давай признаемся, мой друг… Тогда это финиш».

Голова разрывается так, что я ещё пару часов назад был готов сдаться в скорую, но вместо поиска помощи то пялился в одну точку, то развлекался рассматриванием камешков на заднем дворе, а потом приспособил старые кирпичи под уличный мангал да запёк на нём картошку, которую даже не съел.

Точно в замедленной съёмке, бестолково тянулись эти несколько часов с полудня до вечера. Потому что больно. Больно так, будто голова моя пролежала десять тысяч лет в вечной мерзлоте, потом её нашли развесёлые бородатые полярники, разморозили, а она взяла и ожила.

Да, именно так: сначала плоть, тонкая кожа, начинает чуть покалывать, потом разливается жаркое тепло, к сосудам приливает кровь, и боль становится просто невыносимой. Такой, как если бы вы отморозили себе конечность, только вся эта конечность теперь – моя голова.

Господа полярники, если вы откопали мою голову, то почему не сварили сразу же из неё чёртов суп? Я вас не просил, честное слово, не просил извлекать меня из вечной мерзлоты…

Иду.

Вот уже асфальт перемежается с глубокими ямами застарелых трещин. Смешивается с грязью почвы. Где-то сквозь дорожное покрытие проглядывает пожелтевшая трава. Гул города нарастает. Уже скоро. Уже близко. Надежда найти работающую аптеку всё ещё не утрачена. Осталось всего каких-то полкилометра. В глазах разливаются то искры, то слёзы, стирающие ненадолго ориентир. Я бреду вдоль дороги, готовый сорваться на бег, лишь бы быстрее добраться до обезболивающего. Я не в себе.

Господи, если бы мои враги знали про это оружие, способное довести меня до такого состояния, они бы меня раздавили. Спасибо, господи, что ты уберёг от них мою тайну и не вложил в их руки этот дар. Мои враги никогда не узнают, что я не научился любить, как любят нормальные люди. И всякий раз, сталкиваясь с этим чувством, тело поднимает бунт, стараясь уничтожить само себя всяким способом. Я не понимаю, как любить, чтобы не бояться потерять самого себя. Я уродливо болен. Я болезненно опасаюсь не то что любить – чувствовать. Я срастаюсь с теми, кого впустил в себя, глубже, чем следовало. Они остаются в моём сердце – и оттуда их уже не вырезать и не выжечь: они живут там бесконечно вечно, бесконечно долго – такими, будто встретил их только вчера и до самой последней клетки тела принял, вписал их в книгу своей жизни без возможности вычеркнуть, вырвать страницы. Забыть. С ними или без них, я проживаю каждый свой день, разговаривая в голове. Моё безумие заходит так далеко, что я живу вместе с ними, представляя их рядом с собой на кухне, когда лениво переворачиваю в тарелке свой ужин вилкой. Наливаю вина на двоих и держу за руку, растекаясь в иллюзиях перед сном. Я целую их. Глажу по волосам. Закрываю глаза и засыпаю. С ними. Даже если рядом давно уже никого нет. Даже если их нет в живых. Даже если их никогда и не было вовсе.

Достаю из кармана телефон и снова читаю взбудоражившее меня сообщение.

Хохочу. Грёбаный мазохист. Но теперь-то какая уже разница, правда?

Эти буквы будто за сотнями бронированных стёкол. За пределами досягаемости. Сообщение кажется настолько нереальным, что я не в силах на него отвечать. Я то нежно глажу пальцем экран. То с яростью бью по нему ладонью. Убираю телефон. Повторяю беззвучно снова и снова, что это ошибка, галлюцинация. Шутка разума. Обман. Яркая вывеска на воротах в ад: «Зайди сюда и захлебнись жалостью к себе, сука…»

Мне сорок пять.

Чуть меньше десяти лет назад по стечению обстоятельств в моей медицинской карте появилась сначала всего одна короткая, но колкая запись «шизоидное расстройство личности по экспансивному типу», которая была призвана как-то объяснить весь спектр того дурдома, который творился в моей голове и личной жизни. Позже добравшиеся до моей головы врачи нарастили ещё несколько «дополнений» к диагнозу.

Прошло очень много времени, прежде чем я смог принять такую «расшифровку» себя, уложившуюся в скупые цифры медицинских классификаций болезни, и начал пытаться сбалансировать того, кем я был в своей инаковости, с тем, каким мне нужно было быть для общества.

