Кража

– Я – солдат.

– А разве солдаты не крадут?

Лука вспомнил, как он таскал у поручика папиросы, ошаривал карманы пьяного Слепухина, как воровал у Галки чай и сахар и вообще не стеснялся брать чужое, – он пугливо сморщил лицо, и ему захотелось уйти прочь от этого человека, но рябой добродушно сказал, позевнув:

– Ты меня не бойся, ведь у тебя украсть мне нечего, верно?

– Да, – вздохнул Лука.

– Ну вот! А у монаха – есть халтура, а?

– У него – есть!

– Однако – монаху деньги иметь не полагается! В карты играть – тоже! Верно?

– Верно, – сказал солдат. – Как он обязан служить богу…

– То-то вот! Ты видел – много у него денег-то?

– Кошелёк толстый.

– Кошелёк?

– Бумажник эдакой…

Кто-то спешно пробежал по палубе, заскрипела железная дверь в колесо, его глухие удары стали слышнее, пароход наполнился влажным шумом и кипением воды. Пыхтела машина, палуба под ногами дрожала, и эта дрожь непрерывно беспокойно отдавалась в груди.

Рябой говорил солидно, не глядя на Луку и позволяя ему рассматривать своё странное лицо, – солдату казалось, что слова его становятся всё более разумны и понятны.

– И всё на свете – божье, а не твоё-моё. Ты со мной поделись, я тебя не хуже; а не поделишься – сам возьму! Вот и кража будет. Понял?

И Лука почти не удивился, когда рябой товарищески предложил ему:

– Ты поди-ка вытащи деньги-то у монаха; десятку мне дашь, за совет, за науку, а всё – тебе! И поправишься добром…

Слово – добром – заставило Луку улыбнуться, он отрицательно покачал головою:

– Я этого не могу, не суметь мне. Добром! Чудак ты…

– Сначала человек ничего не умеет, даже ест плохо, хуже котёнка, – сказал рябой внушительно, подталкивая Луку локтем в бок.

Сквозь запотевшие стёкла из машины на лицо рябого падал мутный свет, – лицо его казалось ещё более каменным, чем днём, но глаза ожили и блестели ясно, покоряюще.

– Хорошо ты обо всём толкуешь, – вздохнув, задумчиво проговорил солдат.

Рябой с гордостью тряхнул головою:

– Мне, брат, сорок лет, я все дела обдумал…

Помолчали. А потом Лука неожиданно для себя согласился:

– Пойду погляжу, авось, что выйдет…

Рябой напутственно молвил:

– Захочешь – всегда выйдет!

Солдат пошёл медленно, осторожно, ступая на носки, покачиваясь, глядя под ноги себе. Он думал только о том, что нужно быть как можно незаметней и не шуметь.

Когда он подобрался к монаху, тот лежал вверх грудью и, открыв рот, гудел, как шмель, захлёбываясь сырым, холодным воздухом. Брови он поднял, точно слепой, его широкое лицо было радостно удивлённым. Одеяло сползло с него, ряса на животе распахнулась, и рыхлое тело его зыбилось, как студень.

Солдат оглянулся назад, далеко от него, во тьме стояла чёрная фигура, мелькало какое-то белое пятно.

«Это он рукой машет», – сообразил солдат, опускаясь на колени перед спящим и тихонько заводя правую руку под рясу, на груди его. Он сразу нащупал бумажник, тёплый и очень тяжёлый, но – в эту секунду весь монах сразу подскочил на скамье, страшно ударив солдата ногою в лицо, опрокинул его, свалился на грудь ему и дико завыл:

– Караул, батюшки…

Лука ослеп от удара, обессилел от страха и, лёжа неподвижно под тяжким телом, старался сунуть бумажник в карман себе. Но кто-то вывернул ему руку, вырвал бумажник, залез в карман, вытащил Гланькино зеркало и тут же швырнул его в лицо вора. Лука поймал зеркало левой рукою и крепко сжал его в пальцах.

Солдата били, топтали, потом, подняв, повели куда-то, он шёл покорно, приседая под ударами, и просил тихонько:

– Ну, – ладно, будет! Ну – виноват, что уж! Будет…

И вдруг, вздрогнув всем телом, он остановился, с поражающей ясностью вспоминая, чем он был ещё вчера вечером, сегодня весь день и вот – до этой, последней минуты.

Теперь его нет, есть другой, вор, которого посадят в тюрьму.

– Господи помилуй, – пробормотал он в ужасе и швырнул зеркало куда-то в сторону.

– Чего бросил?

– Глядите за ним!

– Ты чего бросил, а?

Кто-то забежал вперёд и ударил солдата палкой по голове, палка, хряснув, переломилась, а Лука, взметнув руки выше головы, тычком свалился под ноги людям, точно в реку нырнул.