Пожар

Он рассуждает проще, понятнее Чмырёва, особенно крепко звучит его глуховатый голос у дверей лавки.

– Живёте вы, как свиньи бестолковые, в грязи, в безобразиях, чешетесь обо что попало. И ежели подохнете все сразу – никакого убытку Россия не потерпит.

С ним соглашаются:

– Верно, не потерпит…

– Кто вы такие для бога?

– Н-да… Не жалко нас господу…

– А за что вас жалеть?

– Конешно… Куда уж…

– То-то вот! Знаю я вас!

Он такой плотный, Братягин, люди чувствуют, что его презрение к ним – необоримо; все они не любят лавочника, но уважают и боятся его ума.

– Вот, – внушает он, потряхивая газетой, – завели, на велик грех, Думу, собрали туда разных этих… десять целковых в сутки на рыло, а их – около пяти сот! Стало быть – в месяц вынь да положь на них полтораста тысяч, а ежели в год – так это уж восходит до двух миллионов. Да – квартира, да то, да се… Вот они куда идут, ваши деньги, а вы…

Думу он очень не любит и говорит про неё охотнее всего, всего злее.

– Раньше, бывало, эдаких-то в Сибирь да в каторгу засылали, а ныне – получи десять целковых в день и ори всё, не сходя с места! Раньше умней было да и подешевле. А теперь – хотим жить, как за границей, в стеснении и со стыдом. Русский должен по-русски жить, своим умом, а не чужим примером. Заграница-то вся до нас за хлебом идёт.

Коля Яшин и Чмырёв иногда пытаются возражать лавочнику:

– Дума, – тихо говорит Коля, – это сделано для общего согласия интересов…

Но лавочник суёт ему в нос газету.

– На-ко вот, найди мне – где оно, согласие-то!

А Чмырёв сипло кричит:

– Ежели люди домыслят – что есть строение… ежели и кирпич правильно положен – крепко лежит…

– Ты «Листок» читать умеешь? – строго спрашивает Братягин.

Чмырёв неграмотен и молчит, дёргая себя за бороду.

Суетинцы смеются.

Иногда наверху, в начале улицы, точно семь гусынь, являются семь дур Карахановых; впереди – старшая, Серафима, коротенькая и толстая, как Чмырёв, лицо у неё обрюзгло, губы смешно надуты; за нею – двоешки: Нонна и Римма, сухонькие, юркие, с накрашенными щеками; потом – косоглазая Софья, чёрная, как цыганка, и, точно из дощечек, сложена из плоских костей. За нею, пританцовывая и жеманясь, идут младшие – Вера, Надежда и Любовь, – особенно уродлива толстогубая, курносая Любовь, с калмыцкими глазками. Известно, что они живут в постоянных ссорах и одеваются одинаково из ревнивой зависти друг к другу.

Разного роста, они останавливаются у входа в улицу, как солдатики нестроевой роты, смотрят на половодье разными глазами и о чём-то шепчутся, поворачивая друг ко другу несчастливые лица.

Может быть, суетинцы за то и не любят их, что все они так некрасивы и напоминают о несчастьях, о тяжёлой, запутанной жизни.

На Мало-Суетинской знают их историю. Генерал Измаил Караханов женился на вдове Люташкиной с дочерью, но оказалось, что вдова ещё до свадьбы была беременна и через шесть месяцев, родив двойню – умерла. Тогда генерал запил от обиды и женился во второй раз на девушке, дочери тюремного смотрителя Певцова, а Серафима, дочь первой жены, встала в доме за экономку и воспитательницу своих сестёр. Вторая жена генерала, родив в пять лет четырёх девочек, тоже начала пить и, спившись, умерла в один год с мужем. Так и остались на свете семь дур, одиноки и осмеяны.

Мальчишки, видя смешную линию этих девиц, начинали весело петь песню, сложенную нашей мастеровщиной:

Семь веников идут,
Сами улицу метут,
Они шаркают, пылят,
Уважать себя велят!
Они гузками трясут…

– Allons, m-elles![2 - Пойдёмте, барышни! (франц.) – Ред.] – говорит Серафима сёстрам, и все они уходят к себе в сад, медленно и важно, как гусыни. За ними виновато шагает Коля Яшин, глядя в землю, а вслед Коле – свист и крепкие слова улицы.

– Сорьё! – кратко говорит лавочник, глядя на девиц.

Жители торчат у лавки Братягина вплоть до позднего вечера, слушая твёрдые слова умного человека. Изредка они осторожно спрашивают его о чём-нибудь, но больше молчат, поглядывая вниз на реку.

Там быстро, по-весеннему, творятся разные чудеса, навевая на душу задумчивость и лень. Солнце давно окунулось в красное море половодья, вода в лучах – точно багровый бархат, на нём чёрным узором – ветви затопленного кустарника. Веет сыростью, дымом пароходов, шум города внизу и вверху становится мягче, приглушённый влажным воздухом.

Из далёких лесов за лугами осторожно поднимается ночь, скользит по воде и стирает яркие краски вечерней зари. Вспыхивают звёзды, их острые отражения, вонзаясь в реку, кажутся потерянными лучами ушедшего солнца. Потом, выкатываясь из-за чёрных домов города, в синее небо выплывает молодая луна, река блестит медью, – если подплыть в лодке к этой медной полосе и ударить по краю её веслом, в ночи разольётся гулкий, длительный звон.

Ночная тьма приятно ласкает усталые за день глаза, тишина баюкает душу, как родная мать.

Из тёмной дали, оттуда, где потонуло солнце, с верха реки, тихонько спускаются красные огни; едва заметные сначала, они подплывают всё ближе, становятся ярче, больше, и вот видно, что это горят костры на плотах, радостно мечется густо-красное пламя – в чёрных космах дыма смеётся чьё-то здоровое, доброе, мохнатое лицо.

Слышен тревожный бой деревянного била по чугунной доске, слышен радостный звериный рёв и вой плотогонов, – они обязаны давать сигналы по ночам и пользуются этим – ревут во всю власть души.

Суетинцы смотрят на эти огни, слушают буйный крик плотогонов и негромко говорят друг другу:

– Эко орут…

– Дико?й народ…

– Лесовики… конешно…

Но плоты исчезают вместе с огнями, неутомимое течение тёмной реки быстро смывает всё. Снова на ней тихо, пусто, и в тишине этой сладостно тонет душа.

Иногда ночь бывает так мило чудесна, что уж не хочется, чтобы миновала она, и не надо солнца, а сидел бы на горе, любуясь рекою, до часа, когда незаметно уснёшь на веки веков.

Весенними ночами Яшин и Чмырёв нередко оставались на улице до рассвета.

– Мне – тихий воздух нужен, – объясняет Коля свою бессонницу. А печник любил беседы в ночной тишине и во тьме, – тьма и тишина делают улицу, землю и всю жизнь более благообразной.

Там, где забор Карахановых загибался тупым углом к неровной линии домов, у забора лежал толстый обрубок липы, сажени полторы длиною, он лежал на трёх сучьях, ушедших в землю по основание, и был похож на безголовую лошадь о трёх ногах.

На нём и сидели друзья – наиболее бессонные и беспокойные люди Мало-Суетинской.

– Что, Коляга, как дела? – спрашивал Чмырёв, поглядывая на реку, а река – точно бездонная пропасть, налитая густым воздухом.

– Да так, ничего, – отвечает Коля, зажигая папиросу. Он тоже смотрит вдаль голубоватыми глазами, его скромное, невесёлое лицо задумчиво, как всегда.