Свободные дни

– Всё-таки ты не должен был драться…

– А он бы побил Колю… и меня…

– А ты бы пошёл к его маме и сказал ей, что он дерётся, то есть ты должен был пойти к своей маме…

Пётр Иванович несколько смешался, к которой из двух мам всего удобнее пойти в этаком случае?

– А! Вы, кажется, преподаёте ребёнку уроки ябеды? – раздался голос одной мамы из соседней комнаты. Пётр Иванович вздрогнул и несколько взволновался…

– Выдь, Володя…

И когда сын, любопытно оглядываясь, вышел и спрятался за дверью столовой, чтобы послушать, о чём будут говорить папа с мамой, – папа начал речь по направлению к невидимой маме:

– Матушка! Да ты сегодня совершенно невозможна… Если ты вообще нервная женщина – так зачем же злоупотреблять-то этим свойством?

– Пожалуйста, без остроумия… Это вы изволили встать сегодня левой ногой с постели… запугали ребёнка до истерики, другого учите бог знает чему и даже кухарку…

– Даже и кухарку оскорбил! Однако я порядочный изверг… если всё это не игра твоего воображения…

Он старался быть сдержанным и спокойным, а это сердило жену. Она, с распущенными волосами и в белой кофте, расстёгнутой на груди, явилась на пороге столовой и, презрительно посмотрев на него, заявила:

– Вы захлёбываетесь злостью… Вы воображаете себя в своей канцелярии, да?

– Ва-аря! – ужаснулся Пётр Иванович. Он терпеть не мог, когда его правление называли канцелярией. Его не столько сердила, сколько изумляла жена, он никогда не видал её такой злой и нелепой. И, глядя ей в лицо, он искал успокаивающих слов, думая в то же время – что с ней? Раньше вся его домашняя жизнь шла «на скорую руку», и даже ссоры носили характер торопливости и недосуга… Но не может же быть, чтобы она дожидалась свободного времени с целью излить на него всё накопленное ею недовольство и раздражение?

А она стояла в дверях и, взвинчивая сама себя, оскорбляемая его покорностью и недоумением, отражённым на его лице, – изливалась. Она несла положительно какую-то чепуху, но крайне злую чепуху. Он пытался остановить её, успокоительно произнося:

– Варя! Послушай! Варюша… Варвара…

Но это не действовало на неё. Тогда вдруг он вскипел, вспыхнул и, вскочив со стула, ударил по столу кулаком и крикнул:

– Прошу зам…молчать!

Она вздрогнула, и лицо её стало синим. Широко открыв глаза, она медленно произнесла:

– Да-а? Вот как? – и, многозначительно кивнув головой, исчезла.

Пётр Иванович снова сел за стол. Дышалось ему тяжело, в висках стучало, и на языке вертелись грубые, оскорбительные слова. Он чувствовал, что всё происшедшее в это утро в высшей степени нелепо, и в то же время понимал, что за этой нелепостью есть какая-то законность существования. Это ещё более злило его.

Пришла горничная убирать посуду, и Пётр Иванович отправился в сад, не желая видеть ни детей, ни жену и полный ощущения какой-то тяжёлой тревоги. Там, пройдя в беседку, он сел на скамью, пытаясь восстановить пред собой лицо жены, каким оно было когда-то. Но ему не удавалось это – жена являлась пред ним такой, какова она была теперь. И – странное дело! – он не видел в ней ничего красивого, ничего интересного. Худое, нервозное лицо, с большим ртом, лоб узенький, рот большой, зубы чёрные.

И вдруг его поразила странная мысль. Ведь он совершенно не знает её, матери его детей! О чём она думает, чего хочет, каковы её взгляды на детей и на всё? Ему положительно не приходило в голову узнать от неё все это. Некогда всё как-то было говорить об этом с ней. Вкусы её ему известны – он знает, что она любит крепкий чай, мучное, молочное и сладкое, а мясо ест очень неохотно. Любит крепкие духи, яркие цвета… А верует она в бога?

Ходит в церковь иногда, не часто, но как верует? А сам он…

И, перейдя к самому себе, Пётр Иванович нашёл себя, к своему крайнему изумлению, каким-то новым. Это смутило его. И он долго искал в себе то, что когда-то, во дни юности и университетской жизни, было в нём… Но что это было? Где это чувство? От него остались какие-то уродливые обрывки, и по ним ничего нельзя было восстановить. Он сидел, широко открыв глаза, и, думая о всём этом, в то же время чувствовал, что его как бы тянет куда-то вниз – точно он скользит, подталкиваемый тяжестью, опустившеюся ему на плечи.

