Машина снов

На двадцать восьмом взмахе Хубилай внезапно выронил саблю и, провернувшись вокруг себя, перехватил меч Марка, послав венецианца на землю. Марко попытался колобком выкатиться из-под атаки богдыхана, но Хубилай упёр острие меча ему в горло, тяжело дыша.

– Ты трижды чуть не убил меня, мой мальчик!

– Вы победили, Кубла-хан!

– Нет, это не я победил. Это ты был невнимателен, – Хубилай вдруг сел на землю рядом с Марком, прижимая руку к сердцу. Его лёгкие свистели как кузнечные меха. Мелкие капельки слюны летели из распахнутого рта в морозный воздух. Исполинская грудь вздымалась, как океанская волна во время шторма. Пот на глазах превращался в ледяную жемчужную крупу, сплошной чешуей покрывающую плечи и спину императора.

Марко с поклоном накинул на плечи Хубилая тёплое покрывало и сел рядом. Нойоны изумлённо смотрели из-за галереи. Выступивший из темноты Ичи-мерген махнул рукой в сторону пагоды предков, лучники на крыше ослабили тетиву и вложили стрелы в колчаны. За несколько секунд боя охрана даже не успела испугаться как следует. Марко внимательно осмотрел лезвие меча, вытер его мягкой тряпкой и вложил в ножны. Хубилай молча смотрел на воду, не обращая внимания на щекочущий шею и грудь холодный осенний ветер. Марко также без единого слова сидел рядом.

Подошла госпожа Мао, что-то сказала от имени главного евнуха Цзы Чэня, но Хубилай продолжал молчать. Госпожа Мао ждала с полчаса, потом, суетливо бормоча извинения и пятясь спиной вперёд, удалилась.

Через час Ичи-мерген принёс чай и горшочек с угольями и удалился, забрав с собой оружие. Марко и Хубилай всё ещё не проронили ни слова. Сплошь осыпанные снегом, они походили на фигурки, что лепят дети возле Цветочного павильона.

– Всё-таки настало время и мне научиться видеть сны, – хрипло сказал Хубилай, первым нарушив молчание. – Всё-таки это время настало.

Марко всё так же молча налил богдыхану чаю и с поклоном вложил пиалу в его полиловевшую на ветру руку. Хубилай шумно втянул в себя дымящийся напиток и продолжил:

– Ты говорил с Шерабом Тсерингом, мой мальчик?

– Да, Кубла-хан.

– О Пэй Пэй?

– Я много раз видел его во сне, в том самом, о котором рассказывал вам… Про мою мать…

– Поговори с ним… Я хочу, чтобы вы помогли мне, – глаза Хубилая странно тепло смотрели из-под растрепавшихся седых бровей.

– О чём я должен ему сказать?

– Помнишь, мой мальчик, вы с отцом и дядей построили мне машину для метания камней?

– Когда штурмовали Саинфу?

– Да, когда штурмовали Саинфу.

– Конечно, помню, Кубла-хан.

– Тот немецкий матрос…

– Йоханнес?

– Да, и этот, как его… грек… несторианец…

– Костас?

– Да, эти двое, где они?

– Прислуживали отцу, но им в Запретный город ходу нет, Кубла-хан. Я попрошу отца, чтобы они пришли к воротам.

– Ичи-мерген даст им деревянные пайцзы, определит им жительство где-нибудь поближе. Они тебе понадобятся. Я хочу, чтобы вы с Шерабом Тсерингом построили мне особенную машину…

– Какую, Кубла-хан?

– Машину снов.

…Шераб Тсеринг сидел на лоскутном одеяле посереди тёмного пустого павильона, скрестив ноги и укутав колени цветастым покрывалом. Накрытый с головой, он походил на изваяние. В широкий проём задувал мелкий снег, крупой скатываясь у колен знахаря, забираясь под складки покрывала, голубыми змейками струясь в приоткрытый ворот синего бумажного халата, но тебетца это, казалось, совершенно не беспокоило – он был неподвижен, как скала, даже зрачки не двигались под полуприкрытыми веками. Только тёмные пальцы перебирали драгоценные рубиновые чётки, стучащие по деревянному полу, как клюющая мусор птица. Марко кашлянул, стараясь привлечь его внимание. Шераб Тсеринг повернул голову и с улыбкой спросил:

– И что он придумал на этот раз?

– Ты уже знаешь? – удивился Марко, невольно оглянувшись по сторонам, словно в поисках того, кто мог бы рассказать тебетцу о случившемся разговоре.

