– Читаете? – спрашивал он, выдыхая дым, в груди у него шипели головни. – Что это?
Я показывал книгу.
– Ах, – говорил он, взглянув на титул, – это я, кажется, читал! Хотите курить?
Курили, поглядывая в окно на грязный двор; он говорил:
– Очень жаль, что вы не можете учиться, у вас, кажется, есть способности…
– Вот я учусь, читаю…
– Этого мало, нужна – школа, система…
Хотелось сказать ему:
"У вас, сударь мой, и школа и система была, а – что толку?"
Но он, как бы подозревая мои мысли, добавлял:
– При наличии характера – школа хорошо воспитывает. Жизнь могут двигать только очень грамотные люди…
Не однажды он советовал мне:
– Вы бы лучше ушли отсюда, не вижу здесь смысла и пользы для вас…
– Мне нравятся рабочие.
– А… Чем же?
– Интересно с ними.
– Может быть…
А однажды он сказал:
– Какая, в сущности, дрянь эти наши хозяева, дрянь…
Вспомнив, как и когда произнесла это слово моя мать, я невольно отодвинулся от него, – он спросил, улыбаясь:
– Вы не так думаете?
– Так.
– Ну да… Я это вижу.
– Хозяин все-таки нравится мне…
– Да, он, пожалуй, добрый мужик… Но – смешной.
Мне хотелось говорить с ним о книгах, но он, видимо, не любил книг и не однажды советовал:
– Вы – не увлекайтесь, в книгах всё очень прикрашено, искажено в ту или иную сторону. Большинство пишущих книги – это люди вроде нашего хозяина, мелкие люди.
Подобные суждения казались мне смелыми и подкупали меня.
Как-то раз он спросил меня:
– Вы читали Гончарова?
– "Фрегат "Паллада"".
– Это очень скучно, "Паллада". Но вообще Гончаров – самый умный писатель в России. Советую прочитать его роман "Обломов". Это наиболее правдивая и смелая книга у него. И вообще в русской литературе – лучшая книга…
О Диккенсе он говорил:
– Это – чепуха, уверяю вас… А вот в приложениях к газете "Новое время" печатается весьма интересная вещь "Искушение святого Антония" – это вы прочитайте! Вы, кажется, любите церковь и всё это, церковное? "Искушение" вам будет полезно…
Он сам принес мне пачку приложений, я прочитал мудрую работу Флобера; она напомнила мне бесчисленные жития святых, кое-что из историй, рассказанных начетчиком, но особенно глубокого впечатления не вызвала; гораздо более мне понравились напечатанные рядом с нею "Мемуары Упилио Файмали, укротителя зверей".
Когда я сознался в этом вотчиму, он спокойно заметил:
– Значит – вам еще рано читать такие вещи! Но – не забывайте об этой книге…
Иногда он долго сидел со мною, не говоря ни слова, только покашливая и непрерывно исходя дымом. Его красивые глаза жутко горели. Я тихонько смотрел на него и забывал, что этот человек, умирающий так честно и просто, без жалоб, когда-то был близок моей матери и оскорблял ее. Я знал, что он живет с какой-то швейкой, и думал о ней с недоумением и жалостью: как она не брезгует обнимать эти длинные кости, целовать этот рот, из которого тяжко пахнет гнилью? Так же, как, бывало, Хорошее Дело, вотчим неожиданно говорил что-то очень свое:
– Я люблю гончих собак, они – глупые, но я их люблю. Очень красивы. Красивые женщины часто бывают глупы…
Я не без гордости думал:
"Знал бы ты – Королеву Марго!"
– У всех людей, которые долго живут в одном доме, лица становятся одинаковыми, – сказал он однажды; я записал это в свою тетрадь.
Я ждал этих изречений, как благостыни, – приятно было слышать необычные сочетания слов в доме, где все говорили бесцветным языком, закостеневшим в истертых, однообразных формах.
Вотчим никогда не говорил со мною о матери, даже, кажется, имени ее не произнес никогда; это очень нравилось мне, возбуждая чувство, близкое уважению к нему.
Как-то раз я спросил его о боге, – не помню, что именно: он взглянул на меня и очень спокойно сказал:
– Не знаю. Я в бога не верю.
Я вспомнил Ситанова и рассказал о нем, а вотчим, внимательно выслушав меня, заметил всё так же спокойно:
– Он рассуждает, а рассуждающий все-таки верит во что-то… Я просто не верю!
– А разве это можно?
– Почему же нельзя? Вот видите – не верю…