Услышь нас, Боже

С места нашей стоянки видны еще десять судов: аргентинское, британское, костариканское, норвежское, греческое и т.?д. – на фоне нефтеперерабатывающих заводов (заводских труб). Полное ощущение, что ты в Детройте, а не на далеком вест-индском острове, под акварельным дождливым небом, с редкими пятнами зелени. «Таверна» – Австралия? Судно английское. «Рио Атуэль» – Аргентина. «Матильда» – неясно. Возможно, Венесуэла. На топливной цистерне – маркировка панамериканской компании.

«Далфёун» – Ставангер (Норвегия); «Ягнер» – Гётеборг (Швеция); «Клио» – Кюрасао; «Платон» – Кюрасао; черепичные крыши на набережной. Verboden te ankeren[48 - Бросать якорь запрещено (нидерл.).]; торговый дом «Мадуро и сыновья»; «Юпитер» – Амстердам. «Князь горцев»; «Матросский приют»; «Каса Коэн»; клуб «Gezelligheid»[49 - Праздник, отдых, веселье (нидерл.).]; фотоателье «Кристалл»; «Утешение корабела»; бакалея; Г. Трост, Joyeria[50 - Ювелирные изделия (исп.).].

Нелепая массовая физзарядка на борту норвежского танкера: по длинным корабельным мосткам бегают люди в спортивных трусах – что, наверное, разумно.

Сразу с ужасом вспоминается школьная дисциплина, хождение парами; я пытаюсь представить себе жизнь на нефтяном танкере: чистейший стерильный кошмар, чуть ли не хуже (как представилось на миг), чем погибель и триппер на кораблях в бытность Мартина моряком…

…На борт доставляют письмо, вызывающее у меня сильное беспокойство: брат пишет, что мама серьезно больна. Дома, в Англии. Я все же надеюсь ее увидеть, впервые за 20 лет. В последний раз мы с ней виделись на станции Рок-Ферри в Беркенхеде (где Натаниэль Готорн служил консулом), когда она провожала меня на поезд до Лондона. Куда, она думала, я уезжаю? Куда я уехал? И больше не возвращался. Но хотя бы писал, регулярно, как редко когда писал для себя.

Выходим из Кюрасао…

Fr?re Jacques
Fr?re Jacques
Dormez-vous?
Dormez-vous?
Sonnez les matines!
Sonnez les matines!

Вход – теперь выход – из гавани Кюрасао со стороны Венесуэлы: последний взгляд на парящий понтонный мост, непосредственное ощущение характерной оригинальности этого места.

Теперь – пустынное побережье; маленькая лагуна с крошечной церковкой справа от входа, чуть дальше – холм бурого цвета, еще дальше – холм винно-бордовый, а еще дальше – лиловый.

Единственный домик.

На крайнем правом фланге (если смотреть в сторону порта) виднеются зловещие цистерны цвета свинца или потемневшей стали, каждая – с крошечной точкой посередине (тень на одной, будто тень человека), похожие на отпиленные стволы пушек, под ними стоят нефтяные танкеры, «где козы носят зеленые очки, чтобы съесть вместо травы утреннюю газету»… Замок и справа – отвесный обрыв, как в Монтане; еще несколько средневековых замков возвышаются меж нефтяными резервуарами, маленькая лагуна с парусными судами, переходящая в некое подобие диких йоркширских болот…

Небольшие тенистые острова на закате; скальные образования, напоминающие Стоунхендж.

Последнее зрелище: три одинокие бругмансии на длиннющей песчаной косе.

Реакция на величественный закат.

…развязка…

1 декабря… Ситуация изменилась на прямо противоположную: теперь уже Мартину, раздобывшему на Кюрасао выпивку, хочется пригласить шкипера на аперитив. Мартин купил ящик рома всего за 20 долларов, спасибо шкиперу за наводку. «Почему не два ящика, месье? Я сам возьму два или три, по такой-то цене». Почему нет? Потому что Мартин не хотел предстать человеком, которому нужно два ящика рома. Как он ошибался! Как прав был шкипер. Ему уже страшно представить себе, что будет, когда закончится этот ящик, ведь второго-то у него нет, – шкипер все понимает и благородно отказывается от предложенного угощения. Тем не менее Мартин, у которого тоже есть повод тревожиться о матери, не хочет использовать ее как предлог, чтобы напиться. Подобное оправдание, хоть и вполне обоснованное, представляется в такую минуту наигрязнейшей уловкой.

