Шотландский ветер Лермонтова

То было самое начало марта, и сердце Уварова радостно билось – он предвкушал встречу с Лермонтовым, который должен был прибыть в Петербург вечером сего дня.

«Сколь многое поменялось за один год, – размышлял Петр Алексеевич, любуясь вечерним Петербургом, проплывавшим за окном их экипажа. – Сложно представить, что еще в прошлом апреле я, хоть и искал встречи с Мишелем, совершенно не знал, как относиться к его странным играм в любовь…»

С той поры, как случился разрыв Катеньки и Алексея Лопухина, Уваров, внемля совету Монго, стал чаще встречаться с Лермонтовым, дабы понять, кто же на самом деле скрывается за маской балагура и повесы. И, чем больше проводил с ним времени, тем сильней удивлялся, сколь многое Мишель в действительности прячет от окружающих. Видимо, проникаясь к кому-то, Лермонтов все сильней и сильней обнажал перед ним свое подлинное естество. Это происходило и в личных беседах, и в письмах, которыми новоиспеченные друзья обменивались все охотней – особенно после временного отъезда Мишеля в Тарханы к захворавшей бабушке.

Поистине, в этой метаморфозе было нечто по-настоящему магическое.

– Не совсем только понимаю, что сегодня будет у князя Гагарина, – признался Уваров. – Званый ужин?

– Скорее, дружеские посиделки, – с улыбкой произнес Монго. – Но, безусловно, князь не оставит нас голодными! Тем более Мишель будет с дороги. Так что об этом не переживай.

Экипаж свернул на Преображенскую улицу и вскоре остановился у двухэтажного дома с фигурными колоннами, поддерживающими широкий балкон. Окна были темны, кроме одного – крайнего справа на верхнем этаже. Уваров первым выбрался из экипажа, пошел к извозчику; пока расплачивался с ним, наружу вылез Монго и, пригладив волосы, сказал:

– Не слишком-то похоже на званый ужин, правда?

Петр Алексеевич спрятал кошель обратно за пазуху.

– Ты про то, что окна не горят? Я заметил. И, признаться, удивлен.

– Об этом я и говорил, мон шер. Небольшая компания, дружеская обстановка, скромный ужин – такое уже случалось, и не раз. Правда, часто мы приезжали к князю или иным уже после бала, дабы немного побыть в тишине, подальше от суеты…

– А меня вы почему решили позвать? – спросил Уваров.

Монго замялся – то ли не торопился отвечать, то ли действительно задумался – после чего сказал:

– Ну, я давно предлагал твою кандидатуру, но тогда мало кто тебя знал, и были определенные сомнения. Однако теперь Мишель меня поддержал, как и князь, а остальные вслед за ними не стали противиться.

Они прошли к дверям и постучали. Минуты три спустя им открыли, причем сам Гагарин, что немного удивило Петра Алексеевича, хоть виду он и не подал.

– Добро пожаловать, господа, – сказал Григорий Григорьевич.

– Здравствуй, Гриша, – с улыбкой сказал Монго. – Мишель уже здесь?

– Пока нет. Ждем-с. Но обещался быть непременно. Пойдемте наверх, к остальным.

Гости не спорили. Вслед за хозяином они поднялись по лестнице на второй этаж и остановились у двустворчатой двери гостиной, из-за которой доносились голоса самых разных тембров. Князь любезно распахнул перед Петром Алексеевичем и Столыпиным двери и сказал, входя:

– Нашего полку прибыло, господа!

В комнате было трое молодых людей: один из них, с пышными темными усами, но крайне бледным, болезным лицом, скучал у окна; его Гагарин представил, как Жерве. Двое же остальных, Долгоруков и Шувалов, играли в шахматы, сидя за квадратным столом у левой от входа стены. Монго, едва войдя, тут же принялся радостно здороваться с каждым, и каждый здоровался с ним. Петр Алексеевич во всем старался подражать старому другу – тоже всем улыбался, тоже говорил, что рад встрече… При этом Уваров, конечно же, испытывал некоторое смущение: посиделки у Гагарина казались каким-то особенным таинством, доступным только ограниченному кругу избранных.

«Вот только, в чем это таинство состоит?»

– Так вы, стало быть, старый приятель Монго? – спросил бледный усач.

– Верно, – кивнул Петр Алексеевич.

– А с Мишелем вы тоже давно знакомы?

– Нет, виделся с ним всего пару раз, – неуверенно ответил Уваров.

– Что за допрос с пристрастием, старина Жерве? – усмехнулся Столыпин. – Мы же не в Третьем отделении!

– Э, нет! – смеясь, воскликнул Жерве. – Тут же обычный интерес, sans aucune arri?re-pensеe! (без всякой задней мысли, франц.). Ты меня с ними не равняй!

– А ты не веди себя, как они, – беззлобно сказал Монго, – и не буду.

– А кто знает, как ведут себя в самом деле агенты Третьего отделения? – прищурившись, спросил Жерве. – В Петербурге только и разговоров, что про них, а на деле никому ничего толком не известно. Поговаривают, даже Пушкин у них на попечительстве…

– Я тоже такое слышал! – вставил Долгоруков, оторвавшись от созерцания шахматных фигур.

Гагарин поморщился:

– Давайте не станем высказывать эти нелепые домыслы в адрес Александра Сергеевича? Мы с ним, может быть, и не друзья, но относимся друг к другу с большим уважением.

– Как пожелаешь, – легко сдался Жерве.

Долгоруков за столом многозначительно хмыкнул, но ничего не сказал и вернулся к шахматам.

Тут снаружи послышался стук копыт и скрип колес старого экипажа.

– Неужто прибыл наш корнет? – с улыбкой сказал Гагарин, оборачиваясь на звук.

Сердце в груди Уварова застучало чаще. Для него приезд Лермонтова был облегчением и одновременно испытанием: одно дело – письма, когда ты можешь подолгу обдумывать каждое слово, прежде чем его записать; совсем другое – живое общение, когда реагировать на сказанное собеседником надо тотчас.

«Почему, когда речь заходит о Мишеле, я так боюсь ударить в грязь лицом? – со стыдом подумал Петр Алексеевич. – Почему меня настолько волнует его обо мне мнение?»

– И верно, он, – подтвердил Жерве, глядя в окно.

– Пойду, встречу, – сказал Гагарин и направился к дверям.

– А где же домоправитель и другие слуги? – тихо спросил Уваров у Монго.

– В такие вечера князь обычно отправляет всех во флигель для прислуги. Чем меньше посторонних ушей, тем лучше.

Петр Алексеевич медленно кивнул. Он пока не очень понимал, что такого особенного в этих вечерних посиделках. Единственное, что смущало – упоминание о Третьем отделении и о Пушкине как возможном агенте этого отделения… но и только.

«Хотя царь, если верить рассказам, даже в таких невинных посиделках может усмотреть опасность для престола…»

– А вот и все вы, – сказал Лермонтов, входя в комнату. – Думал, что соскучился по вашим физиономиям, но нет – одного взгляда достаточно, чтобы вспомнить, отчего я от вас уехал в глухомань следом за любимой бабушкой!

Мишель не сильно изменился с той поры, как Петр Алексеевич видел его в последний раз – разве что стал немного бледней да худей, что, в общем-то, вполне объяснялось тяготами службы и переживаниями за любимую бабушку.

– Михаил Юрьевич, да вы, как я погляжу, в Тарханах вообще одичали! – громко хохотнул Жерве.

– Бонжур, старина, – произнес Лермонтов, подходя к острослову.

– Бонжур-бонжур, – хмыкнул тот.