Лига Вольных Игроков
Теперь я, кажется, начинал понимать. Лига… Чёртова Лига Вольных Игроков. Неужели Волк впутался в это дерьмо? Но как… Зачем?
Я молчал, не зная, что сказать. Как убедить друга, что он ошибается? Что я – не тот, кого он видит перед собой? Что я… Я просто хотел помочь.
И тут, как гром среди ясного неба, раздался голос Хвостика:
– Брат! Ты что, совсем рехнулся? Это же Лео! Наш Лео! Как ты можешь…
Волк опустил арбалет. Медленно, словно боясь, что он выстрелит сам собой.
– Прости, Лео, – пробормотал он, – прости… Я… Я просто…
– Всё в порядке, – Я медленно, стараясь не делать резких движений, приблизился к столу. – Всё хорошо, старый друг. Я… Я понимаю. Ты напуган. Ты… Но я не «охотник». Клянусь тебе. И я не играю в эти игры.
Волк смотрел на меня… Недоверчиво, затравленно, как раненый зверь. Но в глубине его глаз, кажется, мелькнуло что-то… надежда?
Я протянул ему руку, и он, после секундного колебания, ответил на рукопожатие. Крепко. Судорожно. Словно боясь, что я исчезну, растворюсь в воздухе, как наваждение.
– Прости меня, – повторил он, – прости… Я совсем запутался…
– Ничего, – Я попытался улыбнуться, на этот раз – искренне. – Главное, что мы снова вместе. И… И мы со всем разберёмся. Леопард и Волк, как в старые добрые времена. Ты же помнишь?
Он кивнул, и на его губах появилась слабая, неуверенная улыбка. А затем, словно вспомнив о чём-то, он обернулся к сестре:
– Хвостик! Ты что стоишь, как истукан? Разве не видишь – к нам гость пожаловал! Да ещё какой! Собирай на стол, да поживее!
Она, словно очнувшись от сна, вспыхнула, одарила брата гневным взглядом и выскочила из комнаты.
Волк усмехнулся, глядя ей вслед:
– Совсем взрослая стала… А помнишь, как она за нами таскалась, проходу не давала?
– Помню, – Я тоже усмехнулся, вспоминая детские годы. – И как ты пытался от неё избавиться, да всё без толку.
– Да уж… – Волк вздохнул. – А теперь вот… глаз с неё не свожу. Красавица, а?
Я невольно залюбовался тем, как он произносит эти слова. С какой-то… отцовской гордостью, что ли.
– Да, – ответил я, – твоя сестра… Она прекрасна.
– Вот и я о том же. Жениха ей надо. Хорошего. Надёжного. Чтоб не обижал.
– Я помогу тебе, – пообещал я, – найдём ей самого лучшего жениха в Аквиларии.
– А сам-то ты что ж? – Волк хитро прищурился. – Неужто не приглянулась?
– Волк, – Я постарался придать голосу строгость, – не думаю, что я…
– Ладно, ладно, – перебил он меня, – не кипятись. Шучу я. Но… учти. Она ведь в тебя… того. С детства. Так что… Будь осторожен, ладно? Не давай ей ложных надежд. Прошу тебя, как друга.
Я кивнул, понимая, что это – серьёзно. Очень серьёзно.
За столом, накрытым на скорую руку, но всё же с явными признаками былой роскоши (серебряные приборы, тонкий фарфор, хрустальные бокалы), Волк, немного успокоившись, рассказал мне свою историю.
После смерти матери (она умерла, когда Хвостику едва исполнилось пять лет) дела у старого графа де Али пошли наперекосяк. Он и раньше-то не был, скажем прямо, гением коммерции, а тут… Несколько неудачных вложений, какие-то сомнительные сделки, а потом – болезнь. И вот, в один прекрасный день (вернее, – ужасный), Волк и его сестра остались сиротами, с полуразрушенным замком, кучей долгов и… громким именем, которое, увы, не стоило и ломаного гроша.