…Развязка!..

Другие пассажиры.

Венгр из Нуэва-Мордида сел на корабль в Колоне. Я застал его в кают-компании за беседой с сальвадорцами. Они говорили по-испански, думали, я не пойму:

«И кто же вас выгнал?»

«Полиция».

«За что?»

Венгр разводит руками и отвечает, понизив голос, когда я подхожу:

«Ни за что».

Венгр пьет из личной серебряной стопки, с тоской смотрит на море, хочет уплыть на маленькой лодке.

«Я еду на территорию СССР… – он пожимает плечами. – Под советским правлением. Я, безусловно, рискую жизнью. Но… моя семья… И конечно же, я спортсмен».

Все верно, братец.

Сальвадорцы, крохотные человечки, муж, жена и их сын лет примерно четырнадцати – похоже, евреи, – совершенно очаровательны. Они едут в Париж. К новой жизни. Но я чувствую, что они тоже подвергались каким-то гонениям – возможно, антисемитским, quien sabe?[51 - Кто знает? (исп.)] Сомерсет Моэм наверняка знает. Но как раз таки это досужее любопытство заставляет меня ненавидеть всех писателей и, кстати, мешает им быть людьми. Примроуз и сеньора Май загорают на палубе, щебечут, как птички, и красят друг другу ногти на руках и ногах. Примроуз плохо говорит по-французски, а по-испански – и того хуже. Сеньора вообще не говорит по-английски, и обе смеются над ошибками Примроуз. (Я сам говорю по-французски ужасно, а по-испански – коряво.) Позже мы с ними играем в парчис. И вправду очень приятные люди. (Снобизм романистов, чьи персонажи всегда говорят на корявом французском и пьют «нечто, что сходит за кофе».)

Вдобавок три голландских механика, возвращающихся в Голландию с Кюрасао: мингер ван Пеперкорн, мингер ван Пеперкорн и мингер ван Пеперкорн[52 - Отсылка к роману Томаса Манна «Волшебная гора», седьмая глава которого разделена на три части с одинаковыми названиями: «Мингер Пеперкорн».]. Тоже очень приятные люди, доброжелательные и любезные, но Мартин не знает, как начать разговор, разве что упомянуть об Иерониме Босхе – и потому не говорит ничего. Иеронимные алкоголики. Не путать с анонимными.

Кстати, отличное описание для романов об алкоголизме. Иеронимные алкоголики, Босх!

Идем на северо-восток по Карибскому морю и уже завтра выходим в Атлантику…

2 декабря. Годовщина нашей свадьбы. В полдень, вдали, у самого горизонта по правому борту – маяк: остров Сомбреро. (Кстати вспомнилось: весьма подходящий рассказ о Сомбреро: у Баринга-Гулда.) Я огорчен из-за матери, но сейчас совершенно нет смысла об этом думать.

Торт – уцелевший и даже съеденный – за обедом. Также добавка вина. Много тостов и поздравлений.

Минуем пролив Анегада и выходим в Атлантику.

Морские водоросли как золотая елочная мишура, говорит Примроуз. Саргассово море от нас прямо к северу. «Остров пропавших кораблей» со Стюартом Роумом, в кинотеатре «Мортон», в английском графстве Чешир: дневной сеанс в три часа пополудни, на который мы с братом не попали 26 лет назад. Теперь мы входим в Атлантический океан. Пройдем еще 4000 миль, и лишь тогда в поле зрения покажутся скала Бишоп и Лендс-Энд, сиречь Край Света. Какой край? Зачем?

Атлантическое нагорье – волны словно холмы. Atlan-terhavet[53 - Атлантический океан (норв.).].

Неподалеку по правому борту – Монсеррат, где я внес изменения в учебники географии, совершив восхождение на Пик Шанса в 1929 году, в компании двух католиков: негра Линдси и португальца Гомеша.

Один альбатрос.

Шесть бутылок пива на вершине горы.

