Черная луна

– Это портрет молодой Александры ди Чента, написанный в Борго великим Бомбергом, – ответил негоциант, поворачивая полотно и показывая надписи, сделанные на оборотной стороне холста. – Почему в Борго? Почему сам Бомберг? Не знаю, но было бы любопытно узнать. А насчет суммы… все просто. В Борго или в Горанде этот портрет купят в тот же момент, как я выставлю его на продажу. Но здесь… Здесь, в Эриноре, его не продать. Те, кто разбирается в искусстве и имеет достаточно денег, чтобы заплатить за полотно Бомберга, купить этот портрет побоятся, потому что все, что связано с этой женщиной, чревато большими неприятностями. Так что или подождите до тех пор, пока я смогу переправить полотно в Горанд, и тогда я уверен, что смогу заплатить вам не меньше тысячи гульденов, или – если дама нуждается в средствах, – портрет куплю я, но уже за меньшую сумму.

«Дама» нуждалась в средствах и не нуждалась в портрете. Поэтому Герда получила за него семьсот восемьдесят золотых гульденов – Эггер умел торговаться – и дала слово, что никогда и никому не расскажет, кому продала этот портрет. Огорчало только одно оба – и старик Эггер, и мэтр Бёкль – наотрез отказались пересказывать старые и крайне опасные сплетни. Герда настаивала, но старики были непреклонны, и в конце концов ей пришлось с этим смириться. К этому времени она уже научилась узнавать страх в лицо.

* * *

Забравшись в «логово», Герда расставила принесенные с собой яства на старом ломберном столике, села на канапе и занялась неторопливым поглощением хлеба и сыра, запивая их молоком. Свое логово она соорудила под самым дальним от двери слуховым окном. Постепенно передвинула туда диванчик-канапе, трельяж и секретер. Устроила из старой мебели и прочей рухляди приличных размеров баррикаду, прикрывавшую ее уголок от запертой на замок двери. Расставила между стеной и секретером материнские сундуки, загородив их с другой стороны передвинутым туда комодом. В результате образовалось ее личное пространство – логово, в котором она могла проводить столько времени, сколько считала нужным. Впрочем, Герда не забывала об осторожности. Чтобы беспрепятственно выходить в город или предаваться грезам на этом самом канапе, большую часть времени она должна была проводить в доме барона Геммы так, чтобы, с одной стороны, домочадцы знали, что она все время где-то здесь, а с другой – чтобы как можно реже попадаться им на глаза. Поэтому время от времени она слонялась без дела то там, то сям, а потом уходила в свою комнату и читала там книги. Поскольку делала она это именно в то время, когда служанки убирали комнаты третьего этажа, то каждая из них хотя бы раз или два в неделю заставала Герду сидящей у стола с раскрытой книгой. Так что все, кому следует, знали, что, хотя время от времени Герда и сбегает на волю, выходит она из дома нечасто и только днем. Про ее вечерние прогулки, как она надеялась, не знал пока никто, поскольку она нашла способ делать это практически незаметно. Она платила по паре грошей на нос дворовой девочке и мальчику-груму, практически круглосуточно обитавшему в конюшне, а те, когда ей это было нужно, оставляли открытыми дверь на задний двор и калитку, через которую можно было попасть в узкий переулок, образованный стенами особняков барона Геммы и его соседа. Но сегодня, сейчас ей даже прятаться не было надобности. После бала в королевском замке, дай бог, если домочадцы проснутся хотя бы к обеду.