– Это не колдовство, – захохотал Шераб Тсеринг. – Всё очень просто – я случайно слышал, как ночная охрана переговаривалась о вашем вчерашнем поединке. Когда подолгу сидишь, как я, в тишине, то звуки разносятся удивительно далеко. Я знаю, что вы о чём-то шептались и что на следующее же утро ты пришёл ко мне. Не ищи мистики там, где её нет.

– Он просит, чтобы мы построили ему машину снов.

– Что? – казалось, лёгкие Шераба Тсеринга сейчас разорвёт от хохота.

– Машину снов, – смущённо произнёс Марко.

– Да, я слышал, что вскорости наступит время, когда люди станут подобны животным, неспособным осознать благомудрых поучений вследствие тупости, но не думал, что это случится так скоро! Пойдём-ка.

Шераб Тсеринг легко поднялся со своего сиденья и, прихватив Марка за локоть, споро повёл его через двор прямо в Яшмовый предел, куда Марка, несмотря на его близость к Хубилаю, до сих пор не пускали. Охрана даже не взглянула на тебетца, бесцеремонно вбегающего на высокое красное крыльцо. Марка слегка куснула гордыня: надо же, посмотрите-ка, какой свойский парень этот разбойник из Кхама! Но Шераб Тсеринг тащил его за собой сквозь комнаты, совершенно не обращая внимания на кишащую всюду дворцовую стражу. Наконец они достигли самой отдалённой залы, где практически не было мебели. Лишь посереди стояло странное кресло. Точнее, даже не кресло, поскольку сидеть в нём было сложно, а какой-то мудрёный механизм на основе кресла.

– Что это? – спросил Марко, с удивлением глядя на непонятное сооружение.

– Машина смерти, точнее, машина умирания, – просто сказал Шераб Тсеринг.

– Здесь что же? Пыточная? – в ужасе вскричал Марко, думая про себя: «Ну, вот и всё. Доигрался в войнушку с императором». В памяти нехорошо заиграла приторная улыбка Цзы Чэня. Говорят, его кастрировали уже после того, как ему исполнилось тридцать.

– Да нет, конечно, – улыбнулся Шераб Тсеринг. – Эта машина сделана, чтобы помочь умирающему императору достичь после смерти Чистой страны.

– Рая?

– Да, что-то вроде рая. Только лучше.

– Что может быть лучше рая?

– Если ты хочешь вечно наслаждаться, подобно дикой свинье, лежащей в камышах, то тогда, конечно, ничего не может быть лучше рая. Скажи-ка мне, Марко, какое может быть развитие, если ты тупо потребляешь блаженство?

– Но куда мне развиваться? И зачем, если всё и так хорошо?

– Ну что же, – засмеялся Шераб Тсеринг, – нормальный подход человека с западной стороны. Мне же хорошо, так и ладно. Остальные чувствующие существа как-нибудь сами о себе позаботятся.

– Но что… – растерянно забормотал Марко.

– Пространство не разделяет существ, а является тем, что вмещает все вещи во всём многообразии, – перебил Шераб Тсеринг. – Твой ум по своей природе является пространством. Безграничным. Лучезарным. Неразрушимым. Но ты этого пока не осознаёшь, поскольку твой ум функционирует подобно глазу – видит всё, но сам себя не видит. И когда ты попадаешь в Чистые страны, то можешь получить знание об этом, узнать ясную природу ума, чтобы вернуться обратно в мир и помочь страдающим существам осознать эту истинную природу всех вещей. Хубилай, услышав это учение, уловил примерно то же, что и ты, – рай существует, – захохотал тебетец. – А поскольку ему не хочется преодолевать привычные тенденции ума, и работать над собой богдыхану тоже как-то не пристало, то я сделал для него такую машину.

– И она отправит его в рай?

– Нет, в Чистую страну он отправится сам, если только не накопит достаточно негативных впечатлений от убийств, разврата и пыток. Ему тяжело даётся учение. Когда придёт пора, Хубилай начнёт слабеть, его руки и ноги нальются холодом, а глаза – слезами, в его теле задует ветер умирания, энергия станет скапливаться в центре тела. Он начнёт умирать, и тогда слуги усадят его в это кресло, которое поможет ему выпрямить позвоночник и закроет все естественные отверстия на голове. Тогда его сознание покинет тело через небольшое отверстие на макушке и отправится в Чистую страну. Результат гарантирован. Машина – это так, ловушка для пытливого ума Хубилая. Он любит игрушки, и я сделал для него игрушку.

