Промахи

«Комедия (так называет г. Писарев „Воеводу“), разумеется, изобилует вводными лицами;…есть даже и домовой, настоящий домовой, который ходит по сцене с фонарем, декламирует стихи и сшибает шлык с головы спящей Недвиги. Но г. Островский и этим не удовлетворился: для большей фантастичности он устроил так, что пророческие сны воеводы разыгрываются перед глазами всех зрителей. Воевода лежит на сцене и спит, а в это время на заднем плане открывается новая сцена, на которой изображается в лицах то, что воевода видит во сне. Через это комедия начинает смахивать на волшебную оперетку и получает для райка удвоенную занимательность. Но мыслящий читатель (читай: Базаров), наткнувшись на домового и на пророческие сны, более чем когда-либо начинает чувствовать необходимость тех двух предисловий, о которых я говорил выше. Возникает вопрос: верит или не верит г. Островский в существование домовых и в пророческие свойства сновидений (должно быть, верит, потому что один только Базаров, да, может, еще г. Писарев возвысились над этими предрассудками)? Что люди XVII столетия верили в то и в другое, это, разумеется, не подлежит сомнению. Но тут дело не в том.

Домовой ходит по сцене и говорит; значит, его видят и слышат не только действующие лица комедии, а кроме того еще все зрители, то есть люди XIX века (бедный XIX век, как часто помыкают тобою фразеры, и как кстати они везде суют тебя!). Собственно говоря, он даже приходит на сцену для зрителей, потому что действующие лица все спят в минуту его появления и просыпаются только после его ухода. – Такое же реальное существование имеют для зрителей пророческие сны Шалыгина. Зрители видят и слышат ясно все, что грезится воеводе; и потом те же зрители видят и слышат так же ясно, что все эти грезы осуществляются с буквальною точностью (ужасно!). Что же это, в самом деле, значит? Если г. Островский верит во всякую чертовщину, то чего же смотрит редакция „Современника“ (и она тоже верит в домовых и в пророческие сны)? Если г. Островский, не веря в чертовщину, считает своею обязанностью подделываться под народное миросозерцание и смириться перед народною правдою до признавания домовых и пророческих снов включительно, – то, опять-таки, чего же смотрит редакция „Современника“ (и она тоже подделывается)? Если, наконец, г. Островский, отложив попечение о каком бы то ни было серьезном взгляде на литературу, наполняет свои досуги сочинением комико-магических опереток (а не подражанием гг. Тургеневу, Писемскому, Клюшникову, Стебницкому и другим подражателям и последователям г. Тургенева), то и в этом случае мы в крайнем недоумении, повторяем тот же самый вопрос: чего же смотрит редакция „Современника“, та самая редакция, которая ведет непримиримую войну с Тургеневым?» (А куда же смотрит редакция «Русского Слова», печатая подобные критические нелепости, та самая редакция, которая ведет войну с Добролюбовым и не сходится с ним ни в одном пункте?) («Русское Слово», 1865, март, стр. 25–26).

Извините нас, пожалуйста, г. Писарев, но критиковать подобным образом какое бы то ни было художественное произведение просто глупо; более деликатного выражения мы не находим для обозначения упрека, какой вы делаете г. Островскому за то, что он ввел в свое произведение домового и сбывшиеся сны, и тем якобы содействовал распространению суеверий и предрассудков. Ведь это все равно, как если бы кто-нибудь стал упрекать Крылова за то, что у него в баснях осел говорит и действует по-человечьи. Или вам хотелось бы, чтобы во всех пьесах только и выводились Базаровы да личности, премудро рассуждающие о том, что Бокль великий историк, а Тургенев великий романист? Вы хоть бы вспомнили, наконец, о том, что в «Гамлете» является тень умершего; эта тень «ходит по сцене и говорит; значит, ее видят и слышат не только действующие лица комедии, а, кроме того, еще все зрители, то есть люди XIX века»; и ведь ничего, XIX век смотрит на это спокойно; а чего же смотрит редакция «Русского Слова», что же она не обличит XIX век за его потворство суевериям, рассеянным в произведениях Шекспира?