А вот Герда, как ни странно, совсем не чувствовала усталости. И сна ни в одном глазу. Сидела на канапе и перебирала в памяти впечатления вчерашнего дня. Вспомнила среди прочего и сон наяву, пригрезившийся ей во время игры на клавесине. Прошлась по всем деталям, удивившись своей кровожадности и той ненависти, которая, оказывается, пряталась в глубине ее «беззлобной» души. Но мысли о домочадцах в свою очередь заставили Герду задуматься о двусмысленности своего положения. Ведь, если правда то, что сказал ей барон Гемма и чему имелось достаточно косвенных свидетельств, он ей вовсе не отец. И тогда все как будто встает на свои места – общая к ней нелюбовь, равнодушие, досада, – но, с другой стороны, возникает вопрос: что она вообще делает в этом доме? Отчего ее не выбросили отсюда, как приблудную дворняжку? Но, возможно, все дело в том, кто является ее настоящим отцом? Вот это был вопрос так вопрос, но ни Эггер, ни его приятель галерейщик ничего относительно ее матери так Герде и не объяснили. Боятся? Но кого? Кто способен нагнать на людей такого страха, что они даже дочери этой давно умершей женщины побоялись пересказать бродившие когда-то по городу слухи? Король?

«Да, вот было бы славно однажды обнаружить, что я настоящая принцесса!»

О таком можно было бы даже помечтать, но отчего-то вдруг не захотелось. Настроение разом испортилось, и непонятно из-за чего. То ли из-за этой истории с загулявшей маменькой и неизвестным «папенькой». То ли из-за того мелкого ублюдка, которого она вчера зарезала. Или все дело в королевском замке, где она побывала вчера не случайно заглянувшей на огонек простушкой, а знатной иностранкой, с которой хотели потанцевать едва ли не все первые кавалеры столицы? Все может быть, но на сердце ощущалась неприятная тяжесть. Какое-то смутное томление в груди, невысказанное и неутоленное желание, которое нельзя ни облечь в слова, ни понять, но которое нельзя не удовлетворить.

Это странное состояние не оставляло ее в течение нескольких часов, когда Герда никак не могла себя чем-нибудь занять. Ни книги, ни платья, ни старые письма, написанные старшей сестрой ее матери, ничто не способно было отвлечь ее от тягостного ощущения потери, хотя она не смогла бы даже сказать, что именно потеряла, когда и где. И все-таки мало-помалу ей удалось справиться с так неожиданно испортившимся настроением, и она смогла даже спуститься к обеду. За столом, что естественно, обсуждали бал в королевском замке и среди прочего незнакомую молодую даму в изумительном синем платье, с которой танцевал даже наследный принц. Про принца, если честно, Герда ничего определенного не помнила. Помнила лишь то, что танцевала с ним и чуть позже пила в его компании шампанское. Но тогда, во время бала, он был для нее просто еще одним блестящим кавалером. Скорее всего, сам он ей не представился, а она его в лицо в тот момент не узнала. Но вот ее сводные сестры принца узнали и живо обсуждали сейчас его поведение на балу и то, как он кружил в вальсе таинственную незнакомку.

Слушать их рассказы о самой себе было невероятно приятно. Герду лишь тревожил вопрос, как так вышло, что за весь вечер никто ее так и не узнал, и отчего все решили, что она какая-то писаная красавица? Герда была симпатичной молодой девушкой, но вот красавицей никто, пребывая в здравом рассудке, называть ее не стал бы. И тем не менее так о ней сейчас и говорили ее равнодушные к ней настоящей сводные сестры.

– Она иностранка, – включилась между тем в разговор мачеха, молчавшая до этого момента, благожелательно выслушивая пустую болтовню своих дочерей. – Мне сказали, что она дворянка из Горанда, но на бал она пришла с компанией московитов.

При упоминании о Горанде барон Гемма, выглядевший сегодня еще более хмурым и замкнутым, чем обычно, помрачнел еще больше. На Герду он по обыкновению даже не смотрел…

* * *

После обеда Герда ушла в свою комнату и до поздних сумерек читала «Систему природы» Карла Линнея[8 - «Система природы» – одно из наиболее известных произведений шведского врача и натуралиста Карла Линнея (1707–1778) – представляет собой оригинальную классификацию трёх царств природы – минерального, растительного и животного.]. Ее беспокойство то нарастало, то сходило на нет, словно привязанное к маятнику часов. Но к полуночи усталость взяла свое, и она заснула прямо за столом.

