Книга баек

Книга баек

От автора

В Википедии жанр «байки» определяется вот такой формулировкой: «Байка – поучительный или юмористический рассказ, иногда основанный на реальных событиях». Так вот, это у них может быть – иногда, а в этом сборнике все байки имеют под собой реальную основу. То есть описываемые в них события происходили с конкретными людьми в конкретное время и при конкретных обстоятельствах. Правда, порой при таких немыслимых и трудно объяснимых, что пришлось менять имена героев баек. Почему? А узнаете сами, для этого надо лишь открыть сборник и начать его читать. И поверьте, это занятие захватит вас с головой. Так что вперед, дорогой читатель!

Байки рыбацкие

На крючке

Как-то на рыбалку со мной увязался мой младший братишка. Тогда мне самому-то было лет восемь, а брату и вовсе пять. И я его категорически не хотел брать – рыбалка, сами понимаете, дело важное, почти интимное, многолюдия не терпит. А малолетний балбес запросто может помешать этому важному делу: начнет там камушки в воду кидать, или, того хуже, сам в нее шлепнется. И всю рыбу распугает к чертовой матери. Нет, мне он там не нужен!

Но Ринат, когда узнал, что я собираюсь на рыбалку, как начал монотонно ныть с вечера: «Хочу на рыбалку!… Хочу на рыбалку!.. Хочу на рыбалку!..», так остановился только на следующее утро. Когда вышедший из себя отец сказал мне: «Возьми его тоже! Только смотрите там у меня!».

Ну что, пришлось взять. Нас с утра пораньше разбудил отец – он собирался на работу. Мама приготовила нам бутерброды: намазала маслом два куска хлеба, присыпала их сахаром и завернула в газетку. Черви у меня были нарыты еще с вечера. И часам к девяти утра, с благословения мамки, мы с братишкой, шаркая сандалиями, ушли на озеро Долгое. Я тащил удочку, Ринат – бидончик, в котором покоилась баночка с червяками и сверток с бутербродами.

Минут через двадцать пути – идти надо было с километр, – мы были уже у цели. С утра в продолговатом озере, обрамленном зелеными камышами, еще никто не купался. хотя день обещал быть жарким. Детвора обычно набегает часам к одиннадцати-двенадцати. Так что эти пару часов нам никто мешать не будет. И брат тоже!

– Ты садись сзади меня! – велел я ему. – Будешь снимать рыбу с крючка и бросать в бидончик (трехлитровую алюминиевую емкость, предназначенную для молока дома и для рыбы – на рыбалке). Понял?

– Ага! – согласился Ринат.

Я вынул из бидончика бутерброды и червей, положил их на земле рядом с усевшимся на корточки братом, а сам зачерпнул воды из озера – она была уже (или еще) теплая, и м не сразу захотелось искупаться. Но я пересилил себя – искупнуться можно будет потом, со всеми. А сейчас надо заниматься важным мужским делом – ловить рыбу.

Я размотал удочку, с трудом наживил на крючок извивающегося червя, и забросил леску подальше от берега. Пробковый поплавок шлепнулся на неподвижную и слегка курящуюся паром зеленую воду озера метрах в полутора от меня. По воде разбежались круги, и немного покачавшись, поплавок замер.

Я застыл на берегу в классической рыболовно-пацанской позе, выставив для упора одну ногу вперед и сжимая удилище обеими руками.

Но долго стоять, впившись глазами в слегка покачивающийся поплавок, мне не пришлось: он притонул раз, другой, третий, и поехал в сторону. Ага, взяла! Я резко выдернул удочку, и через голову на берег полетел первый улов – трепещущая серебристая сорога с оранжевыми плавниками.

Рыбка сама соскочила с крючка и шлепнулась за спиной брата, запрыгала на берегу, налепляя на свою серебристую чешую песок.

– Рыба!!! – заорал во все горло мой брат, подбежал к ней и упал на нее животом. – Поймалась!

– Раздавишь! – по-хозяйски прикрикнул я на Ринат. – Неси его в бидончик давай!

Ринат, сжимая сторожку обеими руками, вприпрыжку побежал к бидончику. А я в это время поправлял сбитого на крючке червя. Он был цел, только сполз немного вниз.

– А можно, я его помою, а то он грязный? – услышал я вдруг просьбу братишки. И не успел даже в ответ открыть рот, как увидел, что первая моя сегодняшняя рыба плюхнулась в воду, вырвавшись из рук этого растяпы.