Чтобы читатели могли лучше оценить нашу деликатность в обличениях «Русского Слова», мы считаем нужным привести образчик деликатности, какую соблюдает относительно нас «Русское Слово». Вот, например, еще очень умеренная и не самая забористая тирада г. Писарева, направленная против нас и против «Современника»:

«Дерзкий автор „Нерешенного вопроса“ осмелился уподобить лукошку того великого (?) г. Антоновича, который считает себя в настоящую минуту единственным представителем реальной критики и единственным законным преемником Добролюбова. Великий (?) г. Антонович, как человек неглупый, не обратил никакого внимания на непочтительную выходку так называемого enfant terrible. Но г. Посторонний сатирик, как человек очень раздражительный и очень ограниченный, огорчился лукошком до глубины души и начал изливать свои страдания в горячих и бестолковых полемических статьях. Надо полагать, что лукошко действует подобно шпанской мушке, сохраняя притом свою раздражающую силу в течение многих месяцев. С каждым месяцем страдания г. Постороннего сатирика становятся невыносимее, так что, наконец, в январской книжке „Современника“ несчастный Дон-Кихот, удрученный лукошком, впадает в горячечный бред и с болезненною страстностью принимает свои видения за существующие факты. Ему мерещится какой-то призрак, который он называет „Русским Словом“; ему кажется, что этот призрак отлынивает от его вопросов и увертывается от прямых объяснений с ним; ему кажется, что он, Посторонний сатирик, бежит за этим призраком, схватывает его, окружает его сплошною стеною занумерованных „тезисов и вопросов“, тычет его носом „на номер, не получивший ответа или объяснения“, разбивает его на всех пунктах и заставляет его „расхлебать кашу“, которую он, призрак, заварил „Нерешенным вопросом“. Бедный страдалец обращается к своему призраку с следующим монологом: „Я непременно выведу вас на турнир, и вы непременно будете отвечать мне; я заставлю вас отвечать и вашими же ответами доведу вас до молчания. Вы уже предчувствуете, какая участь ожидает вас на турнире; вы видите перед собою прах поверженного мною г. Косицы и начинаете дрожать за себя. Не бойтесь, с вами я не поступлю так жестоко, как с ним: вас не обращу пока в прах; но все-таки победу над вами отпраздную блистательно“. Все эти разговоры можно вести только с призраком, а никак не с „Русским Словом“, потому что настоящее, реальное „Русское Слово“ говорит и молчит, когда ему угодно, не тревожится никакими предчувствиями, не дрожит даже перед великим (?) г. Антоновичем и не рассыпается в прах даже от поразительных карикатур всеусыпляющего „Будильника“. Между тем боль от лукошка усиливается, и галлюцинация становится еще бессвязное; г. Постороннему сатирику представляется, что г. Зайцев и г. Благосветлов превратились в два бутерброда; это видение, по всей вероятности, выражает собою желание пациента съесть живьем г. Зайцева и г. Благосветлова; однако г. Постороннему сатирику не суждено насладиться полным блаженством даже в области горячечных видений (хлестко); бутерброды минуют его зияющую пасть; один из бутербродов заключает союз с американскими плантаторами, другой обижает г. Воронова; сердце г. Постороннего сатирика изнывает за негров (NB), изнывает за бедствующего литератора, не дописавшего повесть „Тяжелые годы“, изнывает за покойного А. Григорьева, обворованного г. Писаревым, изнывает за „одно лицо“, обиженное призраком, изнывает за г. Антоновича, увенчанного „лукошком“, изнывает за Шопенгауэра (NB), искаженного г. Зайцевым, – и не изнывает только за „Современник“, который бесконечно позорится всеми этими бессмысленными изнываниями».

