Злодеи

– Да…

– Работать?

– Надо бы…

– Плохи тут дела!

– Ну?

– Верно. Третью неделю живу…

– Нет работы?

– То есть – хоть помирай!

Мимо стола быстро мелькнул половой.

– Чайку бы мне? – крикнул ему Ванюшка и стал рассматривать своего собеседника.

Это был парень лет двадцати пяти, одетый в засаленную, рваную женскую кофту на вате. Высокий и худой, он низко нагнулся над столом, точно прятал от людей своё лицо, глубоко изрытое оспой, без усов и без бровей. Порою, быстрым и сильным движением шеи, он вскидывал стриженую голову и беспокойно, как бы догадываясь о чём-то, смотрел на Кузина большими серыми глазами. А когда он заметил, что и Ванюшка упорно рассматривает его, то улыбнулся тонкими губами и вполголоса сказал:

– Пальто было – проел, шапку – проел! Вот сапоги остались…

Он высунул из-под стола длинную ногу в крепком кожаном сапоге и добавил:

– Тоже скоро продам, – променяю!

Ванюшке стало жалко его и больно за себя.

– А может, как-нибудь… – сказал он.

– Где там! Тут нашего брата – как жёлтых листьев осенью. Гляди – сколько народу! И все есть хотят.

– Попьём чайку вместе? – предложил ему Ванюшка.

– Спасибо! Покорно благодарим… Я напился! А… вот кабы по стаканчику?

И он тяжело вздохнул.

Ванюшка пощупал языком деньги во рту, подумал, поманил пальцем полового и важно приказал ему:

– Собери-ка полбутылочки, – на двоих!

Рябой радостно улыбнулся, но не сказал ни слова.

– Где ночуешь? – спросил Ванюшка.

– Тут, недалеко, – по три копейки. А ты?

– Да я только сейчас пришёл.

– Чего же – будем вместе ночевать!

– Айда!

– Вот и ладно. Тебя как звать-то?

– Иваном… Кузин.

– А меня – Салакин, Еремей…

Они замолчали и, улыбаясь, посмотрели друг на друга. А когда половой принёс водку и Ванюшка налил рюмку Салакину, тот привстал, взял рюмку и, протягивая её Кузину, сказал:

– Ну, выпьем, в знак сошествия нашей дружбы!

Ванюшке очень понравились эти слова. Он молодецки опрокинул рюмку в рот, крякнул и радостно проговорил:

– Вдвоём-то лучше!

– Ка-ак можно!

– Я всего первый раз в город работать вышел. Так, по делам, – бывал, а жить – первый раз, – говорил Ванюшка, наливая по второй.

– Я тоже. До этого всё в поместьях работал. Да вот с приказчиком поругался, он меня и турнул. Собака рыжая!

– А у меня отец умер недавно. Теперь я – сам большой!..

Рядом с ними за столом сидели два ломовых извозчика, оба выпачканные чем-то белым. Они громко спорили, причем один из них – огромный и старый, – ударяя по столу кулаком, кричал:

– Так, значит, его и надо!

– За что? – спрашивал другой, чернобородый, со шрамом на лбу.

– А за то, – он понимай! Какой он работник был? Работники, – они, значит, тесто, хлеб богу! А прочие, которые, значит, неспособные к делу, – они, напримерно, осевки, отруби! Скотам на корм, – одно, значит, ихнее назначение…

– Все одинаково жалости достойны, – сказал чернобородый.

Салакин прислушался к спору и сказал:

– Неверно.

– Насчёт чего?

– Жалости. Взять хоть бы меня: приказчик Матвей Иваныч – враг мой! Он меня за что рассчитал? Я два года работал, – всё как быть надо! Вдруг он взъелся на меня, будто я стряпуху Марью… и всё такое. И будто вожжи – тоже я… Вожжи – они пропали! Ищи! Вдруг он меня – ступай! Как так? Я ему не нужен, а самому себе я очень даже нужен! Мне жить надо! И вот, – могу я его жалеть, приказчика?

Салакин помолчал и с глубоким убеждением выговорил:

– Я могу только себя жалеть и больше – никого!