– А она уплыла, – убитым голосом сказал Ринат и скривил лицо, собираясь заплакать.

Улов мне, конечно, было очень жаль. Но не лупить же из-за одной рыбки родного брата? Тем более, судя по первой поклевке, рыбы здесь с утра собралась тьма. И все голодные.

– Ладно, – великодушно сказал я Ринату. – Еще поймаем. Ты только больше не купай их в воде, ладно?

– Ладно, – шмыгнул носом брат, снова устраиваясь на корточках на отведенном ему месте. И покосившись на бумажный сверток, добавил:

– А когда есть будем?

– Когда поймаем пять… нет, десять чебаков, – поставил я перед нами жесткую задачу.

И, оставив рядом с ним на земле леску с наживленным крючком, вернулся к удилищу и, широко размахнувшись, как обычно в те пацанские годы, через плечо закинул свою снасть в воду (это став взрослее, я научился посылать леску от себя). И тут же услышал дикий рев, от которого у меня душа ушла в пятки.

Схватившись обеими руками за рот и упав на землю, орал Ринат. А из-под его ладоней к моему удилищу тянулась леска. Это могло означать лишь одно: я вогнал своему брату в лицо крючок. Случалось, что я цеплял себя сам за рубашку сзади, за штаны, как-то даже палец порвал крючком. Но чтобы так, живого человека… Да еще своего братика, за которого мне сейчас дома так всыпят, что я надолго забуду про рыбалку!

Но сейчас главное не это. Может, не все еще так страшно?

Я подбежал к брату, упал перед ним на колени и попытался оторвать его грязные ладошки от лица.

– Покажи, куда зацепило… Да отпусти ты руки!

Но брат продолжал верещать как резаный и еще сильнее прижимал руки. В конце концов, рев его перешел во всхлипывания, и он убрал от лица одну ладошку, потом вторую. И меня всего передернуло.

Крючок впился в верхнюю губу. Он вошел туда почти весь, оставив снаружи лишь миллиметра два цевья с ушком, к которому и была привязана свисающая леска. Крови в месте прокола выступило всего лишь пара капелек.

– Ничего страшного, – успокоительно забормотал я испуганно заглядывающему мне в глаза братишке. – Тебе больно?

– Шють-шють, – прошепелявил Ринат, стараясь не двигать верхней губой.

– Ну и нормально. Щас придем в больничку, тебе его быстренько вытащат, и все!

– Боно буит! – испуганно забубнил Ринат, тряся свисающей с губы леской. При этом он выглядел так уморительно, что я не выдержал и хихикнул.

– Такую большую рыбу я еще не ловил!

Брат сморгнул слезинки с глаз и тоже заулыбался. Так, жизнь вроде налаживается. Крючок я, конечно, сам не вытащу, да Толик меня к себе и не подпустит. Значит, надо срочно топать в наш фельдшерский пункт, к тете Любе. Она все сделает как надо.

Но не тащить же брата за собой на крючке? А у меня ни ножика нет, ни спичек, чтобы отрезать или пережечь леску.

Так, а зубы на что? И я, аккуратно перехватив леску у братишки под самым подбородком, чтобы не потревожить сидящий в его губе крючок, перегрыз ее зубами. Так что теперь у Толика с губы свисало всего сантиметров десять лески.

Подобрав бидончик и забыв на берегу червей и бутерброды, мы поспешили с братом в деревню. К счастью, на нас никто особенно внимания и не обратил – ну, идут два брата с рыбалки. Да и улицы были почти пустынны в это время.

Фельдшерица оказалась на месте. В амбулатории было пусто, прохладно и пахло йодом. Тетя Люба охнула и всплеснула руками, увидев, кого и с чем я привел.

– Вот паразиты! – запричитала она, рассматривая Ринатову губу. – А если бы в глаз? Мамка-то уже знает?

– Она на работе, – сказал я. – Мы ей потом скажем. А вы как крючок вытаскивать будете?

Ринат при слове «вытаскивать» начал поскуливать и потихоньку попятился к выходу из амбулатории.

– Ты куда? – укоризненно сказала тетя Люба. – Хочешь с крючком остаться? А как кушать будешь? А целоваться, когда подрастешь?

– Не хошю, – помотал головой братишка. И не понятно было, чего он не хочет: жить с крючком или целоваться, когда вырастет? Наверное, и то, и это. И потому он покорно пошел с фельдшерицой за белую ширму.

