Дьявольский остров

– Иезуитские у вас рассуждения, молодой человек, – сказал Альберт Валерьянович.

– Ну да, я много повидал в жизни, вернее, чужих жизней у самой их кромки… То бишь у стенки, – неприятным тоном проговорил комиссар.

– Сам, видимо, подводил людей к ней? – резким тоном спросил военфельдшер.

– Было… Все было. – Стайнкукер обернулся к коменданту и по-шведски попросил вывести их покурить.

Тот понимающе кивнул, пробурчал своей сестре, чтобы она осталась с мальчиком.

На улице комендант достал из кармана пачку немецких папирос и предложил русским пленным.

Альберт Валерьянович отказался, он не курил, а вот Стайнкукер взял две папироски, как говорится, «себе и своему товарищу». Одну папироску спрятал в карман шинели. Комендант чиркнул бензиновой зажигалкой.

– Спасибо, – по-шведски поблагодарил Стайнкукер, затянулся, задержал дыхание и с шумом выдохнул дым.

Шпильковский отошел от него подальше. Он смотрел на звездное небо, на белую, словно череп, луну, пробивавшуюся сквозь облака, на берег моря, видневшийся впереди, на прибрежный лед и барашки волн вдали.

– Хорошо? – не то спросил, не то утвердительно произнес Стайнкукер. – А когда-то это была российская земля, – он выпустил клуб дыма, – столица Аландских островов – Мариехамн – гавань Марии. Названа в честь супруги императора России Александра II – Марии Александровны.

– Чего-то вы так восторженно рассказываете? – неприветливо произнес Шпильковский. – Ведь вы же ненавидите императоров, царей, королей. А независимость Финляндии, между прочим, дал товарищ Ленин.

– Ничего, скоро эта земля опять будет нашей… Не смогут же белофинны устоять против доблестной Рабоче-Крестьянской Красной Армии, – последние слова Стайнкукер произнес с едва заметной тревогой в голосе.

– Знаете, – после затянувшейся паузы проговорил Альберт Валерьянович, – курите где-нибудь подальше от меня. Пассивное курение тоже сокращает жизнь.

– Нашу жизнь и так укоротят, – неприятно засмеялся Стайнкукер, – финны скоро лапки над головой подымут, сложат оружие, а нас выдадут на родину. Только там мы не герои, а предатели. СССР не подписал Женевскую конвенцию об обращении с военнопленными, потому что боец Красной Армии не должен сдаваться в плен, последний патрон он должен приберегать для себя, – Стайнкукер бросил окурок на землю.

Комендант тут же резко что-то произнес, и батальонному комиссару пришлось поднять окурок и положить его в карман.

– На родине нас ждет лагерь похуже этого. А может быть, и та пуля, которую мы с вами не пустили себе в лоб… Хотя Финляндия также не подписала Женевскую конвенцию, однако Маннергейм заявил, что все ее положения финны будут соблюдать и даже постараются создать хорошие условия для военнопленных. Это чтобы русские сами сдавались.

– Что-то подобное я читал в местной стенгазете, которая называется «Друг пленного», – сказал Альберт Валерьянович.

– Ну да, это же я все писал, рисовал и клеил.

– То есть вы и тут работаете по специальности?

– Приходится, – признался Стайнкукер. – Я для себя уже решил – надо любым способом оставаться здесь, на Западе, лучше – в Швеции. Светлое будущее в Советском Союзе уже будут строить без нас. Да и у финнов в лагере – лафа, работаешь, если хочешь, в местном коровнике. А дома нас ждет лесоповал до полного изнеможения.

– А чего это у вас такой странный вид? – поинтересовался Шпильковский. – И в бараке я вас не видел.

– Я свои сапоги в болоте утопил. Меня финны вытянули уже без них, ну вот и дали, может быть, ради смеха, – батальонный комиссар посмотрел на женский сапог без каблука, надетый на его правую ногу. – Комендант обещал достать другую обувь, если не буду нарушать дисциплину. А так меня держат отдельно. Они вообще не понимают, кто такие комиссары. То ли попы, то ли надсмотрщики, которые могут даже стрелять в командиров. Поэтому комиссаров держат отдельно от остальных пленных.

– Ну а вы кто? Поп или…

– Я должен был работать с захваченными буржуазными добровольцами. Одурманенные финской пропагандой шведы, датчане, норвежцы прибывали на помощь белофиннам. Ну, вот с такими пленными мне нужно было и работать. И наши трусы попадались на удочку финской пропаганде… – Стайнкукер докурил вторую папиросу, посмотрел на коменданта, заискивающе улыбнулся и снова спрятал окурок в карман шинели.