Молодость, энергия, вера в себя… Всё это могло бы помочь Волку выкарабкаться, если бы не… Да, если бы не ОНА. Прекрасная, надменная, коварная… Имя её я, кажется, так и не запомнил. Да и неважно это. Важно то, что Волк влюбился. Влюбился, как мальчишка, без памяти, без оглядки. Он осыпал её подарками, писал ей стихи (довольно посредственные, надо сказать), устраивал в её честь балы и фейерверки… А она… Она смеялась над ним. Открыто, нагло, безжалостно. Она предпочла ему какого-то жирного, лысого банкира, который был старше её отца и, к тому же, женат. Но – богат. Баснословно богат.
Этот удар подкосил Волка. Он замкнулся в себе, перестал заниматься делами, запил… Сестра пыталась его образумить, но всё было тщетно. Он отправил её учиться в какой-то пансион, подальше от себя, от своих проблем, от своего… безумия. А сам… Сам он искал забвения. В вине, в картах, в… женщинах. Но ничто не помогало.
И тогда… Тогда он решил сыграть в самую опасную игру, которую только мог придумать. Вступил в Лигу Вольных Игроков. Надеясь, что близость смерти, постоянный риск, азарт… что всё это вернёт ему вкус к жизни. Или же… Или же, если повезёт, он выиграет главный приз, станет богатым и… вернёт ЕЁ. Ту, которая его отвергла.
Первую свою охоту он выиграл. Легко, играючи. Его «дичь» оказалась каким-то мелким чиновником, трусливым и ничтожным. Волк заколол его, как свинью, даже не вспотев. А потом… Потом всё вернулось на круги своя. Тоска, отчаяние, бессмысленность… И – ожидание. Ожидание следующей игры…
И вот – дождался. Курьер, чёртов вестник смерти, принёс ему уведомление. Он – «дичь». На него открыта охота. И он, кажется, знал, кто его «охотник».
Он готовился. Распустил слуг, нанял каких-то сомнительных типов, которые должны были следить за всеми новоприбывшими в окрестностях замка. Пытался раздобыть денег на двойников, но… Но денег не было. Ни гроша.
Он ждал. Ждал и боялся. Боялся и ждал. И… пил. Пил, как проклятый, пытаясь заглушить страх и отчаяние. И когда я приехал… Он был уверен, что это – ОН. Что это я – его «охотник».
Рассказывая всё это, Волк то и дело прикладывался к бутылке, словно боясь, что трезвым он не сможет вынести тяжести своего признания. И в глазах его, покрасневших и воспалённых, я видел… не только страх. Но и… зависть. Зависть ко мне – другому, здоровому, успешному. Ко мне, у которого, как ему казалось, всё было хорошо.
Я пытался его отвлечь, разговорить. Рассказывал о столичной жизни, о балах и интригах, о своих… похождениях. Вспоминал наше детство, наши игры, наши проказы… И, кажется, мне это удалось. Волк оживился, начал улыбаться, шутить… Даже Хвостик, всё это время сидевшая за столом молча, словно тень, и не сводившая с меня глаз, кажется, немного оттаяла.
Мы пили, ели, смеялись… И мне, на какое-то время, показалось, что всё ещё может быть хорошо. Что мы, как в старые добрые времена, справимся со всеми бедами. Что мы…
Но, прощаясь с Волком и его сестрой, я не мог отделаться от ощущения… безнадёжности. Словно над ними, над этим старым, обветшалым замком, нависла какая-то тёмная, зловещая сила. Сила, которую я не мог ни понять, ни… победить.