Сначала ей приснилась мать. Она действительно была очень красива, даже красивее, чем на том портрете, который так удачно продала Герда. А еще она была одинока и несчастна. В глазах ее застыла печаль, и она что-то торопливо рассказывала Герде, но той не удалось разобрать ни единого слова. Она лишь расслышала тревогу в словах своей матери, предупреждение, может быть, даже страх, но видение было мимолетным. Возникло и исчезло, оставив по себе лишь отголосок события и ничего больше.

Потом был туман и смутные тени, стремительно перемещавшиеся в его клубящейся сизой мгле. Голоса. Запахи. Обрывки музыкальных партий. Слова, написанные черной и красной тушью на пожелтевшем от времени пергаменте. Прикосновения… Но затем все это исчезло, и Герда увидела саму себя, такую, какой она была накануне на королевском балу. Однако сейчас эта другая Герда находилась в «логове» на чердаке. Она зажгла свечи в тяжелом бронзовом шандале, осветив темный, резного дерева материнский секретер. Поставив шандал на выдвижную столешницу, женщина в синем платье открыла дверцы в верхней части секретера, выдвинула, а затем и полностью вынула верхний правый ящичек и, просунув руку в глубину открывшейся ниши, достала оттуда шкатулку из темного дерева, инкрустированную слоновой костью. Поставив ее рядом с шандалом, «другая» Герда обернулась и требовательно посмотрела самой себе в глаза…

Она проснулась рывком, словно выдернутая из сна чьей-то сильной рукой. Сердце в груди заполошно билось, как если бы от испуга или после долгого бега. За окном была глухая безлунная ночь, а на столе горела свеча, освещая раскрытую книгу Карла Линнея.

«Вещий сон? – спросила себя не на шутку испуганная Герда. – Возможно. Впрочем, это можно проверить только одним способом».

Идти на чердак не хотелось. Ее отчего-то пугал возможный исход, и, положа руку на сердце, боялась она не того, что это был всего лишь глупый сон, а того, что в секретере матери действительно есть тайник. Однако Герде удалось перебороть свои неуверенность и страх, и вскоре она уже стояла рядом с секретером.

«Что ж, – сказала она себе через минуту, – ничего не делая, правду не узнать».

Она раскрыла верхние дверцы секретера и вынула тот ящичек, который «другая она» выдвигала во сне.

«Что теперь?»

Герда просунула руку в недра секретера, но, разумеется, ничего там не нашла. Глубина секретера не оставляла места для тайника. Вот разве что высота?

Пальцы нащупали деревянный свод и, подчиняясь интуиции, нажали на него. Тонкая дощечка поддалась неожиданно легко и так же легко сдвинулась влево, а сверху на руку упало что-то тяжелое, оказавшееся на поверку той самой шкатулкой, которую Герда давеча видела во сне.

«Вот ужас-то какой! – испугалась она. – Это кто же мне тайну-то открыл? Мать покойница или фея-крестная?»

Шкатулка оказалась совсем небольшой и именно такой, какой приснилась. Почти квадратная, плоская, сделанная из какого-то темного дерева, инкрустированного слоновой костью. Открывать ее было страшно, но начав дело, негоже бросать его на полпути! Герда глубоко вздохнула, пытаясь унять разбежавшееся под гору сердце, выдохнула и, уже не колеблясь, открыла так напугавшую ее шкатулку. Внутри лежали овальная миниатюра, выполненная масляными красками на слоновой кости, и маленькая, но толстая книжица, надписанная на горанде «Дневник».

На миниатюре был изображен молодой мужчина в парадной офицерской форме. Его лицо показалось Герде знакомым, и, прикрыв глаза, она попыталась вспомнить, где она видела раньше этого человека, но ничего путного вспомнить так и не смогла.

«Интересно, сколько может стоить такая миниатюра?» – подумала она мимоходом, отложив в сторону портрет и взяв в руки «Дневник».