«Вы должны были, – говорит нам г. Писарев, – прямо приступить к разгромлению той статьи, которая вам не нравилась. Если же вы не приступали, то в этом вы должны винить исключительно самого себя (и, действительно, виним за то, что не оборвали вас на первых же порах). Если вы медлили вследствие великодушного сострадания к заблуждающимся грешникам, то я должен вам заметить, что ваше милосердие было совершенно неуместно (да, не пошло вам впрок). Ваше долготерпение никого не обратило на путь истины. Вы имеете дело с людьми неблагодарными, закоснелыми во грехе и чрезвычайно недоверчивыми. Эти люди думали и думают до сих пор, что ваше великодушие есть не что иное, как замаскированная пустота. У вас нет доводов против „Нерешенного вопроса“, у вас нет самостоятельного миросозерцания, которое вы могли бы противопоставить нашим идеям, у вас нет даже щедринской веселости, которая умела осмеивать и оплевывать то, чего она не понимала (а вы сами оплевали Добролюбова понимая?), – у вас нет ничего, кроме грошового самолюбия, а между тем вы стоите на виду, вы – первый атлет „Современника“, на ваших плечах лежит фирма журнала, за вами добролюбовские предания, за вами „полемические красоты“, все это вы должны поддержать, каждая ваша ошибка будет замечена и осмеяна вашими многочисленными противниками, и все это вы сами понимаете вполне. И поневоле, по инстинктивному чувству самосохранения, вы стараетесь отдалить ту неприятную минуту, когда ваше бессилие обнаружится во всей своей наготе. Вы придираетесь к мелочам, вы валите с больной головы на здоровую, вы кидаетесь по сторонам, вы хватаетесь то за негров (NB), то за г. Воронова, вы собираете сплетни, вы выдумываете небылицы и в то же время вы притворяетесь неустрашимым бойцом и великодушным героем. Но когда-нибудь вся эта плоская комедия должна же кончиться. Положим, вы наполните еще пять-шесть книжек „Современника“ предварительными объяснениями, – ну, а потом что будет? С „Нерешенным вопросом“ вы все-таки ничего не сделаете (увидим); а между тем у вас не хватит честности (sic) и мужества на то, чтобы откровенно отказаться от „Асмодея нашего времени“, как от грубой, но извинительной ошибки. Стараясь защитить проигранное дело, вы окончательно запутаетесь в софизмах и заведете критику „Современника“ в те дебри, в которых гнездится наше филистерство (только бы не в те новые пути, которые вы прокладываете). Я вас предостерегаю заранее, но вы, разумеется, меня не послушаете и будете попрежнему сыпать целыми лукошками самого неблаговидного лганья (NB), и, наконец, так уроните ваш журнал, что вас не выручат никакие добролюбовские предания. Во всяком случае, вы видите теперь, что вам больше незачем великодушничать и что всякие дальнейшие промедления выставят вас в глазах ваших читателей в самом жалком и смешном виде. Поэтому или принимайтесь за „Нерешенный вопрос“, или признавайтесь начистоту, что вы до сих пор говорили о Базарове пустяки и что „Асмодей нашего времени“ написан великим критиком по неопытности».