Крах надежд
Известие настигло меня, когда я, стиснув зубы, гостил у дальних родственников в поместье с издевательски-умиротворяющим названием "Тихая Заводь". Какая горькая ирония! Тишиной там и не пахло. Тётушка Аделаида, упокой, Господи, её неуёмную душу (хотя, зная её вздорный нрав и любовь к интригам, сильно сомневаюсь, что ей уготовано место в раю), была женщиной… энергичной. Чересчур энергичной, чтоб её! Балы, охоты, званые обеды, приёмы, визиты, сплетни, сватовство, пересуды… От её нескончаемой, бьющей через край энергии, подобно гейзеру, от её пронзительного, как у рыночной торговки, голоса, от бесконечной череды напудренных париков, шелестящих юбок и приторно-сладких улыбок у меня к концу недели разболелась голова, и единственным моим желанием, навязчивой идеей, стало – сбежать. Сбежать куда угодно, хоть к чёрту на рога, в самое пекло, лишь бы не видеть, не слышать, не чувствовать всего этого… И тут – словно насмешка судьбы, словно удар под дых, словно… Впрочем, неважно. Любые сравнения бессильны, когда речь заходит о таком.
Посыльный, тощий, словно выструганный из щепки, и бледный, как сама Смерть во плоти, – будто сошедший со страниц какого-нибудь бульварного романа, – вручил мне письмо. Запечатанное письмо. С чёрной, зловещей печатью, от которой веяло не то воском, не то ладаном, не то – могильным смрадом. Я всё понял ещё до того, как судорожно, дрожащими, словно у старика, пальцами сломал сургуч и развернул плотную, дорогую бумагу, пахнущую затхлостью, сыростью и… бедой. Безысходностью.
Волк… Мёртв.
«Охотник», эта безымянная, безликая тварь, этот… зверь в человеческом обличье, подложил в его карету бомбу. Адскую машину, как их тогда называли – изощрённое, дьявольское изобретение, порождение больного разума. Свёрток, начинённый порохом, гвоздями, осколками стекла, битым камнем… Всё, что могло разорвать, изувечить, убить. Он рассчитал всё до мелочей, этот подлец, этот убийца: Волк, несмотря на своё отчаяние, на своё пьянство, на своё… безумие, никогда не пропускал день поминовения матери. Всегда, из года в год, в любую погоду, он ездил на её могилу, в старую, полуразрушенную часовню, что стояла на отшибе, в лесу, вдали от людских глаз и дорог…
Взрыв. Оглушительный, разрывающий тишину утра… Огонь. Всепожирающий, яростный… Кровь. Липкая, тёмная, густая, с металлическим привкусом… И – всё. Конец. Финал.
Я не помню, как добрался до Лютеции. Кажется, я скакал всю ночь, не жалея ни себя, ни коня. Загнал, наверное, бедного Россинанта… В голове стоял густой, непроглядный туман, как над Сенарисом в ноябрьское утро, а в груди – зияла пустота. Не просто пустота – чёрная дыра, которая засасывала в себя всё: свет, тепло, надежду… Такая ледяная, обжигающая, мёртвая пустота бывает, наверное, только у тех, кто потерял… всё. Кто потерял часть себя, часть своей души.
Увидеть Волка… Проститься с ним… Поблагодарить за всё, что было… Поклясться отомстить… Мне удалось это только через неделю. Будь они прокляты, эти семейные дела! Какие-то тяжбы, какие-то долги, какие-то завещания… Всё это навалилось на меня внезапно, как снежный ком, как горный обвал, погребая под собой, не давая вздохнуть, не давая… думать. Я был нужен здесь, в столице. Нужен – живым. И… по возможности, трезвым. Хотя, признаться, трезвость в те дни давалась мне с трудом.
А в это время… Там, в замке де Али, в старом, обветшалом, пропитанном запахами сырости, плесени и… смерти замке, готовились к похоронам. Готовились предать земле то, что осталось от моего друга… Я получал лишь скупые, сухие, безжалостные отчёты от Эжена, которого, не раздумывая ни секунды, отправил туда, в поместье де Али. Чтобы хоть как-то… Чтобы хоть чем-то помочь. Чтобы хоть немного… заглушить, залить вином чувство вины, которое грызло меня изнутри, как червь.