Пролистнула страницу, две. Прочла фразу, другую. Записи в дневнике делала ее мать. Она начала его за несколько месяцев до отъезда из Горанда, вела по дороге в Эринор и продолжала вносить новые записи – но уже гораздо реже – в течение года после свадьбы с Корнелиусом Гемма.

«Вот как? – удивилась Герда, выхватив несколько фраз из описания самой свадьбы, – Так «папенька» в ту пору не имел еще баронского титула?»

Дневник следовало внимательно изучить, но, по-видимому, не сегодня. Хотя Герде и было любопытно, что такого в этом портрете и в этом дневнике, что их пришлось прятать в особом тайнике?

Она поспешно собрала содержимое шкатулки в один из пустых кожаных кошелей, доставшихся ей от матери, и, стараясь не оставлять следов, перепрятала в свою тайную сокровищницу. В стене, за одним из камней – он выпал сам собой, когда Герда пыталась вбить туда колышки для платьев, – находилась ниша, ее собственный тайник, в котором хранились несколько кошельков с золотыми и серебряными монетами, векселя банкирского дома «Горм и сыновья» на семьсот пятьдесят золотых гульденов и подорожная, с которой Герда собиралась когда-нибудь в будущем навсегда удрать из этого дома и из этого города. Подорожная, выписанная на имя эдле Александры-Валерии ди Чента девятнадцати лет от роду двадцать лет назад в городе Арона, что в Великом герцогстве Горанд, лежала в секретере матери среди прочих бумаг. Год выдачи подделать оказалось совсем несложно: и 1663 год превратился в 1685. Конечно, Герде всего шестнадцать лет, а не девятнадцать или двадцать, но выглядит она достаточно взрослой, чтобы не вызвать подозрений у пограничной стражи…

2

Весь следующий день Герда маялась от тоски и какого-то совершенно незнакомого ей душевного томления. Чего-то ей словно бы не хватало, было нужно, необходимо. Вот только Герда никак не могла взять в толк, что бы это могло быть. Не голод, не жажда и, скорее всего, не страсть. Во всяком случае, никакой влюбленности к кому бы то ни было она вроде бы не испытывала. То есть снова ничего конкретного, но томление плоти, насколько было известно из книг, это чувство более чем конкретное, потому что всегда направлено на определенного человека. Однако в том-то и дело, Герда не могла облечь свои чувства в слова. Потому, наверное, и мучилась, принимаясь то за одно, то за другое, но ничего не доводя до конца.

Вот так, не зная, чем бы себя занять, – поскольку все вдруг стало ей не интересно, обыденно и пресно, – Герда прожила этот день, и еще один, и следующий после него. Лучше ей, однако, не становилось. Скорее уж, наоборот, делалось хуже. А между тем по городу гуляли слухи о некоей таинственной незнакомке – чуть ли не иностранной принцессе, – появившейся на балу у короля и вскружившей голову не только знатному иностранцу – графу из далекой Московии, но и самому наследному принцу. В конце концов, слухи эти достигли и самой Герды. Об этом говорили за обеденным столом в доме барона Геммы, об этом же, не преминув по ходу рассказа подмигнуть хитрым глазом, поведала ей Кирса, да и королевские гвардейцы не переставали во всеуслышание обсуждать «неземные стати» горандской аристократки. Однако даже эти рассказы не утоляли неизвестно откуда взявшуюся жажду, утолить которую не представлялось возможным, поскольку Герда не знала, чем бы ее можно было унять.