Скажите, пожалуйста, г. Писарев, вы эту тираду написали обдуманно или просто наваляли ее сплеча, придумывая только хлесткие фразы и вовсе не заботясь об их содержании? Вероятно, вы по своему обыкновению главным образом заботились о фразах и проглядели, какой смысл вышел из них. Вот то-то и есть; а то бы вы увидали, как нелестен и позорен смысл ваших фраз для вас и для всего «Русского Слова». Желая укорить «Современник», вы все касаетесь таких предметов, которые составляют ваши темные пятна и позорные памятники поражений, понесенных «Русским Словом». Вы вспоминаете спор г. Постороннего сатирика с г. Благосветловым и этим напоминаете вашим читателям и всем, что это тот самый г. Благосветлов, который спанье на ливреях в барской передней предпочитает литературе, который «независимость» «Русского Слова» доказывает свидетельством графского «швейцара», вероятно, вместе с ним спавшего в передней на ливреях же, и которому вы наконец исключительно обязаны своим перерождением. Затем, в укор же «Современнику», вы вспоминаете о г. Зайцеве и его взгляде на полезность рабства негров; и этим вы тоже напоминаете всем о том безвыходно-нелепом положении, в какое поставил себя г. Зайцев этим взглядом; вспоминаемый вами Шопенгауэр тоже говорит о событии, очень не лестном для г. Зайцева. Наконец вы говорите о бутербродах и «Будильнике», от которых, по законам ассоциации представлений, очень естествен переход к переродившему вас г. Благосветлову, который и до сих пор, в XIX веке, не сознает того, «что говорить поносные слова в глаза другому лицу – отвратительно и для собственной физиономии убыточно». Вот видите, все «изнывания», которые вы приписываете «Современнику» и называете «бессмысленными», очень и очень нелестны для вас самих, и вы напомнили об них на свою же голову, ибо они свидетельствуют о «бессмысленности» – если вам угодно употребить это слово – не «Современника», а самого же «Русского Слова». Ваши укоры изнываниям «Современника» походят на то, как если бы французы стали корить англичан Ватерлооским мостом, или австрийцы – французов Вандомскою колонною. – Далее, вы напрасно усиливаетесь уж слишком унижать нас и тоже на свою голову говорите, что у нас «нет ничего»; чем больше вы станете унижать нас, тем больше позора будет для вас же самих; как вы не можете сообразить этого? В самом деле, уж если мы, не имеющие «ничего», да и то могли разбить всех вас на голову, то что же мог бы сделать с вами человек, имеющий что-нибудь? Что же подумают добрые люди об вас, которых даже мы, по-вашему ничего не имеющие, никаких воззрений, да и то могли загнать такую нелепо-безвыходную трущобу, что вам остается или с достоинством просить у нас пардону, как сделал г. Зайцев, или же постыдно ретироваться и прикрывать свою ретираду хлесткими фразами, как это делаете вы и как, вероятно, сделает автор «Нерешенного вопроса». Наверное, даже самые мизерные из ваших почитателей, прочтя ваши фразы против нас, придут к такому заключению: «плохи же, – подумают они, – наши кумирчики, когда даже человек, ничего не имеющий, и то одним взмахом разрушил их пьедестальчики и расколотил их самих». – Затем, в приведенной тираде остаются еще разные колкости нам; г. Писарев, вероятно, очень был доволен собой и весело улыбался, написавши несколько раз «великий Антонович», или «Антонович, увенчанный лукошком»; особенно, должно быть, понравилась ему последняя фраза, он воображал ее ужасно саркастическою и думал задеть нас ею за живое; а больше, должно быть, ни о чем и не думал. Жаль; подумайте-ка, г. Писарев, вот о чем. Положим, ваша фраза задела нас; но разве вы пишете свои статьи исключительно только для нас лично и разве вы не имеете никаких других целей, кроме того, чтобы колоть нас вашими фразами? На читателей же ваши фразы не произведут ни малейшего действия; потому что в этих фразах нет смысла, они ничего не доказывают и не опровергают, не помогают вашему делу и нимало не ослабляют наших возражений. Напишите хоть целый лист сарказмов, они ни на волос не поколеблют того нисколько не саркастического факта, что вы не поняли Добролюбова, перетолковали его и несправедливо осудили; может быть, этот факт не заденет и не обидит вас, но на читателей он подействует несравненно сильнее, чем всевозможные сарказмы. Ужасно вредит вам ваше пристрастие к забористым фразам, и мы, право, затрудняемся, как бы вас излечить от фраз. Попробуйте-ка сделать вот что: как только придет вам искушение написать забористую фразу, вы тотчас анализируйте ее логический смысл, и если это вас не остановит, то вы представьте себе, что и вам могут отплатить тою же монетою, и ваши сарказмы возвратятся к вам же, не произведши никакого действия; и, стало быть, не стоит и выпускать их. В самом деле, как вы думаете, могли ли бы мы осыпать вас фразами в вашем роде, или нет? Поверьте, могли бы написать их целый лист. Вы вот все не верите нашим словам и наши внушения вам считаете хвастовством и пустыми угрозами, думаете, например, что мы не опровергали «Нерешенного вопроса» потому, что не в силах этого сделать; так же точно вы можете подумать, что мы только хотим попугать вас саркастическими фразами, а на деле не можем придумать ни одной такой фразы. Так послушайте же, что мы могли сказать вам, пародируя ваши фразы и сарказмы.

