Однажды моя прабабушка не могла заснуть

Раз – два – три – четыре – пять, мужики пошли бухать.

Степан, муж Екатерины, пропал без вести на войне. Пил ли он вино, неизвестно. Но очень может быть.

Виктор, сын дочери Екатерины и Степана, умер от вина.

Иван и Владимир, сыновья другой дочери Екатерины и Степана, умерли от вина.

Дмитрий, мой родной брат, сын дочери третьей дочери Екатерины и Степана, умер от вина.

Никому из них не было и сорока лет. Только два исключения: строптивый Володька Тюканов, умерший на девятом десятке, и я. Я, хоть и любитель вина, в этот призыв уже не прохожу по возрасту.

Как будто что-то большее, чем человек, управляет этим родом и не особо церемонится с отдельно взятой жизнью. Матрица, задающая жизнь и смерть, правит нашими делами и судьбами.

Никто её не видел и даже не догадывался о её существовании. Мужчины этого рода жили под постоянным женским осуждением: «сам купил, сам налил, сам выпил, сам виноват». Слова правильные – не поспоришь.

Но и у женской половины рода много необъяснимого.

После смерти бабушки Кати остались сундуки, полные тряпок. Платья всех размеров, рубашки, юбки, простыни и наволочки были выглажены и аккуратно сложены. Когда их доставали из сундука, они рассыпались на нитки прямо в руках. Моя мать чертыхалась и выносила всё на помойку.

После смерти матери история повторилась: остались стопки аккуратно сложенных, ненужных и сгнивших тряпок.

Баба Катя умерла в 1987 году. Мать – в 2018. Коза сожрала платье примерно в 1920 году. В России тогда был голод.

Раз, два – коза идёт, три, четыре – платье жрёт.

Тряпки – ерунда, есть совпадения и похуже. Моя бабушка и моя мать ненавидели своих мужей, моего деда и отца. Без всяких причин. Про отношение моей прабабушки Екатерины к своему мужу Степану не слышал ничего, но хорошего предположить не могу. Конечно, дед и отец – обычные люди, жизнь прожили не без глупостей. Но ненависть была запредельной – никакой козой не объяснишь.

Это либо матрица, либо они горят в аду.

Их же никто не заставлял ненавидеть – всё сами делали, так ведь?

Шагреневый дед.

Как сложится жизнь ребёнка, которого не любит родная мать?

Если говорить о какой-то стойкой закономерности в жизни моего деда, то это медленное, но верное сужение его личного пространства. Не виртуального, а реального, в метрах. Как прогрессирующая слепота: ты не видишь сегодня то, что видел вчера.

Мой дед, Кутырёв Алексей Гаврилович, родился в 1913 году младшим ребёнком в многодетной семье. Его отец, Гаврила Кутырёв, был купцом. Они жили в достатке, в большом доме в Лукоянове. Этот городок стоит на трассе Нижний Новгород – Саранск.

В родительском доме деду привили навыки, которые в жизни очень пригодились.

Во-первых, грамотность. Не просто умение читать и считать. Дед умел считать деньги, прикидывать доходы и расходы. Он мог оценить плюсы и минусы любой затеи, как сейчас сказали бы – стартапа. Дед мог составить любое письмо, жалобу или ходатайство. Он всегда мог подсказать, что делать в той или иной ситуации, или помочь написать какую-нибудь бумагу. Его за это уважали (все, кроме почти безграмотной жены), а бывало, что и благодарили продуктами или деньгами.

Во-вторых – бережливость, разумное отношение к вещам и деньгам. Он не был жадным, но никогда и не транжирил. И умел копить деньги.

Богатого торговца Гаврилу Кутырёва, моего прадеда, раскулачили где-то в 1930 году. Его дом, товары, утварь – всё забрал комитет бедноты. А потом, конечно, просрал, потому что богатство – это не про деньги. Так мой дед лишился своего первого и самого большого в его жизни дома, – родительского. И пошёл учиться в техникум на агронома. Мать его благословила: «исчезни с глаз долой», и тоже куда-то уехала. От деда я о ней никогда не слышал.

После техникума дед стал работать агрономом в селе Наруксово. Ему дали дом, обычную деревенскую избу – пятистенок. Он женился на моей бабушке, которая старше его на 6 лет: отсутствие материнской любви давало о себе знать. Но и жена, моя баба Катя, его тоже не любила.

Деда никто никогда не любил.

Сама по себе Баба Катя была доброй. Когда я приезжал, делала бутерброд с хлебом, маслом и сахаром. Знала, что это мой любимый бутерброд, лучше всяких шоколадок. Свежий деревенский хлеб был о-о-очень вкусный!

Бутерброд этот я быстро научился делать сам. А больше я вообще не видел, чтобы баба Катя что-то делала сама. Говорят, она окончила начальную школу и работала в колхозе дояркой. Но я только помню, что она сидела и ругала деда. Это были два основных её занятия. Мне кажется, что сидела она дома с тех пор, как коза сожрала её платье. По дому всё делал дед.

Баба Катя сидела сначала на крыльце и грызла семечки. Когда ей стало лень выносить своё тучное тело на крыльцо, она сидела в избе за столом и смотрела в окно. Потом она сидела только на кровати и пересаживалась по нужде на ведро. На чём бы ни сидела – всегда гнобила деда.

Дед ничего плохого ей не делал. Но менялось её лицо, менялась интонация, менялся взгляд, когда она с ним разговаривала. Она становилась по-настоящему злой.