И вот, наконец, я здесь. Осень в Аквиларии… Сырая, промозглая, с вечным мелким, моросящим дождём, со свинцовым, давящим небом и… запахом тлена. Запах смерти, казалось, пропитал всё вокруг – землю, деревья, камни, старые стены замка… Даже воздух.
Стою у гроба. Закрытого гроба, обитого тяжёлым, чёрным, как сама ночь, бархатом, от которого веет холодом, сыростью и… безнадёжностью. В котором лежит… Лежит то, что осталось от моего друга – Волка. От того самого мальчика, с которым мы, ещё совсем недавно, гоняли зайцев по этим самым полям, строили шалаши в этом самом лесу, фехтовали на деревянных мечах, мечтали о подвигах, о славе, о… любви.
Лица я не видел. Его… не было. Бомба, эта дьявольская, проклятая штуковина, этот адский механизм, не оставляет шансов. Она не просто убивает – она уничтожает. Разрывает на куски, сжигает дотла, превращает в кровавое, неузнаваемое месиво из плоти, костей, волос и… надежд.
Я смотрел на этот чёртов ящик, на этот символ… бессилия, на этот гроб, и вспоминал… Вспоминал его улыбку – широкую, открытую, чуть насмешливую. Его хрипловатый смех… Его дурацкие, мальчишеские шутки. Наши детские игры, наши ссоры, наши клятвы… И мне казалось, что всё это было… вчера. Так близко, так реально, так… живо.
Но вчера уже не вернёшь. И Волка – тоже. Он лежит здесь, в этом тесном, душном, пропахшем ладаном и смертью ящике, холодный, неподвижный, безмолвный. А я… Я стою рядом – живой, дышащий, чувствующий… И – беспомощный. Абсолютно, безнадёжно, до тошноты беспомощный.
Сколько слов осталось не сказано… Не произнесено вслух. Сколько дел – не сделано… Сколько невыпитого вина, неспетого, нестанцованного… Сколько всего могло бы быть, если бы не эта проклятая игра, не эта чёртова Лига, не эта… жизнь. Будь она трижды проклята!
И главное – ничего нельзя изменить. Ничего. Даже понять – за что? За что ему всё это? За что мне? Ведь мы были словно братья, ближе чем братья.
Остаётся только… Сжимать кулаки до хруста в суставах. Ненавидеть. Люто, бешено, до потемнения в глазах, до кровавых пятен перед глазами. И… надеяться. Надеяться, что это больше никогда, никогда, ни с кем не повторится. Хотя… Надежда – такая хрупкая, эфемерная, обманчивая штука. Как бабочка-однодневка.
Похороны… Пышные, торжественные, насквозь фальшивые и лицемерные. Съехалась вся родня – дальняя и близкая, знакомая и незнакомая, нужная и… ненужная. Какие-то тётушки, дядюшки, кузены, кузины… Все в чёрном, как стая ворон, слетевшихся на сход, с постными, скорбными, вытянутыми лицами, с заученными, ничего не значащими словами соболезнования… Лицемеры. Лжецы. Стервятники.
Я узнавал некоторых из них – кого-то смутно припоминал по визитам в замок де Али, много-много лет назад, с кем-то встречался в Лютеции, на балах или в салонах… Но было одно лицо… Одно лицо, которое я знал, которое я должен был знать, но никак, хоть убей, не мог вспомнить – где, когда, при каких обстоятельствах я его видел. И почему оно кажется мне таким… важным.
Девушка. Молодая, хрупкая… Но в этой хрупкости, в этой, казалось бы, беззащитности чувствовалась сталь. Невидимый, но ощутимый стержень. Красивая… Но красота её была какой-то… особой. Холодной, отстранённой, словно она была не здесь, не с нами, не в этом скорбном зале, а… где-то далеко-далеко. В другом измерении. И в то же время – в ней чувствовалась сила. Внутренняя сила, воля, характер… Словно она была выкована из той же стали, что и клинки лучших мастеров Клингена.
