Васса Железнова (сборник)

– Не знаю я! – грустно качнув головой, ответил Фома.

– А ты подумай…

– Не умею я думать…

– Эх ты, дитятко! – тихо и пренебрежительно сказала Саша, отодвигаясь от него. – Лишняя тебе голова-то…

Фома не уловил ее тона, не заметил движения. Упираясь руками в лавку, он наклонился вперед, смотрел в пол и говорил, качаясь всем корпусом:

– Иной раз думаешь, думаешь… всю тебе душу мысли, как смолой, облепят… И вдруг все исчезнет из тебя, точно провалится насквозь куда-то… В душе тогда – как в погребе темно. Даже страшно… как будто ты не человек, а овраг бездонный…

Саша искоса взглянула на него и вполголоса задумчиво запела:

Эх, и дунет ветер – туман со моря пойдет…

– Кутить я не хочу… Все одно и то же: и люди, и забавы, и вино… Злой я становлюсь – так бы всех и бил… Не нравятся мне люди… Никак не поймешь – зачем живут?

Ой, и тошно без тебя мне, милый, жить… —

пела Саша, глядя в стену пред собой. А Фома все качался и говорил:

– Однако – все живут, шумят, а я только глазами хлопаю… Мать, что ли, меня бесчувственностью наградила? Крестный говорит – она как лед была… И все ее тянуло куда-то… Пошел бы к людям и сказал: «Братцы, помогите! Жить не могу!» Оглянешься – некому сказать… Все – сволочи!

Фома крепко, неприлично выругался и умолк. Саша, оборвав песню, отодвинулась еще дальше от него. Бушевал ветер, бросая пыль в стекла окон. На печи тараканы шуршали, ползая в лучине. На дворе жалобно мычал теленок.

Саша с усмешкой взглянула на Фому и сказала:

– Вон еще один несчастненький мычит… Шел бы ты к нему; может, споетесь… – И, положив руку на его кудрявую голову, она шутливо толкнула ее. – Чего ты скрипишь? Гулять тошно – делом займись…

– Господи, – качнул головой Фома, – трудно говорить так, чтобы понимали тебя… трудно! – И с раздражением он почти закричал: – Какое дело? Что оно, дело? Только звание одно – дело, а так, ежели вглубь, в корень посмотреть, – бестолочь! Какой прок в делах? Деньги? Много их у меня!.. Задушить могу ими до смерти, засыпать тебя с головой… Обман один – дела эти все… Вижу я дельцов – ну что же? Нарочно это они кружатся в делах, для того, чтобы самих себя не видать было… Прячутся, дьяволы… Ну-ка освободи их от суеты этой, – что будет? Как слепые, начнут соваться туда и сюда… с ума посходят! Ты думаешь, есть дело – так будет от него человеку счастье? Нет, врешь! Тут – не все еще!.. Река течет, чтобы по ней ездили, дерево растет для пользы, собака – дом стережет… всему на свете можно найти оправдание! А люди – как тараканы – совсем лишние на земле… Всё для них, а они для чего? В чем их оправдание?

Фома торжествовал. Ему показалось, что он нашел что-то хорошее для себя и сильное против людей. Он громко смеялся.

– Голова у тебя не болит? – заботливо спросила Саша, испытующим взглядом глядя в лицо ему.

– Душа у меня болит! – азартно воскликнул Фома. – И оттого болит, что – не мирится! Давай ей ответ, как жить? Для чего? Вот – крестный, – он с умом! Он говорит – жизнь делай! А все говорят – заела нас жизнь!

– Слушай! – серьезно сказала Саша. – По-моему, надо тебе жениться – вот и все!

– Зачем? – передернув плечами, спросил Фома.