Я нашёл лучший способ существовать вдали от людей и организовать пространство так, чтобы контактировать с миром на расстоянии: инвестиции работали сами по себе, и дохода с лихвой хватало на жизнь. Я немолод, но неплохо сохранился благодаря выученной экстремальной самоорганизации и педантичной требовательности по отношению к самому себе, граничащей с ненормальной. Всё ещё не покрылся сединой и неряшливостью, не утратил контроля над своим телом. И вкуса к жизни. Почти адекватен. Аккуратен. Дотошен и зол.

Аккуратности меня научил отец. Аккуратно жить. Аккуратно мстить. Аккуратно ненавидеть. Аккуратно общаться с врагами. Как носить одежду, причёсывать волосы, водить машину и вести финансовые дела – тоже была заслуга отца. Отец был стратег, нарцисс и тиран, самый жестокий человек из всех, кого я знал. Но я его знал. Он был. В отличие от матери. А это уже немало.

По вечерам, надевая толстовку, кроссовки и трико для вечерней пробежки, я думал, что, если бы не бег, в этой голове никогда не наступил бы покой. Страшные идиотские мысли стоят кучно. Роем. Порой они, как призраки, толпятся у этой самой головы и, как озлобленные голодные бродяги, ждут, когда им откроют дверь. Вот тогда-то они туда вломятся, всё разрушат, сожрут и нагадят там, где их пустили погреться.

Нет.

Пока я бегу по лесу, эти небритые, смердящие и немытые пьяные мысли приходят в стройный ряд. Лёгкие горят, тело болит, а вместе с этим ежевечерняя, почти уже ритуальная головная боль отступает. В общем-то, всё, чего я добиваюсь, – лишь ожидание крепкого сна после пробежки. Нормального сна я лишён уже много лет, и всякий раз ожидание сна – предвкушение.

Череда таблеток, алкоголя, пробежек и полного физического истощения. Чего я только не пробовал. Был и ещё один действенный способ – засыпать в постели с женщиной. Но мои минусы настолько взяли верх над плюсами в глазах каждой из моих спутниц, что в конечном счёте я остался один.

Поэтому я бежал.

Несколько дней назад, прежде чем погрузиться в глубокий тёмно-бордовый мрак с осколками сновидений и болью в мышцах, последняя зафиксированная мысль замкнулась на том, что скоро выпадет снег и нужно к этому времени прикупить беговую дорожку, чтобы была возможность бегать в доме, пока на улице слякоть. Беговая дорожка дешевле, чем весь тот алкоголь, который я выпью за зиму. Дешевле таблеток и врачей. Нужно купить беговую дорожку, да…

Да где же эта чёртова аптека?

Вечер. Город. Улица. Пустота.

С неба сваливаются первые ледяные капли дождя. Сначала робко, потом всё чаще и чаще. Они то там, то тут бьются о подоконники. О скамейки. О крыши машин. Сильнее. Сильнее.

Замёрзшие птицы с мокрыми глазами, ссутулившись, жмутся под козырьками подъездов. Животные попрятались по своим убежищам. Никому не по душе этот мерзкий холодный дождь, хотя кажется, что сейчас именно он-то мне и нужен. Капли остужают горячее лицо, проникают в воспалённый мозг и возвращают в реальность: тебе холодно, тебе некомфортно, голова раскалывается, ты всё это чувствуешь, а значит, ты жив. Так можно идти бесконечно. Идти и рассматривать чёрные трещины на асфальте, блики в лужах, занавески на тёмных окнах домов, ботинки прохожих. Так можно идти, не поднимая головы к… небу.

А там…

А что там? Там всё те же перекатывающиеся клубы пара, сталкиваясь где-то на высоте полёта, порождают тихий вой, сбивающий с ног нас тут, внизу. Гулкий вой ветра стелется над полями, обволакивает травы, несётся эхом по городам, вялой волной теребит и раскачивает унылые груды машин, тормошит стёкла окон, врезается в стены бетонных коробок. Капли сыплются всё чаще. Я иду. Я почти спешу. Без зонта. Без шанса остаться сухим. Без жалости к себе. Без надежды хоть куда-то сегодня дойти.