Так продолжалось три дня, пока однажды Герда не посмотрела на Замковую гору. В тот день она бесцельно шаталась по городу и незаметно для себя оказалась вдруг на Королевский миле. Вывернула на широкий проспект из узенького переулка, прошла несколько шагов с севера на юг и, непроизвольно подняв взгляд, увидела холм, внешнюю крепостную стену и королевский замок. И неожиданно безымянное чувство обрело плоть, и Герда поняла, что все дело в том, что ей очень хочется попасть во дворец. Нет, хочется – неправильное слово. Ей просто жизненно необходимо было оказаться во дворце, хотя, спроси ее кто-нибудь, зачем ей это нужно, она вряд ли смогла бы это объяснить. Наверное, поэтому в тот день она даже не подумала что-нибудь предпринять в этом направлении, но всю ночь не находила себе места, просыпалась и засыпала, ворочалась и не знала, что с этим делать. Ответ пришел к ней следующей ночью, когда во сне к ней снова пришла другая Герда. Эта Герда была чуть постарше и намного красивее, но это несомненно была она, та самая Герда, которая показала ей тайник в секретере матери. Женщина строго посмотрела на нее и сказала жестким, непререкаемым тоном:

– Не спрашивай, зачем. Просто делай! Я тебе плохого не посоветую. Ты должна попасть во дворец. Не важно как, не важно куда, но надо бы побыстрее, и лучше всего в тронный зал…

После той ночи она целый день ходила сама не своя. Разум твердил, что это безумие, но душа не желала его слушать, и, в конце концов, он сдался, отступив там, где властвовали одни лишь чувства. Итак, все было решено, но оставался вопрос: как ей попасть во дворец? Идеи, приходившие ей в голову, были одна сумасброднее другой, но все они были бесплодны, поскольку неосуществимы. А Герде нужен был верный план, такой, который можно претворить в жизнь…

* * *

Она появилась на Игровом поле в последний предвечерний час. Было еще светло, но воздух, как говорят в Эриноре, уже пах сумерками. Кое-кто из гвардейцев все еще стрелял из луков по ростовым мишеням, и там было на что посмотреть: длинный тисовый лук, – а он, и в самом деле, длинный, – дистанция триста футов[9 - 300 футов – чуть больше 90 метров.] и отточенные движения крепких молодых стрелков. В другое время и под другое настроение Герда наверняка уселась бы на пологом склоне старого вала и наблюдала за соревнованием лучников. Тренировка у них, едва начавшись, всегда превращалась в азартную игру «кто кого». Кто бьет точнее. Кто стреляет быстрее или, вернее, кто пустит больше стрел за одну минуту. И, разумеется, кто закинет стрелу дальше всех. Любопытное зрелище, особенно для тех, кто разбирается в вопросе. Герда разбиралась, хотя сама стрелять из лука, по очевидным причинам, не могла. Впрочем, она девушка, ей и не надо. А вот следить за ходом поединка ей очень нравилось. Впрочем, не сегодня. Сейчас ее занимали совсем другие дела, и поэтому она пошла к мечникам.

Присела рядом с отдыхающими гвардейцами, и слово за слово – со смешками, подхихикиванием и непринужденной «стрельбой глазками» – между ними быстро завязался тот род веселого, ничего вроде бы не значащего разговора, который простолюдины называют пустым трепом или болтовней. Шумно, весело и практически ни о чем. Вернее, почти ни о чем, потому что, если барышня болтает с парнями, то в таком плетении словес всегда найдется место легкому флирту. А там – слово за слово – и флирт становится все напряженнее и острее. И поскольку Герда, норовившая обычно уйти от горячих тем и опасных намеков, на этот раз демонстрировала не детское воодушевление, которому научилась у девушек Кирсы, то и гвардейцы пошли дальше. Переглянувшись и решив между собой, кому на этот раз светит девичья любовь, они быстро разошлись кто куда, и Герда осталась наедине с Питером Хоффом. Дала воодушевившемуся парню подержать себя за руку. Искренно смутилась, когда другая его рука легла ей на бедро. Притворно испугалась, что их кто-нибудь увидит, и быстро согласилась с предложением убраться с луга под сень деревьев. Опушка крошечной березовой рощи находилась совсем рядом, буквально в нескольких шагах от них, и уже там, за первыми деревьями Герда позволила Питеру себя поцеловать.

