Трое

– А чёрт их знает! – сказал Илья и ушёл. Вечером этого дня он опять получил записку от Олимпиады. Она писала:

«Меня допрашивали о тебе, – сказала я всё подробно. Это совсем не страшно и очень просто. Не бойся. Целую тебя, милый».

Он бросил записку в огонь. В доме у Филимонова и в трактире все говорили об убийстве купца. Илья слушал эти рассказы, и они доставляли ему какое-то особенное удовольствие. Нравилось ходить среди людей, расспрашивать их о подробностях случая, ими же сочинённых, и чувствовать в себе силу удивить всех их, сказав:

«Это я сделал!..»

Некоторые хвалили его ловкость и храбрость, иные сожалели о том, что он не успел взять всех денег, другие опасались, как бы он не попался, и никто не жалел купца, никто не сказал о нём доброго слова. И то, что Илья не видел в людях жалости к убитому, вызывало в нём злорадное чувство против них. Он не думал о Полуэктове, а лишь о том, что совершил тяжкий грех и впереди его ждёт возмездие. Эта мысль не тревожила его: она остановилась в нём неподвижно и стала как бы частью его души. Она была как опухоль от удара, – не болела, если он не дотрагивался до неё. Он глубоко верил, что настанет час и – явится наказание от бога, который всё знает и законопреступника не простит. Эта спокойная, твёрдая готовность принять возмездие во всякий час позволяла Илье чувствовать себя почти спокойно. Он только более придирчиво стал отмечать в людях дурное. Стал угрюмее, сосредоточенней, но так же, как раньше, с утра до вечера ходил по городу с товаром, сидел в трактирах, присматривался к людям, чутко слушал их речи. Однажды, вспомнив о деньгах, зарытых на чердаке, он подумал, что надо их перепрятать, но вслед за тем сказал себе:

«Не надо. Пускай лежат там… Будет обыск и найдут их – сознаюсь!..»

Но обыска не было, к следователю его всё не требовали. Позвали только на шестой день. Перед тем, как идти в камеру, он надел чистое бельё, лучший свой пиджак, ярко начистил сапоги и нанял извозчика. Сани подскакивали на ухабах, а он старался держаться прямо и неподвижно, потому что внутри у него всё было туго натянуто и ему казалось – если он неосторожно двинется, с ним может случиться что-то нехорошее. И на лестницу в камеру он вошёл не торопясь, осторожно, как будто был одет в стекло.

Следователь, молодой человек с курчавыми волосами и горбатым носом, в золотых очках, увидав Илью, сначала крепко потёр свои худые белые руки, а потом снял с носа очки и стал вытирать их платком, всматриваясь в лицо Ильи большими тёмными глазами. Илья молча поклонился ему.

– Здравствуйте! Садитесь… сюда вот…

И он движением руки показал ему на стул у большого стола, покрытого малиновым сукном. Илья сел и осторожно локтем отодвинул какие-то бумаги, лежавшие на краю стола. Следователь заметил это, вежливо убрал бумаги, а потом сел за стол против Ильи и молча начал перелистывать какую-то книгу, исподлобья поглядывая на Лунёва. Это молчание не понравилось Илье, и он, отвернувшись от следователя, стал осматривать комнату, первый раз видя такое хорошее убранство и чистоту. На стенах висели портреты в рамах, картины. На одной был изображён Христос. Он шёл задумчиво, наклонив голову, печальный и одинокий, среди каких-то развалин, всюду у ног его валялись трупы людей, оружие, а на заднем плане картины поднимался чёрный дым – что-то горело. Илья долго смотрел на эту картину, желая понять, что это значит, и ему даже захотелось спросить об этом, но как раз в ту минуту следователь шумно захлопнул книгу. Илья вздрогнул и взглянул на него. Лицо следователя стало сухим, скучным, а губы у него смешно оттопырились, точно он обиделся на что-то.

– Ну-с, – сказал он, постукивая пальцами по столу, – Илья Яковлевич Лунёв, – так?

– Да…

– Вы догадываетесь, зачем я вас позвал?

– Нет, – ответил Илья и снова мельком взглянул на картину. В комнате было тихо, чисто, красиво, – никогда ещё Лунёв не видал такой чистоты и так много красивых вещей. От следователя пахло чем-то приятным. Всё это развлекало Лунёва, успокаивало его и вызывало в нём завистливые думы:

«Ишь как живёт… Должно быть, выгодно воров и убиец ловить… Сколько ему жалованья платят?»

– Нет? – повторил следователь, как бы удивлённый чем-то. – А разве Олимпиада Даниловна вам ничего не сообщала?

– Нет, – я её давно уже не видал…

Следователь откачнулся на спинку кресла и опять смешно вытянул губы.

– А как давно?

– Н-не знаю… Дён… восемь, девять, пожалуй…

– Ага! Так-с… А что, скажите, часто вы у неё встречали старика Полуэктова?

– Это убитого-то?.. – спросил Илья, взглянув в глаза следователя.

– Вот, вот! Его…

– Не встречал никогда…

– Никогда?! Мм…

– Никогда…

Следователь кидал вопросы быстро, небрежно, а когда Илья, отвечавший не торопясь, особенно замедлял ответ, чиновник нетерпеливо стучал пальцами по столу.

– Вам было известно, что Олимпиада Даниловна жила на содержании Полуэктова? – неожиданно спросил он, глядя через очки в глаза Илье.

Лунёв покраснел под этим взглядом, – ему стало обидно.

– Нет, – глухо ответил он.

– Да-с, она жила у него на содержании, – повторил следователь раздражающим голосом. – По-моему, это – нехорошо! – добавил он, видя, что Илья не собирается ответить ему.

– Чего уж хорошего! – негромко сказал Илья.

– Не правда ли?

Но Илья снова не ответил.

– А вы давно знакомы с ней?

– Больше года…

– Значит, познакомились до её знакомства с Полуэктовым?

«Умная ты собака!» – подумал Илья и спокойно ответил:

– Как я могу это знать, ежели того, что она… с покойником жила, не знал?

Следователь сложил губы трубочкой, посвистал и начал просматривать какую-то бумагу. А Лунёв вновь уставился на картину, чувствуя, что интерес к ней помогает ему быть спокойным. Откуда-то донёсся весёлый, звонкий смех ребёнка. Потом женский голос, радостный и ласковый, протяжно запел:

Зои-нь-ка, ма-ти-нька, ду-си-нька, лю-би-нька!..

– Вас, кажется, очень занимает эта гравюра? – раздался голос следователя.

– Куда это Христос идёт? – тихо спросил Илья.

Следователь посмотрел в лицо ему скучными, разочарованными глазами и, помолчав, сказал:

– А видите – сошёл на землю и смотрит, как люди исполнили его благие заветы. Идёт полем битвы, вокруг видит убитых людей, развалины домов, пожар, грабежи…

– А с неба-то он этого разве не видит? – спросил Илья.

– Мм… Это написано для вящей наглядности… для того, чтобы показать несоответствие между жизнью и учением Христа.

Снова посыпались какие-то маленькие, незначительные вопросы, надоедавшие Лунёву, как осенние мухи. Он уставал от них, чувствуя, что они притупляют его внимание, что его осторожность усыпляется пустой, однообразной трескотней, и злился на следователя, понимая, что тот нарочно утомляет его.

– Вы не можете сказать, – небрежно, быстро спрашивал следователь, – где вы были в четверг между двумя и тремя часами?

– В трактире чай пил, – сказал Илья.