Мне тетя Люба велела подождать за дверью. И я нетерпеливо переминался с ноги на ногу у входа в амбулаторию и прислушивался к негромким приглушенным командам тети Любы, доносящимся из-за неплотно прикрытой двери, тревожный дискант моего братки. Потом на какое-то время там стало тихо. Вдруг Ринат очень громко ойкнул. А спустя пять минут его, с заплаканными глазами и залепленным пластырем верхней губой, но при этом уже улыбающегося, за руку вывела на улицу сама фельдшерица.

– На тебе твой крючок, рыболов несчастный! – сказала она и протянула мне пахнущую спиртом разжатую ладонь. А на ней отдельно лежали чем-то откушенное ушко с леской и сам, немного выпачканный в крови, крючок. – В другой раз внимательнее будь, ладно?

– Ладно! – часто закивал я головой. – И это… Спасибо вам большое, тетя Люба!

– Идите уж, рыбачки! – засмеялась фельдшерица, и мы побежали домой.

Конечно, родители, увидев заклеенную губу Рината, тут же выведали, что произошло. Наказывать они меня, не считая словесного выговора, не стали. Но наложили строжайшее табу на наши совместные походы на рыбалку. По крайней мере, года на три.

Однако у Рината тот случай напрочь отбил всякую охоту к рыбалке. Так что в семье у нас главным добытчиком рыбы долго оставался только я…

Рыбалка на Гарее

Давным-давно это происшествие приключилось. Но до сих пор стоит перед глазами как наяву. Итак, когда я учился то ли во втором, то ли в третьем классе, гостил летом вместе с мамой у ее родителей, то есть у моих бабушки и дедушки, в далеком от Казахстана (где мы тогда жили) Татарстане. В обычной такой татарской деревушке Старая Амзя со сплошь деревянными домами и банями на задах, с небольшими фруктовыми садиками-огородиками почти в каждом дворе.

Дом наших предков стоял на невысоком берегу крохотной речушки (недавно при помощи интернета узнал, что называется она Гарей, и протяженность ее целых 18 км!), с которой по вечерам доносился оглушительный лягушачий хор. И которую запросто можно было перейти вброд, а в иных местах, при желании, и перепрыгнуть.

Рядом с домовладением моих предков высился деревянный мост через речку. И по нему изредка с громким тарахтением деревянных, обитых железными шинами колес проезжали колхозники на телегах, туда-сюда сновали пешие, неспешно брели возвращающиеся с пастбища коровы и мелкий рогатый, а также безрогий скот. Такая вот деревенская идиллия.

Я сдружился со своим двоюродным братом-тезкой, тоже приехавшим на лето к деду с бабой из Узбекистана. Только фамилия у него была другая – Гатин, какую носила и моя мама до замужества. И вот два Марата то дружно помогали взрослым поливать огород, пропалывать его, то также дружно сбегали на ту самую речку, с неспешным течением, всю в кувшинках и поросшую по берегам невысоким кудрявым ивняком.

Мы самозабвенно плескались в ее неглубоких теплых водах с другими татарчатами, изъясняться с которыми мне было непросто: многие из них почему-то очень плохо владели русским языком, я же, росший среди русских, почти напрочь забыл татарский. Но мы как-то все же ладили, тем более рядом со мной был брат, и он на удивление одинаково хорошо владел как родным, так и русским языком.

Время от времени я видел плавающих среди водорослей некрупных рыбешек – красноперок. И загорелся желанием половить их на удочку. Опыт-то у меня имелся – как-никак, жил на большом, полноводном Иртыше, не чета мелкому Гарею. Заразил этой идеей и брата, хотя он, как сам признался, рыбаком не был ни разу. Да и других удильщиков я за все те дни, что находился в Амзе, ни разу не видел. Но рыба-то в реке была? Была! Значит, и поймать ее было можно и нужно – так рассуждал я, опытный иртышский рыбак.

Однако для этого нужны были снасти – по крайней мере, хотя бы пару крючков и метров пять лески. Дальше я бы уж сам – и удилище вырезал из прибрежного ивняка, и поплавок смастерил из камышинки, и грузило приладил из какой-нибудь гаечки. Уж меня-то учить не надо, как мастерить удочки. Я даже закидушки к тому времени умел ладить, на три четыре-крючка и метров в сорок-пятьдесят, а то и больше длиной – так далеко их надо было закидывать на Иртыше, чтобы попытаться поймать стерлядку.

Но когда мы с братом собрались ладить удочки, оказалось, что ни лески, ни крючков в сельском магазине нет, потому что на Гарее никто не рыбачит, хотя я сам видел в ней красноперок! Помог наш дед Карим, настоящий такой татарский бабай, в расшитой тюбетейке и рубашке навыпуск, с седой бородкой клинышком и хитрой улыбкой. Он свил нам леску из конского волоса, и показал, как можно сделать крючки, для чего втихомолку утянул из бабушкиной шкатулки с нитками, наперстками и прочими принадлежности для шитья две иголки.

Их надо было нагревать зажженной спичкой докрасна и с помощью плоскогубцев сгибать, чтобы получился крючок. Правда, полагающейся зазубрины у такого самодельного крючка не было, зато ушко – вот оно! Хватило часа, чтобы соорудить две удочки, еще несколько минут ушло на копку жирных червей на огороде, и вот, уже ближе к вечеру, два Марата отправились на рыбалку.

Гарей встретил нас традиционным лягушачьим хором. Я быстренько наживил червя и закинул свою удочку в прогалину между зелеными разлапистыми листьями кувшинок. Рядом сопел и чертыхался брат, не справляясь с извивающимся скользким червем. Только я хотел было помочь ему, как заметил, что в толще зеленоватой воды что-то метнулось к моей наживке, и поплавок из сухой камышинки резко утонул.

Ага! Я тут же рванул удочку на себя и тяжело выворотил из воды отчаянно сопротивляющуюся… крупную зелено-пятнистую лягушку с выпученными глазами. От изумления я выронил удочку, и лягушка шлепнулась рядом с моими босыми ногами. Изо рта у нее торчала леска. Брат захихикал, тыча пальцем в мой улов: «Уху из нее сварим или поджарим?»

Вот так да – квакуша позарилась на моего червяка и попалась на самодельный крючок! Но мне она, конечно, была не нужна ни в каком виде – ни в ухе, ни жаренная с луком: что мы, французы, что ли, какие? Я потянулся к ней и перевернул на спину, чтобы освободить от крючка, впившего ей в уголок большого рта.

И тут лягушка сделала совсем человеческий жест, потрясший меня тогда до глубины души: зажмурила свои выпученные глаза и передними лапками с растопыренными пальцами загородилась от меня, а задними стала скрести по моей руке, силясь высвободиться. Она очень испугалась и, наверное, думала, что я ее сейчас съем!

– Ну что ты, дуреха! – растроганно шмыгнул я носом. – Не трону я тебя! Ну-ка, братишка, отцепи крючок, пока я ее держу.

Я прихватил задние лапки квакуши второй рукой, брат тут же опустился на колени рядом и осторожно вывернул самодельный крючок из лягушачьего рта, благо, что он был без зазубрины. Я повернулся к реке, и только разжал руки, как лягушка тут же оттолкнулась задними лапками, шлепнулась в воду и исчезла под зелеными лакированными листьями кувшинок. Притихшая было речка взорвалась победным лягушачьим ором. Во всяком случае, мне так показалось.

– Что ли, пойдем домой? – вопросительно уставился на меня Марат. – Зачем нам лягушки…

– Ну уж нет, – заартачился я. – Раз пришли на рыбалку, так должны поймать хоть одну рыбку! Вон же они плавают…

Я снова насадил червя и закинул наживку поближе к неспешно дефилирующим в водорослях небольшим красноперкам. Но не успели разойтись круги от качающегося на воде поплавка, как опять из-под большого листа кувшинки метнулась знакомая тень, и поплавок резко утонул.

И хоть я понял, кто там снова безобразничает, все равно чисто машинально рванул удочку на себя. Сочно чмокнув, из реки выворотилась болтающая в воздухе лапками с растопыренными пальцами лягушка. Показалось, что она была даже больше первой и с негодованием таращила на меня свои нагло выпученные глаза.

Братишка мой упал на прибрежную траву и стал с хохотом кататься по ней.

– Ой, не могу! – выкрикивал он, колотя руками по земле. – Ты где так научился лягух ловить, а?

Этого я уже стерпеть не мог. Схватив отчаянно сопротивлявшуюся лягушку, я вывернул из ее пасти крючок, щелкнул ее по носу и со словами: «Пошла вон, дура пучеглазая!», выкинул ее в реку. Лягуха шлепнулась в воду и тут же проворно унырнула под листья кувшинки. Ну а мы, естественно, отправились домой. Ни с чем.

Но зато, когда мы вернулись с мамой через пару недель домой, на Иртыш, уж там-то я отвел свою изголодавшуюся по настоящей рыбалке душу. И никакие лягушки мне там не н мешали.