– Сейчас попросимся на чай, – сказал он и тут же затараторил по-шведски.

Комендант кивнул головой, провел военнопленных в свой кабинет. Там он поставил на стол спиртовой самовар с витиеватой надписью на кириллице «Бр. Шемарины».

– Ого, – подмигнул Стайнкукер Шпильковскому, – это же надо, сжигать спирт, чтобы подогреть воду… Смотреть больно. Давайте попросим граммов по сто этого горючего?

– Пожалуйста, не паясничайте, мне еще предстоит серьезная операция… – урезонил его Альберт Валерьянович. – Между прочим, это русский самовар, так что в императорской России тоже сжигали спирт, чтобы подогреть чай. А на островах, где дефицит дерева, такой самовар вполне уместен.

Комендант – пожилой, но бодрый человек, которому было явно за шестьдесят, показал на два старинных стула возле массивного стола, достал из шкафчика два куска сахара, дал каждому военнопленному, разлил в железные кружки настоящий английский чай.

Стайнкукер с шумом подул в свою кружку, чтобы немного остудить напиток, сделал глоток, отгрыз уголок от куска сахара. От теплого чая батальонный комиссар осоловел и вскоре начал клевать носом.

– Леннарт, – сказал комендант, показывая на себя, – Хольмквист.

– Альберт Валерьянович Шпильковский, – представился военфельдшер. – Мы, пленные, конечно же, знаем, как зовут начальника лагеря, – военфельдшер ткнул локтем Стайнкукера, чтобы тот перевел. – Но вот так близко вижу вас впервые.

– Он говорит, что, конечно же, знает имя своего начальника… – начал по-шведски батальонный комиссар.

– Йа! – проговорил комендант, достал из ящика стола журнал, открыл его, провел по списку имен указательным пальцем и на свой манер прочитал, – Альберт Шпылековескы. Браа… Корошо.

– Да… только вот ваш малый плох. Дайн зон ист нихт гут, – военфельдшер перевел на немецкий свои слова, и ему показалось, что комендант его понял.

В коридоре послышались шаги. В кабинет коменданта вошли рыжебородый офицер и седой сгорбленный старик лет под семьдесят. В руке у старика был саквояж.

– Кристофер Андерссон, – представился он и протянул сухонькую руку военфельдшеру.

– Альберт Шпильковский. – Старший военфельдшер РККА пожал руку ветеринару, – Готтфриду необходима срочная операция, апендэктомия. У мальчика острый аппендицит, – сказал он по-немецки.

– Их ферштэе… Шнеля, – кивнул головой ветеринар.

Все двинулись в смотровой кабинет, где остался лежать мальчик.

Тот по-прежнему не приходил в сознание. Его мать, увидев входящих мужчин, снова отчаянно зарыдала.

– Пожалуйста, попросите, чтобы они организовали хорошее освещение, – сказал Шпильковский Стайнкукеру.

Тот перевел, и рыжебородый выбежал из смотрового кабинета. Вскоре он вернулся, держа в руках большой фонарь.

– Вешайте его над столом, – приказным тоном сказал военфельдшер, – и быстрее.

Когда освещение было, наконец, установлено, ветеринар раскрыл свой саквояж, достал металлический ящичек для хирургического инструмента. Все было на месте – скальпели, зажимы, пинцеты, ножницы, шприцы, иглы, ранорасширители, похожие на вилочки. Правда, инструмент был больше по размерам и тяжелее обычного… В специальном отделении саквояжа находились нитки, перчатки, стерильная вата, марля.

– Я в основном специализируюсь по домашним животным, – произнес по-немецки Андерссон, увидев, как военфельдшер оценивает его хирургический набор.

– Все в таком отличном состоянии. А есть эфир или хлороформ? – спросил Альберт Валерьянович.

– Хлороформ. Вот в той бутылочке, – указал ветеринар на пузырек.

Шпильковский надел марлевую повязку, резиновые перчатки, то же самое сделал и ветеринар – он и без просьб военфельдшера догадался, что его задача – ассистировать доктору при операции.

– Попрошу никому к столу не приближаться, даже не дышать в эту сторону, не делать резких движений и не рыдать, – последние слова Шпильковский адресовал Ульрике.