У г. Писарева нет ничего; за ним только г. Благосветлов, на нем тот же г. Благосветлов, перед ним благосветловские предания. У г. Писарева нет самостоятельного миросозерцания; до 1861 года он имел миросозерцание, тянувшее его в «Странник», который, как известно, есть родной брат «Домашней Беседы». Затем с г. Писаревым совершилось «превращение», которым он обязан «исключительно» г. Благосветлову. И хотя это превращение было ненормально и поспешно, совершилось всего в 6 месяцев, однако детище, по теории Дарвина, унаследовало от своего родича «повадку» к фразам. Но так как перерождение было все-таки ненормальное, то следует опасаться, что в детище могут «прокинуться», по теории Дарвина, свойства отдаленного предка и г. Писарев снова потянет к «Страннику». – Согласитесь, г. Писарев, что на эту тему мы могли бы написать больше четырех страниц, на которых также пестрели бы фразы: г. Писарев, или ех-сотрудник «Странника», г. Писарев, или недоношенное детище г. Благосветлова, г. Писарев заведет все «Русское Слово» в дебри «Странника» и т. д. Ведь эти все фразы ничего бы не доказывали, хоть они и основаны на письме вашей матушки, и вы бы сами первый назвали их пошлыми. Вот таковы же точно и ваши все саркастические фразы. Убедитесь же наконец, что решительно всякий способен на те забористые и хлесткие фразы, которыми вы щеголяете, способен даже ваш «друг, учитель и руководитель», г. Благосветлов. Лучше посмотрите-ка, как мы без всяких саркастических фраз опровергнем «Нерешенный вопрос».

Собственно говоря, мы сами не будем опровергать «Нерешенного вопроса», а предоставим это дело сотрудникам «Русского Слова», которые, как уверяет редакция, «сливаются в одно стройное целое единством мысли, представляемой журналом и убеждениями постоянных его сотрудников». Но, несмотря на это слитие, они тотчас же передерутся и начнут опровергать друг друга. Г. Писарев сам же сделает нам услугу и опровергнет «Нерешенный вопрос»; автор этого вопроса опровергнет г. Писарева; наконец, г. Писарев сам себя опровергнет, и читатели ясно увидят весь раздор «Русского Слова», этого «стройного целого». «Года два тому назад, – говорит автор „Нерешенного вопроса“, – наши литературные реалисты сильно опростоволосились»; это относится к «Современнику» и доказывается далее тем, что мы не поняли романа «Отцы и дети». В этом романе г. Тургенев будто бы требовал, чтобы ему объяснили молодое поколение, которого он не понимал; а мы в ответ на это требование напали на г. Тургенева «с неслыханным ожесточением» и доказывали, что его роман плох. Это вот и значит, что мы «опростоволосились». Г. Писарев, опровергните, пожалуйста, этот вздор вашего сотрудника и докажите, что он сам не понимает тургеневского романа.

Автор «Нерешенного вопроса»:

«Роман этот („Отцы и дети“), очевидно, составляет вопрос и вызов, обращенный к молодому поколению старшею частью общества. Один из лучших людей старшего поколения, Тургенев, обращается к молодому поколению и громко предлагает ему вопрос: что вы за люди? Я вас не понимаю, я вам не могу и не умею сочувствовать. Вот что я успел подметить. Объясните мне это явление. – Таков настоящий смысл романа. Этот откровенный и честный (sic) вопрос пришелся, как нельзя более, вовремя».

Г. Писарев:

«В личности Базарова (представитель и тип молодого поколения) сгруппированы те свойства, которые мелкими долями рассыпаны в массах, и образ этого человека ярко и отчетливо вырисовывается пред воображением читателя… Тургенев вдумался в этот тип и понял его так верно, как не поймет ни один из наших молодых реалистов… Если бы на тургеневскую тему напал кто-нибудь, принадлежащий к нашему молодому поколению и сочувствующий базаровскому направлению, то даже и его герой вряд ли был бы равен Базарову в отношении жизненной верности и рельефности».

Кто же из вас, друзья, порет вздор и кто говорит правду? Один из вас уверяет, что г. Тургенев не понимает молодого поколения и требует в романе, чтобы молодые реалисты объяснили ему Базарова, а другой, совершенно наоборот, толкует, что г. Тургенев верно понял молодое поколение, даже вернее «наших молодых реалистов», так что в своем романе он не требует объяснения от реалистов по поводу Базарова, а, напротив, сам объясняет им, что такое Базаров, которого никто, никакой реалист не мог понять и изобразить так хорошо, как г. Тургенев. И потому с точки зрения г. Писарева совершенно нелепа претензия автора «Нерешенного вопроса», требующего, чтобы реалисты объясняли г. Тургеневу Базарова, которого он и без того отлично понимает. Кто же из вас прав и кто проврался? не может быть, чтоб вы оба говорили правду, потому что ваши мнения исключают одно другое. Как бы то ни было, но читатели видят уже, что такое «Русское Слово» и как оно может держаться двух противоречащих суждений, говорить, что г. Тургенев не понимал молодого поколения, и утверждать также, что он понимал его; «Русское Слово» не отказывается от г. Писарева и в то же время заявляет о своей солидарности с автором «Нерешенного вопроса». – Итак, считайте, г. Писарев, это вторая нелепость «Нерешенного вопроса», который, вопреки вашему мнению, утверждает, будто бы г. Тургенев не понимал Базарова и молодого поколения. Или, может быть, автор «Вопроса» прав, а вы говорили нелепость? Как хотите, так и решайте. Вы, впрочем, заявили о своем согласии с «Нерешенным вопросом»; это значит, вы сами себе противоречите, и это равняется вашему сознанию, что вы прежде говорили нелепость о романе г. Тургенева. Таким образом, кто же опростоволосился-то два года тому назад по поводу тургеневского романа? Вот что значит необдуманно сыпать фразами!