– А сейчас он просит новую игрушку? – улыбнулся Марко.

– Я думаю, да, – Шераб Тсеринг резко кхекнул, выражая неудовольствие. – Хубилай любит пышные одежды, необычные ритуалы, красивые песнопения. Он не может понять, что всё истинно духовное вполне обыденно. Сейчас он много времени проводит с ламами из посольства Чогбьяла Пагбы. Это хорошо для него, но они дают ему слишком много книжной мудрости и интеллектуальных поучений… Ему хочется показать, что он не только способен головы рубить, но и мозгами пораскинуть может. Хотя, я полагаю, что лучше бы ему было поработать с собственной природой ума, нежели загружать голову теоретическими знаниями. Далековат путь от головы к сердцу, а философия уж больно мудра.

– Но ты поможешь сделать для него машину снов?

– Строго говоря, я не должен был бы соглашаться. Я не верю в то, что это возможно, и, даже если это было бы возможно, то я не уверен, что это нужно. Но, если я ничего не сделаю, то, как мне кажется, подвергну опасности твою жизнь. Если же мы построим подобную машину, у Хубилая будет шанс понять иллюзорность того, что он называет реальностью. Кроме того, он будет меньше думать о войне, и тем самым многие живые существа избегнут гибели.

Йоханнес и Костас прибыли к Марку на исходе следующего дня, сопровождаемые целым взводом охраны. Деревянные пайцзы, дающие право на вход в Запретный город Хубилая, они сжимали в кулаке, при каждом удобном случае выставляя их вперёд, тем самым отгоняя страх и показывая охране свою значимость: по государственной надобности идём, куда прёшь, скотина, не маши на меня камчой, а то намашешь на свою голову, и меч убери. Им не объявили, по какому делу они вызваны в ханский дворец. Тут, во дворце, дело простое – вызвать вызовут, потом наутро голову выставят на кольях у ворот, а за какую провинность и не объяснят. Может, кому дорогу перешёл неверно. Мы что? Мы люди простые.

Механик Йоханнес был в посольстве человеком незаменимым, всё знал, во всех ремёслах был способен. Хоть коня подковать, хоть лодку за полдня вырубить, хоть ту же подкову в кузне изготовить или шлем выправить. Здоровенного роста, всегда улыбчивый и молчаливый, с густой копной рыжеватых волос, заплетённых на катайский лад, Йоханнес шёл среди катайцев как гора. Издалека видать, как плывёт над городской толпой его голова, увенчанная катайским хвостом, словно бунчуком. Несторианец Костас был его противоположностью – маленький, пухлый, чёрный, как уголь, с горящими глазами. Пронзительный голос Костаса слышался за несколько кварталов. Он либо смеялся, либо гневался, а вспыльчив был до крайности, казалось, сердце его когда-нибудь не выдержит и вырвется из груди, бросится на обидчика впереди хозяина своего.

Механика отец с Марком в Иерусалиме подобрали. Он ещё юношей в крестовый поход отправился в Святую землю, да так и застрял в сарацинских странах. А Костас с отцом ходил за товаром уже лет двадцать. Бывший пират, он всегда прятал в складках одежды маленький острый стилет, чуть что совал руку за пазуху и божился на всех языках, призывая святых угодников, чтобы до смертоубийства не допустили. Отец Марка отбил его как-то у генуэзцев, те утопить хотели грека по навету, а может, и за дело – всё-таки пират. А потом выяснилось, что он не только мореход, но и плотник отменный.

Марко обнял обоих, отпустил охрану и провёл друзей в покои. Йоханнес оглядел роспись на шёлковых обоях, тяжёлый ворсистый ковёр, резьбу под стропилами и одобрительно кивнул.

– Богато живёшь тут, Марко, – сразу закричал Костас. – Слыхали мы, как император тебя приблизил. Вон и ешь на золоте, – сказал он, ткнув пухлым пальцем в массивное золотое блюдо.

– Это не моё, как и всё вокруг, – улыбнулся Марко. – В Поднебесной всё принадлежит Великому хану.

– Скажи, зачем мы здесь, не томи, – попросил Костас. – Утром явились нойоны ханские, поперёк сёдел нас бросили, сюда домчали, в пыль швырнули. Полдня у ворот томили. Мы, грешным делом, сначала подумали, что смертушка наша близка. Вышел потом такой мордатый, дал нам по дощечке деревянной, чтобы внутрь пройти. Сказал, что ты звал для работы.