Я смотрю по сторонам. Оступаюсь. Кроссовки уже не раз утонули во влажном. Налились холодной водой и потяжелели. Основательно стемнело. Поздняя осень – неожиданно затяжная – со стороны моря надвигается на город туманами, расползающейся слякотью и ничем не прикрытым ароматом тлеющей земли. Осень загнала всех этих жителей в дома, уложила пораньше спать, снабдив их радостным ощущением уюта и тепла своих постелей.

Если аптека закрыта – я пропал…

Зелёный крест аптечного киоска в мелком шорохе капель издалека кажется причудливым светилом с неоновым ореолом из брызг. Свет в торговом зале ещё горит. Ускоряясь, стараюсь успокоиться: я успел. Но ноги будто не слушаются и запинаются. Перелетая через ступеньку по лестничному пролёту, я, спотыкаясь и падая, бегу на этот свет так быстро, как могу. Ругаю себя: как можно быть таким медленным? Зелёный сияющий крест, кажется, ещё так далеко.

– Добрый вечер. Дайте что-нибудь хорошее от головной боли, пожалуйста.

Фармацевт из-под очков недоверчиво бросает строгий взгляд.

Руки предательски трясутся.

Сдерживаюсь, чтобы не добавить: «Побыстрее, помощнее, внутривенно».

Семь лет назад я окончательно избавился от зависимости, отрезвлённый внезапной смертью уже тогда бывшей жены. У меня на руках оказалась наша одиннадцатилетняя дочь. Всё это было так давно, что я почти забыл, какой она была тогда маленькой, испуганной и дикой. Ставшей мне почти чужой за годы разлуки после развода. Как разваливалась и собиралась наша с ней осколочная жизнь. Как она росла, как мы сближались и отдалялись. Как винили друг друга во всех грехах и в том, что я не сумел сделать так, чтобы её мать смогла по-настоящему полюбить меня, а я – измениться для этого…

Шальная мысль о нас, возможно, накрыла бы и поглотила на весь оставшийся вечер. Ведь я так и не перезвонил дочери… Но в углу аптеки вдруг заметил едва заметное движение. Это не монитор. Не экран телевизора. Нет. Это зеркало. Большое круглое зеркало под потолком отражает всех, кто сюда вошёл.

Пожалуй, это скверный, неприятный момент. Отворачиваюсь, но он – тот, кто отражается в этом вздувшемся стекле, – будто снова находит меня и смотрит. Смотрит. В промокшей насквозь одежде, с растрёпанными тёмными волосами. Возвышается над огромными прилавками и заполняет измученным болью телом всё пространство вокруг себя…

Отражение в зеркале – мой диссоциативный конфликт, который психика оказалась совершенно не в состоянии устранить. Я делаю шаг назад, вперёд. Оно движется вместе со мной. Я ненавижу свои отражения.

Иронично наделённый природой внешностью, за которую люди готовы бороться годами, я так и не смог принять того, кто смотрел на меня в злополучном стекле напротив, потому что видел там только израненного монстра, которого посадили в чужой череп – и он оттуда смотрел на меня.

После долгого разлада со своим телом мне не раз приходила мысль о необходимости принятия себя, даже насильственным путём. Поэтому однажды я прикрутил в своей комнате зеркало. Достаточно большое, чтобы разглядеть себя целиком, в полный рост, стоя на приличном от него расстоянии. Оно висело прямо на двери комнаты. Так, чтобы обойти его я не мог. Обман заключался только лишь в том, что если не спать голым, а спать в пижаме, то от своего тела мне видно было только лицо с россыпью шрамов на левой его стороне и ту часть шеи, на которой можно было различить шов, оставшийся от перелома левой ключицы. Я недолго рассматривал по утрам выпирающие скулы, приветствовал мозг, затем приветствовал в отражении пальцы, касающиеся складок у глаз и губ. Поправлял волнистые непослушные волосы и шёл в душ. После чего приводил себя и свою одежду в идеальный порядок, чтобы больше уже не отвлекаться на внешние атрибуты.

Но зеркала, застигавшие врасплох, всегда приводили в ужас. Как это – в углу аптеки. И жалкие пять минут здесь казались нескончаемым танцем с неизведанным собой.

– Без рецепта могу предложить только это.

Фармацевт выложила на витрину небольшую коробочку, доверху наполненную ярко-красными капсулами.

Я кивнул. Беру.

Танец с зеркалом ненадолго отвлёк от боли.

– И бутылку воды, пожалуйста.