Кстати, о мамонтах

Было это, когда я жил и работал в одном из райцентров на Иртыше, в Железинке.  Как-то  пошел на рыбалку  на древнее русло реки  – Старицу. Но в тот день клевало неважно. На влажном илисто-песчаном берегу присесть было негде. Я заметил неподалеку какую-то корягу. Подтащил ее, почему-то страх  как тяжелую,  поближе к снастям, и уселся. Но что-то в коряге выдавало, что это было не дерево. Поскреб складником поверхность «коряги»  –  оказалось, что это огромная кость, судя по строению – голень мамонта. Откуда она здесь  взялась – понять было несложно. Высокий песчаный берег  Старицы  постоянно обрушивался огромными кусками –  так  «работали» весеннее половодье и бьющие из основания крутой стены берега неисчислимые родники и ключи.   А вместе с  вывалами на берег ссыпались и кости древних животных, до этого безмятежно покоящиеся десятки тысяч лет под толщей песка.

Поскольку к старине я никогда равнодушным не был, рыбалку тут же оставил и, взвалив эту гигантскую кость на плечо, поволок ее домой. Весу в костяре было, наверное, пуда полтора (хорошо еще, что она была без мозгов). Определил ее для хранения в ванную комнату – все равно в те годы водопровод в нашем доме не работал, и здесь мы держали картошку и пр. Потом к этой голени добавились несколько огромных зубов мамонта, ребер, обломков бивней и еще каких-то других костей.

Скоро моя ванная превратилась в мамонтовое кладбище. Домочадцы  пугались  этих костей и жутко  на меня  ругались. Да и  мамонтовые мощи начали обсыхать, трескаться и обсыпаться. Скрепя сердце, я нашел телефон Павлодарского областного краеведческого музея и сообщил, что готов продать не менее центнера ценных экспонатов, пусть приезжают.  Когда там узнали, что я имею в виду мамонта, то предложили мне самому привезти эти кости – это за 200 километров. И бесплатно.

Уже началась зима,  домочадцы мои начали потихоньку утаскивать  на помойку наиболее подъемные кости. И тогда я договорился с директором Железинской  средней школы о меценатском акте – передаче костей мамонта в школьный музей. В школе машины не было, и остаток костей – где-то килограммов 70,  я утащил туда на санках сам. При передаче ценных экспонатов представителей  прессы не было, не считая меня самого. Я же тогда был очень скромным молодым журналистом и предпочел замолчать этот общественно значимый факт. Но лишь до сегодняшнего дня.

«Эй, на судне!»

Однажды приехал я в свою деревушку из райцентра на выходные и в воскресенье отправился на рыбалку. Клевало на Иртыше в тот день просто замечательно, и в садке становилось все теснее от ельцов, окуней, сорог, подъязков. Время летело незаметно. А мне к двум часам дня надо было успеть на  автобус – завтра с утра на работу. И как назло, часы я забыл дома, а на берегу в этом месте, недалеко от подъема в деревню,  я был один.

И тут послышался рокот – мимо проплывал пассажирский теплоход на воздушной подушке «Заря». У моей деревеньки пристани не было. Да «Заре» она и не нужна была: обычно, завидев людей, стоящих у таблички с названием деревни, капитан наезжал носом судна прямо  на берег.

Я в тот день  рыбачил как раз неподалеку от этой самой таблички. На «Заре» меня  увидели и сбавили ход, раздумывая, пассажир я или просто так.  «Вот кто мне скажет время!» – обрадовался я и призывно замахал рукой. «Пассажир», – поняли на «Заре». И судно направилось к берегу. На носу  стоял матрос, готовясь скинуть мне трап. В рулевой рубке с папиросой в зубах торчал капитан, с кормы выглядывал шкипер.

– Не надо приставать! Не надо! Я не поеду с вами! – закричал я, силясь переорать рокот двигателя. – Скажите только, сколько времени?

Шкипер приложил ладонь к уху:

– Чего?

– Этот чудак время спрашивает, – обиженно прокричал матрос.

– Полвторого, – рыкнул высунувшийся из рубки капитан.

– Спасибо, – вежливо сказал я. – Езжайте дальше.

…Бросив судно на произвол судьбы, они все втроем  гнались за мной почти до самой деревни. Но потом опомнились  и повернули обратно. Во-первых, родная деревня меня в обиду бы не дала. Во-вторых, непришвартованную «Зарю» могло унести течением без экипажа.

– Лучше больше нам не попадайся! – пригрозили мне на прощание речные волки.