Марко не спеша прошёлся, потом хлопнул в ладоши. Вошёл раб с подносом, уставленным чайными принадлежностями. Марко отослал его движением руки, прикрыл ставни и начал рассказывать. Друзья поминутно крестились и охали, но слушали не перебивая. Когда Марко замолчал, они долго смотрели в пол, потом Костас сказал:

– Одно дело баллисту огненную сделать или камнемётное орудие, другое – такую машину, как император велит. Виданное ли дело?! Машина снов! Душу человеческую хочет в силок поймать! Диавольский то промысел, я так тебе скажу.

– Скажи, а ты думаешь, что можешь поймать душу? – спросил Шераб Тсеринг, выходя из тени портьеры.

– Нет, язычник, я так не думаю, – ответил Костас.

– Тогда чего ты боишься, раз ты всё равно не можешь поймать ничьей души?

– Я никогда ничего не боюсь, – сказал Костас, горделиво выпятив нижнюю губу.

– Ты, я слышал, можешь деревянную птицу сделать и перьями её укрыть, подклеив их воском, – мягко сказал Шераб Тсеринг. – И потом та птица будет прыгать и клевать зерно так, что не отличить её от настоящей. Это правда?

– Да, я это могу.

– А ты, беловолосый великан, сделал из стальных пластин женщину, полую внутри, покрыл её воском и укрыл шёлковой одеждой так, что не отличить от настоящей? А потом, налив ей тайком в ухо воду, выставлял её на солнце, и когда она нагревалась, то пела человеческим голосом, как если бы была живой?

– Ага, – улыбнулся Йоханнес.

– Тогда почему вам просто не попробовать сделать некую машину вместе со мной? Просто попробовать.

– А ты-то что можешь? – спросил Костас.

– Не нужно, Костас, – сказал Марко, вставая между ним и те-бетцем, но Шераб Тсеринг отстранил Марка и подошёл к греку ближе.

– Я лекарь, – сказал Шераб Тсеринг. – Протяни мне ладонь.

Костас немного смущённо протянул левую ладонь, замотанную грязноватой тряпкой, под которой обнаружился глубокий, начинавший гноиться порез. Шераб Тсеринг взял руку грека в свои прохладные ладони, что-то негромко сказал, приложил ладонь Костаса к своей груди и потом подул на неё. Грек удивлённо посмотрел на руку.

– Легче? – спросил Шераб Тсеринг.

– Ну-у, – неопределённо протянул Костас.

– А ты посмотри, – улыбнулся Шераб Тсеринг. Костас недовер-чиво разглядывал ладонь. Порез перестал сочиться сукровицей и покрылся тонкой розовой плёночкой свежей кожицы. – Если не будешь расчёсывать, к утру зарастёт. Ты умеешь работать с деревом, беловолосый гигант – с железом, а я немного знаю, как устроен человек. Марко поведёт нас по своим снам, и вместе мы как-нибудь придумаем, как выполнить приказ Великого хана.

– Я согласен, – неожиданно сказал Йоханнес, глядя на руку Костаса через плечо.

– Я тоже, – быстро сказал Марко.

– Ну, ладно, – сказал Костас, по-прежнему разглядывая подживший порез. – Всё равно, если не сделаем, Хубилай наши головы выставит на дворцовых воротах. Попробуем. Может, что и выйдет.

Неделя летела за неделей. Двор снова покинул Канбалу, убегая на юг от подступающих зимних ветров. Кортеж растянулся больше чем на тридцать ли, люди выходили посмотреть, как целый город с огромной Белой юртой, окружённой роем всадников, движется по тракту на Ксанду. За последней покрытой инеем повозкой упала замёрзшая на лету птица. Говорят, когда крестьянин, глазевший на движение императорского кортежа, подобрал её, чтобы сварить похлёбку своим детям, сердце птицы было кусочком льда, треснувшим пополам. По всему пути следования ханской конницы, разведывавшей путь (десять тысяч всадников Тогана скакали только на белых, без единого пятна, конях; когда они россыпью летели впереди процессии, опережая её на полдня, то походили на стаю белых цапель, вспугнутых с места), лежали ничком люди, пришедшие хотя бы одним глазом увидеть повелителя всего, что есть под небесами, Великого хана, императора Юань Хубилая. Но Хубилая нигде не было. На четвёртый день пути стали поговаривать, что он может летать и что тебетские чародеи научили его невидимости. Люди в процессии притихли. Ждали, что безмолвная тень невидимого императора под-слушает нечестивые разговоры. Даже желчные евнухи, которым смерть часто кажется слаще жизни, перестали трепать языками имя Хубилая.