И взгляд. Этот пронзительный, обжигающий, словно раскалённое добела железо, взгляд, который, казалось, видел меня насквозь, до самого дна души, до самых тёмных её закоулков. Взгляд, в котором читалась… ненависть? Да. Ненависть, презрение и… боль. Невыносимая, нечеловеческая, вселенская боль. Но что-то меня в ней притягивало, тянуло меня как магнитом, отметило меня.
Мне представили её. Анжелика де Тони. Дальняя кузина покойного графа де Али.
И лишь потом, много позже, когда скорбная церемония закончилась, и гости, насытившись зрелищем чужого горя, утешив себя тем, что "слава Богу, не со мной", начали, перешёптываясь, переглядываясь и облегчённо вздыхая, разъезжаться по своим домам и поместьям, я узнал… Узнал о сестер Волка. О Хвостике.
Оказывается, она тоже была там. В карете. Вместе с братом. Когда раздался взрыв…
Их нашли не сразу. Точнее, – Волка нашли почти сразу. Вернее, то, что от него осталось… А вот Хвостика …Её нашли под обломками кареты, без сознания, всю в крови… Думали – не выжила. Но она… Она выжила. Её лицо… Бомба, эта дьявольская штуковина, не пощадила её. Осколки стекла, щепки, куски металла… Они оставили свои отметки. Навсегда.
Врачи, лучшие лекари Лютеции, сделали всё, что могли. И даже больше. Они спасли ей жизнь. Но… Но красота… Красота Хвостика, той самой девочки, которая когда-то бегала за нами, как привязанная, той самой, которая при нашей последней встрече превратилась в прекрасного ангела… Она была потеряна. Безвозвратно.
Позже, когда все уже разъехались, и замок погрузился в тишину, я случайно – или неслучайно? – встретил Хвостика в одной из дальних комнат замка. Она стояла у окна, закутанная в темный плащ, с опущенным капюшоном. Я заметил, что ее лицо скрывает тонкая вуаль. Что-то тихонько, почти беззвучно напевала. Мелодия была грустной.
Я подошел ближе, не зная, как начать разговор.
–
Хвостик, глубоко соболезную и скорблю – наконец, с трудом выдавил я из себя. Она вздрогнула, словно от неожиданности.
–
Граф де Плеси, Лео…я.. не видела тебя, прости....
Я попытался, заговорить снова, или уйти, или начать другой разговор, но мы… просто молчали, словно, не зная, что делать дальше, о чем говорить. И нужно ли тут говорить…
А затем, в другом коридоре, замка я встретил Анжелику де Тони, или это она меня подкараулила, словно пентера свою дичь.
– Мадемуазель Анжелика, – наконец, с трудом выдавил я из себя, и собственный голос показался мне чужим, хриплым, надтреснутым, словно я не говорил несколько дней, – у меня… У меня такое чувство, такое ощущение, что вы… Что вы меня в чём-то вините. В чём-то… обвиняете. И, возможно, вы правы. Но… Могу ли я узнать, в чём именно?
Она медленно, словно преодолевая невидимое сопротивление, как во сне, повернулась ко мне, и я снова, уже в который раз за этот чёрный, проклятый день, встретился с этим взглядом – холодным, колючим, как осколок льда, и в то же время – обжигающим, как пламя адского костра.
– Граф де Плеси, – произнесла она, и голос её, тихий, но отчётливый, словно выкованный из той же стали, что и её взгляд, прозвучал как приговор, как вердикт, не подлежащий обжалованию, – вы не ошиблись. Вы… проницательны. Я… Я не могу понять, как вы, вы, Ловкий Руди, могли допустить… Как вы могли позволить, чтобы мой кузен… Чтобы он так… погиб. Так нелепо, так страшно, так… беззащитно.
Ловкий Руди… Да, было такое прозвище. Кличка, придуманная моими приятелями-собутыльниками в Лютеции. За меткость, за ловкость, за… невероятное, дьявольское везение. За то, что я всегда, словно заговорённый, словно родившийся в рубашке, выходил сухим из воды. Из любой, самой опасной, самой смертельной передряги, из любой… игры.