– Хомут тебе надо…

– Ладно! Живу с тобой… Чай, ведь все вы одинаковы? Одна другой не слаще… До тебя была у меня одна, – из таких же. Нет, та по своей охоте… понравился я ей, она и… Хорошая была… А впрочем, – все одно, то же самое, совсем как у тебя, хоша ты ее краше… Но – барыня одна приглянулась мне… настоящая барыня, дворянка! Говорили, гуляет… До нее не достиг… Н-да-а… Умная, образованная, в красоте жила… Я, бывало, думал – вот где отведаю настоящего-то!.. Не достиг… Может, если бы удалось, – другой бы оборот все приняло… Тянуло меня к ней… А теперь вот – залил ее вином – забываю… И это нехорошо… Эх ты, человек! Подлец ты, если по совести сказать…

Фома замолчал, задумался. А Саша встала со скамьи и прошлась по избе, покусывая губы. Потом остановилась против него и, закинув руки на голову, сказала:

– Знаешь что? Уйду я от тебя…

– Куда? – спросил Фома, не поднимая головы.

– Не знаю… все равно! Лишнее ты говоришь… Скучно с тобой…

Фома поднял голову, взглянул на нее и уныло засмеялся:

– Ну-у? Неужто?

– Я тоже из таких… тоже – придет мое время, – задумаюсь… И тогда пропаду… Но теперь мне еще рано… Нет, я еще поживу… а потом уж – будь что будет!

– А я – тоже пропаду? – равнодушно спросил Фома, уже утомленный своими речами.

– А как же! – спокойно и уверенно ответила Саша. – Такие люди пропадают…

Они с минуту молчали, глядя в глаза друг другу.

– Что же будем делать? – спросил Фома.

– Обедать надо.

– Нет, вообще? Потом?

– Н-не знаю…

– Так уходишь ты?

– Уйду… Давай еще покутим на прощанье! Поедем в Казань да там – с дымом, с полымем – и кутнем. Отпою я тебя…

– Это можно! – согласился Фома. – На прощанье – следует!.. Эх ты… дьявол! Житье! Слушай, Сашка, про вас, гулящих, говорят, что вы до денег жадные и даже воровки…

– Пускай говорят… – спокойно сказала Саша.

– Разве тебе не обидно это? – с любопытством спросил Фома. – Вот ты – не жадная, – выгодно тебе со мной, богатый я, а ты – уходишь… Значит – не жадная…

– Я-то? – Саша подумала и сказала, махнув рукой: – Может, и не жадная – что в том? Я ведь еще не совсем… низкая, не такая, что по улицам ходят… А обижаться – на кого? Пускай говорят, что хотят… Люди же скажут, а мне людская святость хорошо известна! Выбрали бы меня в судьи – только мертвого оправдала бы!.. – И, засмеявшись нехорошим смехом, Саша сказала: – Ну, будет пустяки говорить… садись за стол!..

…На другой день утром Фома и Саша стояли рядом на трапе парохода, подходившего к пристани на Устье. Огромная черная шляпа Саши привлекала общее внимание публики ухарски изогнутыми полями и белыми перьями; Фоме было неловко стоять рядом с ней и чувствовать, как по его смущенному лицу ползают любопытные взгляды. Пароход шипел и вздрагивал, подваливая бортом к конторке, усеянной ярко одетой толпой народа, и Фоме казалось, что он видит среди разнообразных лиц и фигур кого-то знакомого, кто как будто все прячется за спины других, но не сводит с него глаз.

– Пойдем в каюту! – беспокойно сказал он своей подруге.

– А ты не учись грехи от людей прятать, – усмехаясь, ответила Саша. – Знакомого, что ли, увидал?

– Кто-то караулит меня…

Всмотревшись в толпу на пристани, он изменился в лице и тихо добавил:

– Это крестный…

У борта пристани, втиснувшись между двух грузных женщин, стоял Яков Маякин и с ехидной вежливостью помахивал в воздухе картузом, подняв кверху иконописное лицо. Бородка у него вздрагивала, лысина блестела, и глазки сверлили Фому, как буравчики,