Впереди движущегося императорского города, опережая его на два дня, медленно ехали две фигуры в простой одежде. Никто не обращал внимания на молчаливых путников, у одного из которых за спиной болтался армейский колчан, а второй вёз обмотанный тряпьём длинный меч. Лица их были закрыты грубыми платками, якобы от дорожной пыли. Могучий кряжистый император и тонкий жилистый Марко ехали в одиночестве, обманув охрану. Двойник императора лежал в паланкине главного евнуха и развлекался на полную катушку, сотрясая пьяными криками ветви деревьев по обочине тракта.

Накануне отъезда Шераб Тсеринг посмотрел на звёзды и просил богдыхана не выезжать вместе с кортежем. Той же ночью в днище императорской повозки были найдены двое убийц. Когда их ловили, погибло полсотни нухуров. Убийцы сами разбили себе головы о тюремную стену во время допроса, чтобы не рассказать, кто их подослал. Они были катайцами. После того, как вскрылись преступления управляющего столицей Ахмаха-сарацина, катайцы словно взбесились. Они требовали допустить их к власти, вспоминали Елюя Чу-цая, бывшего управителем Поднебесной при Чингисе Тэмуджине, и тайком готовили бунты. Со всей округи доносили о готовящихся злодейских выступлениях против ханских чиновников.

Ахмах был небольшого роста, тучный и смуглый сарацин с вечно гниющими глазами. Льстивый, как патока, приторный, как восточные сласти, на деле он был жестоким и не знающим жалости человеком. Когда Хубилай отдал ему столицу в управление, Ахмах за несколько лет сумел выстроить такую систему взяток, что стал самым богатым человеком Канбалу. Но особенно он любил чужих жён и дочерей. Тысячник Ченху, катаец, обманом убил его, сговорившись со своим родственником Ванху. Один из нойонов, Когатай, захватив обоих заговорщиков на месте, вспорол им животы. Вскоре выяснилось, что Ахмах изнасиловал всю семью Ченху. Это и было причиной заговора. Хубилай рвал и метал. Хрупкие и болезненно уязвимые отношения с катайцами были почти разрушены одним сарацином. Допросы велись во всех присутственных местах. Говорили, что проклятый сарацин был членом какой-то секты и всех не-магометан считал животными, внешне похожими на людей, но никак не людьми.

Хубилай собрал совет, цзиньши плакали и говорили, что Ахмах даже безвинных детей убивал, как щенят. Наутро семерых из сыновей Ахмаха публично казнили, а сарацинам было запрещено отправлять ритуалы своей веры, их святые книги были сожжены. Хубилай выдвинул ультиматум нойонам – либо те из воинов, кто служит ему, отрекутся от магометанства и перейдут в любую другую веру, либо потеряют головы. В Канбалу был отдан приказ всем жителям сдать оружие дворцовой охране, даже столовые ножи выдавались один на квартал. За ослушание, как обычно, отрубали голову. Но это не могло успокоить хана.

Марко видел во сне, как убийцы заполонили дворцовую пло-щадь, словно муравьи, это переполнило чашу терпения императора. Хубилай думал, что больше не вернётся в Канбалу. Уезжая, он отдал приказ о строительстве новой столицы – Тайду, и теперь всю дорогу размышлял, как правильнее устроить новый центр Суши, провести каналы и водоводы, разбить парки, как разместить дворцовый гарнизон, чтобы тот не бросался в глаза, но берёг жителей от разбойников. Строили быстро, полтора миллиона катайских рабочих трудились как пчёлы днём и ночью, при свете факелов. Каждому дали два халата и выплатили семьям вознаграждение. Парк Тайду должен был, по замыслу Хубилая, стать самым прекрасным местом под небесами, туда уже свозили самые красивые деревья со всего света.

Марко радовался возможности покинуть надоевший до чёртиков дворец Канбалу. Отец с Матвеем уже ждали их в зимнем дворце, куда неделю назад механики доставили то, чему предстояло стать машиной снов. Марко спросил Шераба Тсеринга, будет ли он сопровождать их в дороге, но знахарь засмеялся и сказал, что ни один конь не сравнится с ним в скорости. Говорили, что он может за два дня пробежать две тысячи ли, питаясь собственной слюной.