Примроуз говорит, ей страшно плыть на корабле, наскоро построенном в военное время на заводе, прежде производившем стиральные машины… А вот мне судно нравится, хотя его качает похуже, чем пароход Конрада, под завязку загруженный в Амстердаме. Ошибочно думать, что у бедного старого парохода класса «Либерти» совсем нет души, лишь потому, что его наскоро сколотили за 48 часов на заводе стиральных машин. Сам-то я был собран на скорую руку биржевым хлопковым брокером, меньше чем за 5 минут. Возможно, за 5 секунд?

Еще одно судно по правому борту: «Летучая затея». Дивное имя.

3 декабря. Сильный шторм с подветренной стороны ближе к закату, проходит мимо по диагонали.

Командир корабля, из благих побуждений, раздобыл для меня старые американские журналы. Старые номера «Харперса». Ужасающе древняя, блестящая и даже в чем-то глубокая статья Девото[54 - Бернард Девото (1897–1955) – американский писатель, редактор, журналист и обозреватель, много лет вел авторскую колонку «Мягкое кресло» в «Харперс мэгэзин», влиятельном ежемесячном журнале о литературе, политике, культуре, экономике и искусстве.] о последней повести Марка Твена[55 - Имеется в виду повесть «Таинственный незнакомец», опубликованная в 1916 г. уже после смерти писателя.]. (Для памяти: тема для обсуждения – проблема двойного, тройного, четверного «я».) Почти патологическая (на мой взгляд) жестокость по отношению к Томасу Вулфу. Не хотел бы Девото узнать, что я думаю о нем самом, сидящем в «Мягком кресле» и подвергающем разгромной критике человека великой души – и почему? Потому что, как сказал бы H.[56 - Нурдаль Григ (1902–1943) – норвежский писатель, поэт и драматург; Лаури считал его одним из лучших писателей XX в.], тот не может ответить? Для памяти: процитировать Сатану из «Таинственного незнакомца». И в довершение этой патологической одержимости слабыми сторонами Вулфа вдруг натыкаешься на заявление: «Я (надеюсь) хороший джойсеанец». Это зачем? Для чего? Когда что-то подобное провозглашает Девото, тут поневоле возненавидишь Джойса. Я и впрямь иногда ненавижу Джойса.

…Причина оплошностей Томаса Вулфа, которую сам Девото, вероятно, прекрасно проанализировал в другом месте, в приложении к кому-то другому, к кому он не питал неприязни, например к Девото: причина в том, что Томас Вулф торопился, зная, что скоро умрет, как и H., в такой же спешке. А как же все его сильные стороны, его юмор, накал, ощущение жизни? В каждой из работ Вулфа ощущение жизни гораздо сильнее, чем во всем Джойсе, уж если на то пошло. И по-моему, несправедливо критиковать Вулфа за то, что ему вроде бы нечего сказать по существу (как утверждают). У него просто не было времени получить истинное представление о жизни. Человек великанского роста, он в душе оставался ребенком и, наверно, повзрослел бы годам к шестидесяти. Отсутствие у него времени стало трагедией для литературы: я считаю, мы должны быть благодарны за то, что он нам оставил. Однако в статьях Девото есть и весьма интересные пассажи; взять хотя бы те же мучительные размышления о Марке Твене. Возможно, у Девото были собственные проблемы, в его не таком уж и мягком кресле. Вплоть до белой горячки от Клеменса[57 - В оригинале: delirium Clemens, по созвучию с delirium tremens, белой горячкой. Клеменс – настоящая фамилия Марка Твена.].

Море разволновалось пуще прежнего: его бурные просторы, серо-синие или дождливые, в отсутствие птиц не отзываются во мне никак: правда, теперь я хорошо понимаю страх Джойса перед морем (мало ли кто обитает в его глубинах! Не хочу даже думать об этом – прошлой ночью меня посетила кошмарная мысль. Примроуз говорит, я разбудил ее посреди ночи и спросил: «Они вернут маму в море?» О какой жути я думал? О вере в русалок?) Л. Мартину показалось, он чем-то обидел славных ребят-французов – второй механик и третий помощник держатся с ним непривычно сурово и строго; la mer morte[58 - Мертвое море (фр.).], море, каким оно предстает после целого дня сильного ветра, когда ветер стихает, оставляя после себя неоглядный мертвый простор предыдущего дня, – похмелье внутри и снаружи.

СВОДКА О ПОЛОЖЕНИИ СУДНА

Пароход «Дидро»