Глотаю капсулу прямо в аптеке, опершись на столик в углу. Снова таращусь на отражение в круглом зеркале. Стираю с лица капли воды, точно это слёзы. Выхожу в темноту улицы.

Теперь ещё два километра обратно до машины. Будь у меня сейчас ключи от какого-нибудь из этих тёмных запертых городских подъездов, я бы, пожалуй, немного посидел на лестничной клетке, как когда-то в юности, и подождал, пока боль утихнет. Но ключа нет. Под ногами от тяжёлых дождевых капель клокочут лужи. Ветер набрасывается отовсюду, где ему нет преград. Кажется, что вот-вот пойдёт снег: капли помельче то и дело превращались в острые первые снежинки и терзали кожу.

Озноб пробирает до самых костей. Собираюсь с силами и иду в ночь. Может быть, если сейчас эта боль отступит, всё-таки удастся чуть-чуть поработать. А лучше просто попытаться уснуть, включив музыку. Может быть, я найду в себе силы позвонить дочери, хотя, скорее всего, такому позднему звонку она уже не обрадуется. Может быть, всё-таки случится чудо и без пробежки я смогу не пускать в свою голову дурные мысли – этих пьяных прокажённых бомжей. Смердящих бродяг. Бешеных псов, рвущих сознание на части. Может быть…

В кармане вибрирует телефон.

Сообщение от Артура. Ещё одно. Седьмое за сегодня.

Наконец я готов прочитать и его:

«Сколько нужно бежать без роздыха, чтобы пробежать марафон?».

Ухмыляюсь. Вот ещё. Он что, задумал бежать марафон?

Набираю его номер.

– Арти, что за вопросы на ночь глядя? Неужели и ты за ум взялся?

– Не может быть! Наконец-то ты среагировал. Хоть что-то тебя зацепило, – послышался на том конце голос друга. – А что значит «за ум взялся»? Ты имеешь в виду мой вопрос про марафон?

Он хохочет.

– Да. Перефразирую: Арти, ты что, в марафонцы заделался?

– Это я над тобой прикалываюсь, если ты не понял…

У Арти низкий и сиплый голос как у бывалого ковбоя, но нотки придурковатой удали постаревшего юнца из этого басящего громилы никак не скрыть.

– Надо мной? Так, а что надо мной прикалываться?..

– Дурень ты. Нет, серьёзно. Я очень волнуюсь, что твоё сердце не выдержит, старый ты хрен, бегать по лесам и болотам. Неужели всё настолько плохо, что ты в ночи где-то шаришься, вместо того чтобы сидеть дома в тепле? Или ты к марафону готовишься?

– Хах, Арти, Арти. Ты бы о себе думал. Тебе бы не мешало со мной хотя бы трёшку бегать, иначе все твои грёзы о длинноногой «Барби» в твоей постели закончатся инфарктом, при твоих-то ночных зажорах и пьянстве. Знаешь, лучше бы ты дрова мне помог нарубить, чем сожрать очередную рульку с пивом.

– Говноед. Сам нарубишь. Тебе полезно.

– От говноеда слышу, мудила.

Традиционный обмен любезностями состоялся.

– Ты сегодня на редкость галантный и нежный. Мне так приятно. Но давай перейдём к делу. Скажи, когда в гости прибыть соизволите, ваше высочество? Или позови меня к себе. Я, так и быть, порублю твои сраные дрова, если ты сам не можешь. Возможно, я даже не буду тебе хамить и приготовлю что-то твоё, вегетарианское. Грёбаный ты травоядный девственник.

– Я согласен. На дрова точно согласен. Мне помощь не помешает. Давай попробуем послезавтра?

– Неправильный ответ. Давай сегодня? Твои «послезавтра» меня не устраивают. Может быть, лучше ты выберешься ко мне? В моём жилище дел, пожалуй, не меньше твоих. Посуду помыть некому. Садись-ка в машину и приезжай. Сегодня. Я пятой точкой чувствую, что у тебя там какая-то очередная дичь в башке. Я всю ночь уснуть не смогу, буду волноваться за тебя. Ты меня слушаешь? Эй! Короче, ты, псих-одиночка, я всерьёз за тебя волнуюсь. Алё? Алё? Не отмазывайся. Надевай свежие труселя и приезжай, ты меня слышишь? Нет, ну что за мудак, а!.. Отзовись!