Следует отметить, это был первый поцелуй в ее жизни, но она была так напряжена и взволнована, что даже не поняла, нравится ей это или нет. А между тем осмелевшие руки Питера начали приподнимать подол ее платья, и Герда поняла, что время пришло. Она разорвала поцелуй, рванулась из рук Питера и заорала во весь голос, что-то вроде: «Караул! Насилуют!» Швы на платье были подпороты заранее. В паре мест оно и вовсе было порвано, но прорехи до времени были прикрыты лентами, наметанными на живую нитку. Достаточно было рвануться посильней, и в жалкие лохмотья превратилось не одно только платье. Порваны оказались также нижняя юбка и сорочка из тонкого полотна. Ну, а царапины на предплечьях и на икрах ног она нанесла себе заранее.

Хофф ничего не понял – просто не успел, – он был обескуражен и дезориентирован. Так бывает даже с самыми смелыми мужчинами, когда женщина в их объятьях беспричинно начинает вдруг дико орать. Естественно, он тут же ее отпустил и сам в испуге отступил прочь, а освободившаяся Герда побежала в сторону замковых ворот. Она, разумеется, знала, какое впечатление может произвести девушка в разорванном платье, с криками бегущая через Игровое поле, и она своего добилась. На ее крик обернулись все, кто мог ее слышать, – очень много очень разных людей, – а в следующее мгновение верх над законным удивлением взяла дисциплина, и за дело взялись гвардейские сержанты. Все-таки гвардейцы короля не зря едят свой хлеб. Обучены они на совесть, и каждый из них – и в особенности сержанты – отлично знает, что и как должно делать в тех или иных обстоятельствах. В случае же с Гердой ситуация была очевидна, а правила поведения на редкость просты. Один из сержантов сразу же послал несколько гвардейцев в рощу за предполагаемым насильником, который, впрочем, и не думал бежать. Другой – догнал Герду, набросил ей на плечи свой плащ и попытался успокоить, отчего она совершенно неожиданно для себя расстроилась уже по-настоящему и зарыдала навзрыд. Такой – зареванной и икающей от рыданий, – с прядями волос, выбившимися из распустившейся косы, и в разодранном в клочья платье ее и доставили в замок, где Гердой занялся уже капитан гвардейцев барон фон Вальден. Человек он был суровый. Можно сказать, жесткий, но при том решительный, чего и требует от военного мужчины столь ответственный пост. Два-три вопроса, хмурый взгляд и решение, принятое исходя из очевидных обстоятельств:

– Следуйте за мной, сударыня! – сказано было с такой интонацией и таким властным голосом, что Герда даже не подумала ослушаться.

Идти пришлось долго, поскольку резиденция эринорских королей представляла собой не столько замок в обычном смысле этого слова, сколько небольшой город, в котором королевский дворец был пусть и центральной, но отнюдь не самой большой частью. Герда была в замке всего лишь второй раз в жизни и совсем в нем не ориентировалась. Поэтому она не знала, куда они идут, но совершенно неожиданно для себя вдруг обнаружила, что чем дальше они идут, тем легче становится у нее на сердце, в котором уже несколько дней кряду поселился изматывающий душу непокой. А когда вслед за капитаном фон Вальденом она вошла в тронный зал – тут уже трудно было ошибиться, так как на возвышении у дальней от входа стены стоял трон, а на троне сидел сам король, – то успокоилась окончательно, словно сделала что-то крайне важное и, безусловно, правильное. Что-то, что она обязана была сделать любой ценой.

– Ну, что там еще? – недовольно спросил король, скорее всего, не предполагавший в этот день и в этот час заниматься «справедливым судом».

– Ваше величество! – склонился в поклоне капитан фон Вальден. – Один из молодых гвардейцев учинил насилие над этой девушкой, и, учитывая ее статус, дело подлежит рассмотрению королевским судом.

– Статус? – нахмурился монарх. – Дворянка, что ли?

– Так точно, ваше величество.

– Хм… Насилие… э… доведено до конца?

– Никак нет, ваше величество.