Марко испытывал страшное смущение. Молясь вместе с отцом и Матвеем в наспех построенной на задворках дворца церковке, он ощущал ужасающее чувство потери, вера уходила из него, как кровь из раны. Он всеми силами хотел вернуть уверенность в мире, которая была у него в детстве, он снова и снова вспоминал слова молитвы, но латынь казалась ему неродной, непонятной, словно рот был набит кашей. «Не может быть одного для всех бога», – смеясь говорил Шераб Тсеринг и извлекал из воздуха маленькие рисовые зёрнышки, которые исцеляли мигрень и помогали женщинам родить без боли. Марку хотелось исповедаться, плакать, прижавшись лбом к прохладной решётке исповедальни, как в детстве, но где взять ту искренность? Где она? За последнюю неделю он убил больше двадцати разбойников во время ночных рейдов по беременной мятежом Канбалу. «Разбойник, прозванный Ангулимала, убил почти тысячу человек, сделав из их пальцев ожерелье. Но, обретя свою веру, он исчерпал негативную карму и стал великим святым», – рассказывал Шераб Тсеринг. «Главное – не стоять на месте, работать на благо других и двигаться к постижению. Прибейся к любой вере, но не смешивай всё в кучу», – настаивал знахарь.

Марко метался и искал спасение во сне. Обволакивающая мягкая пелена накрывала его ярким покровом, спасавшим от преследовавшего чувства греха. Он рисовал на груди Пэй Пэй гиероглифы, прижимался к её шелковистой коже, слушал колокольчик её голоса. Каждый раз, просыпаясь от ночных шорохов, Марко испытывал чувство потери, шарил рукой по пустой постели и обречённо откидывался на подушку. Наложницы отказывались с ним спать, опасаясь его непредсказуемых вспышек гнева, после того как он выбросил нагую девицу на двор, на потеху ночной страже. Он доводил себя до полной паранойи, днём и ночью преследуя смеющуюся Пэй Пэй.

Мир вокруг сжимал молодого Марка, словно напряжённая матка, стремясь выбросить его из себя, чувство постоянного удушья от чужого давящего присутствия преследовало венецианца, доводя его до приступов бешенства. Он брал меч и шёл на задний двор, в парк, до изнеможения чертил мечом спирали и круги в опускающейся темноте, рубил снопы рисовой соломы и деревянные куклы. Он хотел прорвать эту тугую оболочку мира, ночной воздух казался мембраной, прячущей другой, настоящий мир, полный счастья и любви. Марко колол воздух сияющим лезвием, в надежде проникнуть в прореху между мирами и выскочить туда, где нет ни боли, ни страха, ни постоянного ожидания смерти.

После знаменитого поединка Марка с императором Хубилай подарил ему драгоценный меч, выкованный почти двести лет назад великим мастером, имени которого Хубилай не помнил. Матвей с отцом подсчитали, что за минувший год Марко заработал на императорской службе больше четырехсот тысяч безантов. Для Венеции это были колоссальные деньги. На груди Марка висела пайцза с львиной головой. Даже кешиктен, самые близкие слуги Хубилая, высокопоставленные дворяне, завидев пайцзу, падали на колено. Перед ней распахивались все двери, рыночные торговцы умоляли взять их товар бесплатно, надменные чиновники расплывались в приторной улыбке, вкрадчиво намекая на холостое положение Марка и подводя к нему своих притихших дочерей. Но Марко не замечал ничего вокруг, ни лебезящих слуг, ни всегда готовых к усладам наложниц, ни денег, ни привилегий. Он прекрасно помнил, какую власть имел над Хубилаем управитель столицы Ахмах. Говорили, что он опоил императора и заказал специальный амулет у даосского колдуна, чтобы держать ум императора взаперти. Но это не сделало Ахмаха бессмертным. Марко видел, как быстро взлетают вверх по карьерной лестнице приближённые императора и как потом их головы выставляют на кольях у ворот, их семьи продают в рабство, а имущество раздают столичным нищим. Шераб Тсеринг, смеясь, говорил: «Ничего постоянного в мире нет и быть не может, Марко. Скоро ты и сам это увидишь».

Отец спросил Марка, не хочет ли тот вернуться в Венецию, но Марко только молчал и улыбался. Николай втайне боялся, что сын согласится. Четыреста тысяч безантов! Какой безумец вернётся в Венецию, когда тут можно зарабатывать такие деньги?! А в голове Марка колокольчиком звучал голос Пэй Пэй, нёсся сияющий меч императора, постукивали рубиновые чётки Шераба Тсеринга. Отец что-то говорил, но звуки доносились как сквозь подушку…

*****