– Я помню, – продолжала она, и в её голосе, помимо боли, горя и ненависти, зазвучали стальные, острые, режущие нотки, – я помню, как вы хвастались… На одном приёме, в Лютеции… Вы говорили, что знаете человеческую душу, как свои пять пальцев. Что вы – мастер любого оружия, любого клинка…Что для вас нет ничего невозможного… Что вы… Вы ещё метали ножи в яблоко, которое стояло на голове у какого-то бедняги, слуги… Ради забавы. Ради… аплодисментов. Ради восхищённых взглядов женщин.
Яблоко… Ножи… Да, кажется, было что-то такое. Давным-давно, когда я только-только приехал в Лютецию и, как щенок, брошенный в бурлящую реку, барахтался, пытаясь выплыть, пытаясь не захлебнуться, пытаясь забыться, заглушить боль, тоску, отчаяние… Пьянство, карты, женщины, дуэли… Всё это было. Всё это… было так давно, так… в другой жизни.
– Вы хвастались, – повторила она, словно гвозди в крышку гроба заколачивая, и каждое её слово, как отравленный дротик, как игла, вонзалось в моё сердце, в мою душу, – своей силой, своей ловкостью, своим… бесстрашием. Своим дьявольским везением. А что же теперь? Где же была ваша хвалёная сила, ваша ловкость, ваше везение, когда ваш друг… Когда мой кузен… Он ведь нуждался в вас! Он ждал помощи! А вы… Вы не помогли. Вы… Вы предали его. Вы позволили ему… умереть.
Она запнулась, не в силах, видимо, продолжать. Слёзы, которые она так долго и так мужественно сдерживала, хлынули из её глаз, обжигая щёки, оставляя мокрые, солёные дорожки.
– Я знаю, кто вы, – прошептала она сквозь рыдания, – я… Я всё знаю… И… И мне совершенно всё равно, что вы обо мне думаете. Какое мне дело до ваших мыслей, до ваших чувств… Потому что я… Я больше не хочу с вами разговаривать. Никогда. Ни о чём. Прощайте, граф. Прощайте, Ловкий Руди. Наслаждайтесь своей жизнью… Пейте, гуляйте, развлекайтесь, любите… Как тот, кто… Кто убил моего кузена. Убил… И даже не вспомнил о нём. И о его сестре…
И она ушла. Быстрым, решительным шагом, не оглядываясь. Словно… призрак. Словно… наваждение. Словно… совесть. А я… Я остался стоять, словно громом поражённый, словно… пригвождённый к месту, к этому проклятому паркету. Её слова, её обвинения, её боль, её… ненависть… Всё это обрушилось на меня, как лавина, как девятый вал, сметая всё на своём пути, лишая сил, лишая воли, лишая… желания жить.
И… И я не мог не признать, что она… права. Она была права. Во всём. Абсолютно. Я виноват. Я… предатель. Я не смог… Я не успел… Я…
Чувство вины… Тяжёлое, липкое, удушающее, как болотная трясина… Оно навалилось на меня всем своим весом, придавило к земле, не давая ни вздохнуть, ни пошевелиться, ни… думать. Я должен был… Я обязан был что-то сделать. Что-то… предпринять. Что-то… исправить.
И тут я вспомнил. Вспомнил, словно во сне, словно в бреду, словно в… откровении, одно из правил… Нет, не правил – условий Лиги Вольных Игроков. Той самой Лиги, которая отняла у меня друга. То самое условие, которое могло дать мне… шанс. Призрачный, зыбкий, но – шанс. Шанс на искупление. Шанс на… месть.
Только что вступивший в Лигу, новичок, зелёный юнец, мог подать заявку на убийство конкретного человека. И если этот человек тоже был членом Лиги… Что ж, тем лучше. Тем… проще. Тем… справедливее.