Купи хлеба. А теперь купи сахару. Переставь стул. Поди сюда. Исчезни с глаз долой. Открой окно. Найди мой паспорт. Вынеси ведро. Закрой окно. Не стой, как мудак. Дай платье. Не это. Покажи деньги. Положи на место. Иди отсюда. Дай попить. Чего уселся? Чего в окно пялишься? Куда ходил? Чего так долго? Чего ты тут торчишь?

Почему так? Есть одно объяснение: это была не её злость. Это похоже на ненависть антисемитов к евреям. Или председателей комитетов бедноты к купцам и зажиточным крестьянам. Этой злости мою бабушку научила её мать – больше некому. Точно так же, иррационально и необъяснимо, моя мать научилась ненавидеть своего мужа, моего отца. Семейная традиция.

Что такого сделал мой прадед Степан Неумоин, кроме того, что пропал без вести на войне? Христа распял?

Иногда дед Лёня (все его звали не Алексеем или Лёшей, а именно Лёней) пытался защищаться, и тогда ругался. Его голос, довольно низкий и приятный, становился визгливым и каким-то детским. Он запинался, потому что не мог подобрать нужные слова. В эти моменты дед становился некрасивым. Он не умел ругаться, не умел нападать, и знал это. Поэтому делал он это редко, только когда было уж совсем больно.

А со стороны это выглядело так, будто мама ругает нашкодившего сына. Дед не ругался – дед оправдывался и что-то бессвязно лепетал. Я думал, что он капризничает. Тогда мне нравилось, как легко бабушка ставила его на место. А дед стоял беспомощный и глотал воздух, как рыба.

Сейчас, когда я пишу это, я вспомнил (впервые с 1986 года) глаза деда, полные боли. Я опять их увидел. И мне стыдно, что мерзость, творимая моей бабушкой, и позже – моей матерью, мне нравилась. Сейчас я думаю, что это хорошо, что дед не умел ругаться. Это достоинство, а не недостаток.

К нам, внукам, то есть ко мне и Димке, дед относился очень хорошо. Мне предоставлял полную свободу действий и никогда не лез с нравоучениями (это ещё одно достоинство деда). Всегда чем-нибудь угощал и что-нибудь дарил, какую-нибудь финтифлюшку из чулана. Димка был постарше, и дед давал ему деньги на карманные расходы, а иногда и пиво с ним пил.

Димка рассказывал, что когда я был ещё в коляске, а дед приезжал в Троицк, мать заставляла их со мной гулять. Им это на хрен было не нужно, но они шли. Димка развлекался тем, что со всей дури толкал коляску, чтобы она катилась как можно дальше. А дед покупал себе пару пива и смотрел на всё сквозь пальцы. Коляска, естественно, грохнулась, и кулёк со мной выкатился на асфальт. Они посмотрели – вроде бы я цел, только злой был и орал. Отряхнули пелёнки, засунули меня обратно и матери ничего не сказали.

Секрет, стало быть. Интересная штука: умерли уже те, от кого этот секрет: мать и отец. Умерли и те, чей это секрет: дед и Димка. А секрет жив, и я о нем до сих пор никому не говорил. Знал бы дед, что именно этот секрет – одно из немногих мест, сохранивших о нём память, – повеселился бы.

Дед, когда был рядом, то просто был рядом. Не корчил из себя педагога, наставника или супермена. Даже хорошего деда из себя не строил. Надо что сказать – он говорил. Было обидно – обижался. Надо было пройти мимо меня – проходил мимо.

И вот так, буквально проходя мимо, дед всё же одну науку мне преподал, по лингвистической части. А именно – научил меня ругаться матом.

Я уже говорил, что дед очень редко с кем-то ругался. Он не ругался – он постоянно бурчал. Бурчал тихо, себе под нос, но в голос. А голос у него был звучный.

Вот они в избе с бабой Катей о чём-то говорят, а я в сенях машинку катаю. Мне три или четыре года. Выходит из избы дед и бурчит: «Чего доебалась со своим хлебом? Говорю же: муки до хуя, напеки блинов! Нет, ей, блядине, хлебушка хоцца!»

Бурчал дед монотонно и беззлобно, и я всё запоминал, но никакого особого значения этому не придавал. Слова и слова. Просто я начал их использовать.

Приходит к нам в гости Мария, младшая сестра бабушки. Взрослые посидели, чайку попили. Потом Мария Степановна говорит: «Ладно, пора козу доить. Пойду я». Я по случаю был рядом и напутствовал: «ну, пиздуй помаленьку».

Мне надавали по губам, и я ушёл в сени плакать от обиды: я Няньку (это её прозвище) любил и очень старался попрощаться как можно ласковее. Потом я успокоился и стал машинку катать. Из избы вышел дед, весь красный. Он смотрел себе под ноги и бурчал: «мой внук, в моём доме, а я к нему не подходи». Потом он поднял глаза, увидел меня, остановился и замолчал. Затем обошёл меня за два метра и со словами «Да пошли вы на хуй! За собой, блядь, следите лучше!» ушёл на улицу.

Когда дед с кем-нибудь разговаривал, а не бурчал, он не матерился.

Следующее сжатие пространства деда произошло летом 1986 года. Бабушка почти перестала вставать с кровати, и мать в приказном порядке перевезла их в Троицк. То есть бабушка, конечно, этого хотела: городская квартира комфортнее, и дочь о ней заботиться будет, не только дед. А мнения деда никто не спрашивал.

Мать наняла «пазик» от дома до дома. Дед всю дорогу молча смотрел в окно. Иногда, когда бабушка решала, что пора постонать, дед начинал бестолково около неё суетиться. Но мать его довольно грубо отгоняла.

В Троицке им освободили одну комнату. Бабушка после переезда расслабилась и стала ходить под себя. Памперсов тогда ещё не было, и комната быстро пропиталась запахом говна и стариков.