Нашли дурака. С тех пор, если мне надо было сплавать, скажем,  в Иртышск,  я в Железинке садился только на «Ракету»…

Сорванная рыбалка

Дело было летом, в  Железинке.. Я собрался с вечера на рыбалку: накопал червей, приготовил удочку и закидушку. А душной  ночью  на улице… пошел снег. За окнами, в свете уличных фонарей,  беспорядочно метались мириады крупных снежных хлопьев. На самом же деле это был не снегопад. Каждый год в июне в одно и то же время из глубин Иртыша  вылетает бесчисленное множество белесых бабочек-однодневок, в которых переродились живущие на дне реки в  глинистых норках страховидные личинки мотыля (или, как его называют иртышане, «бормыша»).

Эти бабочки живут считанные часы – их задача отложить яйца на берегу, а то и водной глади, и навсегда сложить свои хрупкие крылышки. Но если где-то рядом есть населенный пункт, бестолковые бабочки миллионами устремляются на  свет горящих фонарей, бьются о стекла квартир с не выключенным еще освещением  и откладывают свои яйца уже где попало.

Увидев эту круговерть за окном, я понял, что рыбалка пропала: к утру весь береговая поверхность реки будет завалена трупиками однодневок, которыми будет обжираться рыба. На червя  уже не посмотрят ни степенный чебак, ни суетливый елец, ни даже ненасытный ерш. Но еще была надежда, что вот на бабочку-то они и могут клюнуть. И я придумал, как заготовить однодневок, не выходя из дома. Я просто оставил включенным в зале свет, открыл настежь балкон и спокойно улегся спать, предполагая встать утром пораньше и собрать налетевших за ночь мотылей. Уж на консервную-то банку их наберется, а больше мне и не надо.

Будильник сработал вовремя. За окном спальни было уже светло.  Позевывая, я открыл дверь в  зал и буквально очумел. Комната была завалена сугробами! И эти сугробы еще копошились. Бабочки были везде. Под их толстым слоем не было видно ни пола, ни стола, ни дивана! Вообще ничего, кроме стен и потолка. Да и они были частично облеплены вездесущими крылатыми насекомыми.

В общем, на рыбалку в тот день я не пошел. И на работу тоже – по крайней мере, до обеда. Битых несколько часов, проклиная все на свете, я сначала при помощи совковой лопаты, а потом уже просто веника и совка выгребал на балкон, а оттуда сваливал на улицу килограммы и килограммы бабочек. А потом еще и отчищал квартиру от липкой яичной массы – ведь эти крылатые  монстры успели отложить  свое потомство!

Про шуры-муры с белым амуром

Теща с тестем у меня живут на юге Казахстана,  в Кызыл-Орде.  Естественно, бывал с женой у них в гостях. Тогда еще мы были северянами, и приезжали в отпуск обычно на пару месяцев – расслабиться, отогреться, фруктов поесть от пуза, у стариков  роскошная дача, на которой разве что только ананасов нет. А еще я открыл там для себя отличную рыбалку. Дачный поселок стоит на старом притоке Сыр-Дарьи –  Калган-Дарье,  больше похожем на продолговатое подковообразное озеро, с практически незаметным течением, с зарослями камышей, тростника на поверхности и джунглями водорослей в толще зеленоватой воды. Хотя опять же – двух-трехметровую глубину озера толщей назвать  будет опрометчиво. И вот в этой самой Калган-Дарье водится несметное количество разнообразной рыбы.

Я, когда раскусил это дело (поскольку вырос на Иртыше и с глубокого детства являюсь страстным рыбаком), стал всячески отлынивать от дачных работ, взамен посулив родичам, что буду поставлять им на стол свежайшую рыбу. На том и порешили. И я стал чуть  ли не каждый день с утра пораньше, до наступления жары,  уходить на Калган-Дарью, снарядив одну поплавочную удочку на всякую нехищную и пару жерлиц на хищную рыбу.

 С наживкой проблем не было: на здешних дачах полив ведется через арычную систему, и вдоль арыков всегда можно накопать сколь хочешь червей. Брал я с собой также тесто, замешанное на яичном белке и ароматизированное несколькими капельками анисового масла. Ловились  обычная сорога (на Иртыше ее зовут чебак), плотва, подлещик, карась, верхоглядки,  окушки. Сазан брался редко, тем не менее за рыбалку двух-трех весом от полкилограмма и более я выворачивал. Брались и покрупнее, но тех я и не видел – срывались и уходили, нередко с крючком вместе,  еще там, на глубине.