Встреча с Анжеликой, при таких, невыносимо трагических, обстоятельствах, стала для меня… знаком. Её слова, её гнев, её боль, её ненависть… Они словно выжгли, вытравили во мне все сомнения, всю неуверенность, всю слабость. Я понял одно. Судьба, эта капризная, жестокая, непредсказуемая стерва, даёт мне шанс. Возможно, единственный. Последний. Шанс отомстить. За себя. За Волка. За Хвостика. За… всё.
И я должен им воспользоваться. Любой ценой. Любыми средствами. Я заглянул в глаза самой Смерти. В её пустые, холодные, безжалостные глазницы. И я не отступлюсь. Я не сдамся. Я… выживу. И – отомщу.
Решение было принято. Мгновенно, бесповоротно, окончательно. Словно… выстрел в упор. Словно… удар клинком в сердце. Я должен был найти убийцу Волка. И… И убить его. Сам. Своими руками. Своими… окровавленными руками. Другого пути у меня нет.
Я покинул замок де Али – этот склеп, этот мавзолей, этот памятник моему… бессилию, моей вине, моей… слабости – не прощаясь ни с кем. Не сказав ни слова. Просто… сел на своего верного, загнанного Россинанта и ускакал прочь. Туда, где, как я надеялся, меня ждала… справедливость. Или… смерть. Иного не дано.
Игра по-крупному
Примерно тридцать лет назад, с легкой руки Главного канцлера, тогда еще казалось молодого и неопытного , король Этьен издал новый закон. Указ, призванный, якобы, снизить уровень преступности в королевстве, искоренить, так сказать, насилие в зародыше. И для этого была создана «Лига Вольных Игроков» – единственное законное объединение, членам которого разрешалось… убивать. Убивать друг друга. По правилам, разумеется. В рамках, так сказать, закона.
Старинная забава аристократии – охота. Охота на самого опасного зверя на свете – на человека. Цинично? Да. Жестоко? Безусловно. Но… законно. И, что самое главное, – добровольно. Никого не принуждали вступать в Лигу. Все, кто подписывал контракт, делали это осознанно, понимая, на что идут, и с чем им придётся столкнуться.
Правила были просты, как всё гениальное, и жестоки, как сама жизнь. Каждый вновь вступивший в Лигу сначала выступал в роли «охотника». Затем, если ему везло (или, скорее, не везло), дважды становился «дичью». И, наконец, последнее, решающее испытание – снова «охотник». Четыре «охоты». Четыре дуэли. Четыре… смертельных танца.
Тот, кто выживал во всех четырёх «охотах», получал… всё. Огромное денежное вознаграждение из королевской казны, славу, почёт, уважение… и право выйти из игры. Навсегда. Стать… свободным. Но таких, на моей памяти, ещё не было. Ни одного.
Правила чётко регламентировали поведение «охотника» и «дичи». «Дичь» не знала, кто её «охотник». Ей отводилась пассивная роль – ждать, прятаться, готовить ловушки… Ей запрещалось нападать первой, предпринимать какие-либо активные действия до тех пор, пока «охотник» явно не обнаружит себя. Любое нарушение этого правила, любая ошибка, любое… непреднамеренное убийство каралось… смертью. Быстро и безжалостно.
Но у «дичи» было и одно преимущество – её предупреждали о начале «охоты». Заранее. Чтобы она могла подготовиться, спрятаться, расставить капканы… Использовать хитрость, ум, деньги… Всё, что угодно, лишь бы выжить.
«Охотнику» же, напротив, предоставлялась вся информация о его «жертве». Её имя, привычки, слабости, страхи… И – право первого удара. Он мог действовать открыто или тайно, использовать любые средства, любые уловки… Он был свободен. Освобождён от любых моральных и этических ограничений. От любой ответственности. Но… Только до тех пор, пока его первая атака не окажется… неудачной. Если «дичь» выживала после первого нападения, она получала право на ответный удар. И тогда уже… Тогда уже всё зависело от её мастерства, от её… жажды мести.