Не раз мимо него пробегали дети, но, видя, что он так неподвижен, не смели зайти в беседку. Потом его звали к обеду. Он отказался. Когда горничная спросила:

– Прикажете мне накормить детей?

– А барыня?

– Оне ушли с утра ещё…

– Ну хорошо…

Он чувствовал, что надо бы сдержаться и не подавать прислуге вида, что ему так не по себе, – но не мог сдерживаться. А в голове всё рождались новые, странные мысли. Это было какое-то нападение на него, нападение врасплох.

– Это от непривычки к безделью, – решил он. – Надо чем-нибудь заняться.

Но ничем не занялся, а так и сидел до вечера, уныло понурив голову, осаждаемый этими новыми мыслями, точно блокированный ими.

– Что случилось, собственно говоря? – ставил он себе вопрос и, пожимая плечами, решал его: – Ничего ровно не случилось! Поссорился с женой – экая важность!

Но этот ответ был только формальностью и ничего не исчерпывал собой. Очевидно, что что-то случилось… или должно было случиться? Поёживаясь от ощущения внутреннего холода, Пётр Иванович встал, несколько раз прошёлся по саду и хотел войти в дом. Но остановился у садовой калитки и не пошёл, не желая видеть жены. Он решил, что ему её надо обдумать, так сказать. В течение этих девяти лет он, в сущности, и не думал над ней.

Потом его позвали к вечернему чаю. Узнав, что барыня ещё не пришла, он пошёл и напился чаю с булками, а потом отправился в свою комнату, лёг там на диван и стал смотреть в небо через отворённое окно. В небе всё было тихо и спокойно, и Пётр Иванович несколько успокоился.

«Пройдёт!» – подумал он сквозь дрёму, охватывавшую его понемногу своими мягкими объятиями. Потом он заснул. Так дурно он провёл свой первый свободный день.

На другой день Пётр Иванович встал с чувством лёгкого недомогания, с тяжёлой головой и с тоскливым ощущением в груди. В детской плакала Лиза болезненным, надрывавшим душу плачем хилого ребёнка. Жена порой резко вскрикивала – очевидно, всё ещё не в духе и ругается с няней.

«Зачем родятся и живут больные дети?» – морща лицо, подумал Пётр Иванович, и тотчас же ему стало стыдно этой мысли. Уж, конечно, не дети виноваты в том, что они маложизненны…

Идти в столовую Петру Ивановичу не хотелось. Там встретишься с женой, и она вновь, наверное, устроит сцену в возмездие за его вчерашний крик. Положительно, она вчера проявила что-то особенное, чего раньше он не замечал в ней. Нужно будет серьёзно поговорить с ней. В сущности, в доме очень мало порядка – хоть бы эта бутылка с бензином в спальной на окне…

Дети воспитаны плохо, особенно Колька… Пожалуй, он, Пётр Иванович, был груб вчера, но ведь это она же сама виновата. И, ободривши себя такими мыслями, Пётр Иванович стал умываться. Но в умывальнике, как на грех, не хватило воды, и с лицом в мыле он начал звать горничную.

– Паша!.. Паша!..

Мыло щипало ему глаза. Снова послышался болезненный плач Лизы и раздражённый голос жены.

– Палагея, чёрт возьми!

Она явилась, наконец, и, взглянув на неё одним глазом, он увидал, что лицо у неё обиженное и злое.

– Воды… вы не знаете вашего дела?

– Да разорваться мне, что ли? Там Лизонька…

– Воды, я вам сказал!

Она ушла и долго не приносила воды, а он стоял пред умывальником, строя злые гримасы, с лицом в мыле, – и, чувствуя, что он смешон, ещё более злился. И когда, умытый и причёсанный, он вышел в столовую, – в нём бродило глухое раздражение против всех. Оно ещё более усилилось, когда он увидал, что самовар уже потух, а на столе налито.

– Палагея! – зычно крикнул он.

Но пришла жена. Лицо её и вся фигура выражали угнетение и привычку к страданиям, не заслуженным ею. Это окончательно взорвало Петра Ивановича.