Далее автор «Нерешенного вопроса» обличает нас за нашу критику на роман г. Тургенева, собственно за то, что мы в ней не защищали Базарова и вообще все молодое поколение.

«Базарова критик выдает головой, и при этом он даже не осмеливается отстаивать то живое явление, по поводу второго был создан Базаров. Причина, которою он оправдывает свою робость, в высшей степени любопытна: „Пожалуй, – говорит он (т. е. мы), – нас обличат и пристрастии к молодому поколению, а что еще хуже, станут укорять в недостатке самообличения. Поэтому пускай кто хочет защищает молодое поколение, только не мы“ (стр. 93). Вот это очаровательно! Ведь запрещать молодое поколение значит (не всегда значит), по-настоящему, защищать те идеи, которые составляют содержание его умственной жизни и которые управляют его поступками. Одно из двух: или критик сам проникнут этими идеями, или он их отрицает. В первом случае, защищать молодое поколение значит защищать свои собственные убеждения. Во втором случае, защищать его невозможно, потому что человек не может поддерживать ту идею, которую он отрицает. Но критик, видите ли, и рад бы защищать, да боится, что „его обличат в пристрастии“. – К чему? – К собственным убеждениям. Удивительное обличение! Умен должен быть тот господин, который выступит с подобным обличением, да и тот тоже недурен, кто боится таких обличителей. И зачем приводить такие неестественные резоны? Просто нехватило уменья, и ничего тут нет постыдного в этом недостатке наличных сил. Мы – люди молодые: поживем, поучимся, подумаем и через несколько лет решим те вопросы, которые теперь, быть может, заставляют нас становиться в тупик. Но валить с больной головы на здоровую все-таки не годится: Тургенев и Базаров, во всяком случае, не виноваты в том, что критик (т. е. мы) не умеет защищать молодое поколение, и что роль первого критика в „Современнике“ не соответствует теперешним размерам его сил. А между тем за все про все отдуваются именно Тургенев да Базаров».

Итак, по решению «Нерешенного вопроса», мы виноваты тем, что не хотели или не умели защитить молодое поколение от нападений на него в романе г. Тургенева. Прекрасно; значит, г. Тургенев в своем романе враждебно отнесся к молодому поколению, значит, нападал на него, коли требовалась защита; значит, вел войну против Базарова, которого мы должны были отстаивать грудью, закрывать от тургеневских стрел, но по своему неуменью «выдали его головой» г. Тургеневу. Понятно, какими чувствами проникнут г. Тургенев к тому, выдачи которого желает и которого мы по своей оплошности выдали ему. – Г. Писарев, потрудитесь еще раз опровергнуть автора «Нерешенного вопроса», этого нерассудительного болтуна, разъясните ему смысл тургеневского романа и докажите, что там нет никаких нападений. Вот как судит о романе г. Писарев.

«Читая роман Тургенева, – говорит г. Писарев, – мы видим в нем типы настоящей минуты… – Все наше молодое поколение с своими стремлениями и идеями может узнать себя в действующих лицах этого романа… – Клеветы вы не найдете в романе. Роман весь насквозь проникнут самою полною, самою трогательною искренностью… – Базаров человек сильный по уму и характеру. Он – представитель нашего молодого поколения и стоит на высоте трезвой мысли… – Тургенев оценил Базарова по достоинству… – Тургенев вдумался в этот тип и понял его так верно, как не поймет ни один из наших молодых реалистов…Отрицание Тургенева глубоко и серьезно…»