Покойник

– Я ж тебе сколько раз говорил, что дьячка не дозволяется называть отцом! Иди себе, спи, дело будет, иди!.. А ты зажги еще свечу вижу…

Сел тут мое ничего не на скамью и, хлопнув спросил:

– Горилку пьешь?

– Здесь нет ее.

– Как же нет? – строго сказал он. – Да, – вот у меня в кармане бутылка – хо!

Не подобает здесь пить.

– Это – верно! – забормотал он, подумав. – Нужно выйти на двор, – это верно!

– Что ж вы будете – сидя читать?

– Я? А я… не буду, читай ты… я – не в себе… да! «Попраша мя врази мои весь день яко мнози борющия мя с высоты» – а по сему я несколько выпил…

Он сунул книгу в живот мне и, наклонив голову, тяжело закачал ею.

– Умирают люди один за другим, а на земле всё ж таки тесно… умирают люди, не видя добра себе…

– Это не Псалтырь, – сказал я, посмотрев книгу.

– Врешь!

– Глядите.

Он отмахнул крышку переплета и, водя свечою над страницей, прочитал красные буквы.

– Окто-их…

Очень удивился.

– Октоих? Это… как же? Ну-ну, вот что случилось… Ведь и величина другая – Псалтырь – коротенький, толстый, а это… это с того, что я торопился…

Ошибка словно отрезвила его, он встал, подвинулся к покойнику и, придерживая бороду, наклонился над ним.

– Извини, Василь… что ж делать?

Выпрямившись, откинул руками назад длинные космы, вынул из кармана бутылку и, воткнув горлышко в рот себе, долго сосал вино, свистя носом.

– Хошь?

– Я спать хочу, выпью – свалюсь.

– А и вались…

– А читать?

– Кому здесь нужно, чтоб ты бормотал слова, которых не понимаешь?

Сел на лавку, согнулся, взял голову в руки и замолчал.

Июльская ночь уже таяла, тьма ее тихо расползалась по углам, в окно веяло утренней росистой свежестью. Свет двух свеч стал еще более бледен, огни их были как глаза испуганного ребенка.

– Жив был ты, Василь, – ворчал дьячок, – было у меня куда ходить, а теперь – некуда мне идти, бо помер последний человек… Господи – где правда твоя?

Я сидел у окна, высунув голову на воздух, курил, подремывая, и слушал тяжелые жалобы.

– Сглодали жену мою они и меня сожрут, как свиньи капусту… Верно это, Василь…

Дьячок снова вынул бутылку, пососал вина, вытер бороду и, наклонясь над покойником, поцеловал его в лоб.

– Прощай, друже…

Обернулся ко мне, говоря с неожиданной ясностью и силой:

– Простой это был человек, незаметный в людях, как грач средь грачей, а был он не грач – белый голубь, и никто того не знал, только я… да!.. И вот – удалился он «от горькие работы фараони», а я – жив, но при смерти душа моя, «истягоша ю и оплеваша врази мои».

– Большое горе у вас?

Он ответил не сразу и глухо:

– Горя у всех больше, чем надо… и у меня столько ж! Твое дойдет до тебя.

Споткнувшись о свою же ногу, он навалился на меня, говоря:

– Петь мне хочется, а – нельзя того, побудишь людей, станут лаять. Ну, всё ж таки очень хочется петь! И негромко загудел в ухо мне:

Кому повем печаль мою?

Кому я скорби воспою?

Кто р-рук-ку…

Жесткие волосы бороды щекотали мне шею, я отклонился.

– Не любишь? Ну, чёрт с тобой, дрыхни…

– Да вы же щекотите меня бородой…

– Что ж – обриться для тебя, сахар?

Он сел на пол, подумал, посопел и сердито приказал:

– Ну, читай, а я лягу спать. Да гляди не убеги с книгой, это книга церковная! Дорогая. Знаю я вас, голодранцев! Что вы бегаете везде, зачем ходите? А – в конце концов – ходите куда тянет! Иди и ты. И скажи – погиб дьячок, скажи кому-нибудь хорошему, кто пожалеет. Диомид Кубасов, дьячок, – это я, – совсем и без возврата…

Он заснул. Раскрыв книгу наугад, я читаю: