Тридцать восемь сантиметров
– Мы поедем за тобой, все уже предупреждены, сечешь?
Конечно секу, мистер Мобалеку. Леку – черт бы тебя взял, на гарифуна означает достойный человек.
– Я тут с ума сойду от этой вони, Моба, – попытался отвертеться я.
– Это твой шанс, чувак! Ты еще не застал тот случай, когда мы с Мозом три дня ждали посылку старого Пиньяты Холмса в городской канализации! А она так и не пришла, потому что того приняли мексиканцы. И нас позабыли предупредить. Хорошо, что мы взяли с собой три кило белого, корзинку для пикника и циновку, иначе нам нечем было заняться. Три дня, просекаешь? Три дня ожидания у реки г’вна! Запахом можно было уморить все окрестное население. Госпожа директор потом посадила нас на карантин, словно мы прокаженные. В нас тыкали палочками и брали анализы из срабоскопов. Две недели на дрянной больничной хавке, сечешь? Это плохо сказывается на переостатике, – он поморщился, а потом продолжил.– Кому-то в этом протухшем месте надо нырять в фикардельки, Макс. Иначе оно не будет таким классным. Сегодня твоя очередь. Моз помнишь, как мы сидели там?
Трилобит кивнул головой, позеленел и сообщил, что одну бутылку джина они тогда уронили, а потом долго искали в фекалиях и это ему совсем не понравилось. А еще, что у него потом разыгрался ревматизм от сырости.
– Если бы не расторопша, я бы совсем погиб, – лицемерно заявил он. – Была серьезная опасность заразиться чумой. Миссис Рубиншейн потом вычитала в одном научном журнале.
Чтение научных журналов у уксусной миссис Рубинштейн было сродни чтению Шмоне Эсре по будням. В этом заключались генеральная идея и смысл жизни, а названия неведомых болезней будили воображение. Лейшманиоз, геморрагические лихорадки, скарлатина, болезнь Лайма, пляска святого Витта, глисты, полипы, желудочные колики – все аккуратно раскладывалось по полочкам, превращаясь во внушительные запасы медикаментов, которые она со своим сохлым благоверным старательно потребляла. Не удивлюсь, если однажды трилобит стал бы светиться в темноте, как тропические медузы.
– Видишь, в каких условиях приходится пахать? Тут нужно включать сооброжалку с рецепторами в пончиках и отключать нос, – заключил Неумолимый, а затем заржал. – Не бойся, мы тебя потом дезинфекцируем белым.
Никакого выхода, надо было ехать. Усевшись на стул, я прислонился к борту прицепа и бросил взгляд на журналы, лежавшие на полу. Что-то автомобильное, на обложке счастливая семья выглядывала из минивэна. Меня тошнило от их фальшивого счастья. Будто этот мир в потеках ржавчины заново подшпаклевали и покрасили, выдавая его за что-то совершенно новое. Кому-то в этом ненастоящем мире приходилось нырять в фикардельки. Глянцевая обложка пахла так же как воздух в прицепе – отходами жизнедеятельности обезьян. Десять из десяти, что Толстяк урвал журналы где-нибудь в макулатуре.
Читать в дороге все равно оказалось невозможным, потому что когда ворота закрылись, на меня навалилась серая тьма, смешанная с духотой. Через полчаса заревел двигатель. Камион покачивался и трясся. Обитатели клеток вели себя тихо, занимаясь своими, одним им ведомыми делами. Невыносимая вонь впитывалась в каждую пору моего тела и казалось, что одежду теперь уже не отстирать. Хорош я буду, когда появлюсь на той стороне.
«Неожиданный, как старческий гемороид».
Да меня можно было выкупить среди толпы в метро, только по запаху. По нему одному, и не надо применять систему распознавания лиц, достаточно увидеть на мониторе человека, понуро бредущего в пустом круге из людей, как капля масла в воде. Если бы я знал, чем придется заниматься. Если бы знал. Хотя были занятия и похуже. Мыть посуду у Долсона, предположим.
Да, мыть посуду в Манчестере было совсем поганым делом, одни бокалы для коктейлей чего стоили. Уж лучше быть здесь. Я подпер голову рукой и, стараясь удержаться на подпрыгивающем рыболовном недоразумении Толстяка, принялся думать о Кони.
«Ты веришь в человека, Макс? Веришь?»
Что-то было в ее глазах. Что-то живое, теплое. То, что было у Али и чего совсем не было у других. Но Али уже нет, а Конкордия Левенс, вероятно, допивает сейчас свой предобеденный кофе. Задумчиво сидит где-нибудь на террасе с видом на океан. Легкий бриз хлопает полосатой маркизой.
– Чизкейк, ма’ам? – беспокоится официант.
– Нет, спасибо.
Мне захотелось ее увидеть. Ощутить рядом, как позавчера. Теплое тело, аромат кожи. Естественное мужское желание.
«Ты смешной, Макс»
Я представил ее глаза – серые с темными прожилками и черным провалом зрачка. Огромные ресницы, руки в болтающихся браслетах. Живое и радостное. Какого черта она вышла за унылого Левенса? Какого? Хотя понятно, не стоило врать самому себе. Проклятый уровень счастья измеряется деньгами. Его же нужно чем-нибудь измерять? Когда его не хватает, это сразу же видно. Две тысячи монет, три. Десять тысяч. Достаточно, чтобы не думать о завтра. Это начинаешь понимать, и тебе становится грустно. А что я мог предложить? Наверное, ничего. Ничего ценного. Двести пятьдесят фунтов в неделю. И свои мечты. Устроит ли это? Вряд ли, ответов я боялся.
Бунгало, белая лодка и телка с большими дойками. Иллюзии. Заблуждения. Теории. Как бы было, если бы…. Сплошные предположения. Обычные обманки, которые конструируешь сам для себя, когда судьба загоняет тебя в угол. Что не хватало ее Рику в этом случае? И что не хватало Кони?
Пол затрясся и грузовик, тоненько отдуваясь, остановился. Решив немного размяться, я встал со стульчика и тут же в моей голове что–то оглушительно взорвалось. Перед глазами вспыхнул свет и мгновенно погас, утащив меня за собой.
***
-Ну, и что мне с тобой делать, приятель?– тощий был абсолютным дегенератом и кретином, выросшим на всех этих фильмах, в которых долго разговаривают, прежде чем спустить курок. Близко посаженные глаза, выдающаяся вперед челюсть. Он презрительно рассматривал меня. Мне пришло в голову, что сейчас он начнет лечить меня на предмет, кто более прав. Тот, у которого аргумент в виде ноль триста пятьдесят семь Магнум с начальной скоростью полета пули под четыреста двадцать метров в секунду и безумной отдачей или бедолага с проломленным черепом валяющийся на бетоне.
Откуда взялся этот хорек? Мыслей не было, я застонал. И как только у него хватило ума прятаться все это время среди груза? Как, черт возьми? Даже запах: смесь немытого тела и вони дешевого дезодоранта, не выдал его. Теперь я остро чувствовал это зловоние. Кровь заливала глаза, стекая неприятными теплыми каплями по лицу. Говорят, что у слепых очень острое обоняние, это так. Я почти ослеп, кожа на затылке и на лбу саднила. Видимо, он успел отоварить меня два раза. Немного промахнувшись поначалу в темноте прицепа. Кажется, я наделал в штаны, и это было совсем плохо. Умирать вот так вот, некрасиво, очень не хотелось. Вернее, умирать не хотелось абсолютно.
-Что молчишь? – я скосил глаза, возможности выбраться не было. Этот недоделок стоял в шаге от меня, поигрывая «Питоном» длина ствола которого, по-видимому, компенсировала недостатки в штанах. Он носил его за брючным ремнем и у него наверняка были мозоли на мошонке.
-Что мне делать?– он наслаждался моментом. Прочистив горло, я посоветовал ему для начала сменить одеколон и помыться. Этот болван взбесился и прыгнул ко мне, ловко увернувшись от неуклюжей попытки ухватить за ногу. Перед моими глазами что-то лопнуло, и я утонул во тьме.
Я очнулся через пару минут. Или через неделю. А может быть и через год или столетие, этого уже никогда не узнать. Такой боли живые не ощущают, теперь мне это точно известно. Все онемело, а каждая клетка моего тела, начиная с пальцев, выворачивалась наизнанку. В голове надсадно выло. Меня тошнило, в горло хлынула желчь. Я чуть не захлебнулся ей, когда почувствовал очередной удар и ненадолго провалился в темноту.
Руки безвольно волочились по бетону, этот кретин волок меня, взявши за ноги. Задравшаяся рубашка скомкалась где-то у шеи, спиной я ощущал мелкие камешки небрежно залитой площадки. Оставалось совсем немного, чтобы потерять сознание окончательно, я плыл над своей болью. Но человек забавное животное, при всей своей хрупкости он отчаянно держится за эту небольшую прихоть природы – возможность соображать. Сквозь низкое гудение в голове пробивались голоса. Неразборчиво, как бормочет телевизор в спальне за стеной. Вроде тех случаев, когда соседи включают телевизор, чтобы уберечь постельные упражнения от чужих ушей. Тихие бессмысленные звуки. Что-то скрипнуло, и я полетел вниз сломанной безвольной куклой.
За короткое мгновение, перед тем как тело с размаху вляпалось в липкую мерзость сверху донеслось мурлыканье телефона. Странная мелодия, намертво врезавшаяся в мой мозг. Что-то нежное, звучащее в барах, когда парочки трутся друг с другом в полутьме. Чистая романтика, которая другое время, была бы красивой.
Пина- колада для дамы, гарсон!
Говорят, что пережившие клиническую смерть помнят свои последние секунды. До мелочей, вроде запахов и звуков. Возможность помнить за мгновения до гибели, такой же атавизм как аппендикс. Это никогда не пригодится, а, следовательно, абсолютно бесполезная вещь.
Не знаю, что меня тогда спасло. Может быть какая-то глупость: красный помпон Лорен, кроличья лапка, серебряная ложка на крещение – еще какой-нибудь фетиш. Дурная удача, бессмысленное везение, что еще бывает на белом свете? Сложные обстоятельства? А может адреналин, кипевший во мне? Страх, ужас, боязнь, паника – что все вот так вот быстро закончится и потом уже не будет ничего.
Что мне с тобой делать, приятель? Мысли путались. Крышка люка со скрежетом упала и наступила полная тишина. Как ни странно, но сознание меня не покинуло. Наоборот, я вывернулся, в отчаянной попытке всплыть на поверхность. Медленно, медленно. Словно тело было опутано резиновым жгутом. Руки почти парализовало. Задыхаясь, я встал на цыпочки, стараясь держать голову, в которой плескался расплавленный металл как можно выше. Дышать было невозможно, содержимое вкопанной в землю цистерны забило рот и нос, проникая в легкие, вызывая неугасимые приступы кашля. Как мне хотелось жить в тот момент! Как мне хотелось жить! Ведь сколько не готовишься к смерти, сколько не желаешь, чтобы она была быстрой, к ней невозможно привыкнуть ни при каких обстоятельствах. Понимание этого приходит потом, заставляя обмирать от страха.
Расслабившись, я немного погрузился в вязкую гадость, а потом опять привстал на цыпочки. С первого раза руки поднять не удалось. Но вторая попытка оказалась успешной. Кончиками пальцев я нащупал край запертого люка, совершенно гладкий. Попытавшись вцепится в него, я ухнул назад, задыхаясь и отплевываясь. Звуки тонули в липкой тьме. Горло покрылось глиняной коркой осыпавшейся в бронхи при каждом вдохе, и запах, запах, которого я не ощущал в отчаянной борьбе за свою жизнь, наконец, пробился в нос. Пахло нефтью. Зловонный дегенерат сбросил меня в бочку с битумом для дорожных работ. Утонуть в нем как лягушка в меду, было последним делом. Вроде как наделать в штаны. Хотя в них я уже как раз таки наделал.
Оттолкнувшись от полукруглого дна, отчаянно вытягиваясь всем телом, я немного приподнялся и принялся ощупывать предательский, скользкий край. Сквозь щель между кривой крышкой и бортиком пробивался слабенький закатный свет. Он бодро прорывался в жирную темноту и тут же гас, поглощенный ею. В нем плавали яркие пылинки и мои дрожащие перепачканные черным пальцы. Тело напоминало перетянутый канат, каждая нить которого напряглась до красной черты и через мгновение грозила лопнуть. Вдоль приподнятого над землей бортика шел еле заметный сварочный шов, в который мне удалось вцепиться и повиснуть. Саднящие пальцы постепенно затекали, боль от сломанных, выдранных с мясом ногтей практически не ощущалась. Зато нос оказался чуть выше уровня содержимого цистерны, и я мог хоть и плохо, затягивая при каждом вдохе темную массу в легкие, но дышать. Проникавший в неплотный люк воздух не позволил умереть сразу.
Страх убивал меня, распирая тело. Казалось еще мгновение и сознание провалится в черную дыру. Провалится туда, откуда тяжело выбраться. Я дышал, дышал, дышал, размеренно и глубоко, стараясь успокоиться подавляя рвоту и судороги. Мне очень хотелось жить. Говорят, что перед смертью вся жизнь мелькает перед глазами. Хотел бы я взглянуть хоть на одного умника подтвердившего это своим примером. Где ты, бль, воскресший?
Все это колоссальное, абсолютное, ректифицированное, высшее в своей степени вранье. А может, мне так повезло. Не знаю. Я был слишком занят борьбой за жизнь. Затекшие пальцы, давно превратившиеся в подобия крючьев, раз за разом соскальзывали, но я упорно подтягивался до спасительного выступа, вцепляясь в него мертвой хваткой. Отплевываясь, с хрипом и бульканьем втягивая клейкий смрад как больной эмфиземой старик, таскающий за собой баллон с кислородом. Вдох! Еще раз! Хрипы в легких. Плохо представляешь себе расстояния, пока не столкнешься с чем-то действительно опасным. Десять – пятнадцать сантиметров, пару метров, какая разница? Какая? Один шаг, взмах руки. И вот когда они упираются в пять миллиметров неровной стали. Тогда понимаешь. Именно эти пять проклятых миллиметров мешали мне спастись. Там за ними была моя жизнь. Вдох! Судорожные руки нащупали выступ и я замер. Сердце колотилось в горле.
Человек, существо стойкое, никогда не знаешь, на что ты способен. Что кроется у тебя в теле. Какая сила. К тому моменту, когда день, пробивавшийся через щель у края люка, угас, я был в полубессознательном состоянии. Не то чтобы бредил, просто подробности начисто вылетели из головы. Кроме одной, я думал о миссис Левенс. Я хотел быть с ней.
Вытянуться, достать пальцами до острого выступа, упасть вниз в чавкающую трясину. На цыпочки, опять на цыпочки, подтянуться…. Тянуться.. Я чувствовал, как сухожилия рвутся. Сухожилия.. пусть рвутся… надо тянуться… Вдох.. Вдох.. Еще раз.. Вдох! Ухватить пару атомов кислорода, слишком мало, чтобы жить. И достаточно, для того, чтобы не умереть. Пара атомов… Вдох… Еще раз… Я хотел жить… хрипы и тошнота..
Но когда наверху плеснуло мощным светом, а великолепный, замечательный, ангельский, унитазный голос его толстого величества произнес:
– Он где-то здесь, чуваки, я за это ручаюсь, чтоб мне обосраться.
Я все же позволил себе умереть. Это было легко.
Полный крах
Темень, темень, темень вокруг. И тишина, сквозь которую еле-еле пробивались звуки. Воздух был полон толченого стекла, с каждым вдохом все глубже проникавшего в легкие. Внутри меня тлел огонь. Медленное пламя выжигающее изнутри. Ему оставалось совсем немного до того момента, пока я не превратился бы в пустую оболочку. Мумию, под сморщенной кожей которой пара волокон сухого мяса. Приступ кашля не заставил себя ждать, меня выворачивало наизнанку. Скручивало в узел, и я забился в тщетной попытке достать до люка. Что мне с тобой делать, приятель? Я еще жив, ты, неудачник. Эта мысль доставила мне удовольствие. Я еще жив, ты слышишь?!
Руки обожгло, пальцы ткнулись во что-то твердое, трубку. Гладкую трубку. Дернувшись еще раз, я попытался стереть тьму с лица. Пальцы склеились и никак не хотели повиноваться. С трудом нащупав змей заползших в рот и пожиравших мое тело изнутри, я выдернул их и меня, наконец, вырвало. Горький вкус желчи во рту. Резкий писк. Звуки шагов. Вонь. Вдох… Вдох… Еще раз… Толченное стекло..
-Он пришел в себя. Вы слышите? Осторожно, осторожно.
Мой битумный ад полнился призраками. Тело билось в агонии, я хотел достать этот люк, тянулся к нему руками с пальцами крючьями. Вдох…Стеклянная пыль, судороги, пара атомов кислорода, с трудом протискивающихся в легкие. Вдох…
-Держите ему руки, Лина. Эсмерон ноль шесть.
Я бился, скручивался в узел каждой мышцей, пока не почувствовал укол в руку. Мягкая волна прошлась по телу. Снизу вверх в голову. Ударила и растворилась во мне вся без остатка. Тело расслабилось, оставалась только мешающая дышать пыль в легких.
-Вы меня слышите? Мистер Акиньшин?
Было странно слышать его акцент, мой невидимый собеседник старательно выговаривал фамилию, как первый ученик класса боявшийся ошибиться. В легких хрипело.
-Я.
-Вы в клинике, вас нашли. Вы живы! Вы понимаете? Слышите? Вас нашли, все в порядке!
-Я,– хрип, бульканье, красный туман. Инспектор-стажер отдела расследований, девятнадцать мертвых обезьян. Голубая мистика. Конкордия Левенс. Я жив? Нет! Багровый мрак перед глазами не желал рассеиваться, и я попытался его стереть, но руки не слушались.
-Сейчас мы вас интубируем повторно. Так нужно. Пожалуйста, не сопротивляйтесь. Вы слышите меня? Слышите?
Вы слышите меня? Я провалился в тартарары, распадаясь на лету. Бесформенные куски. Медленно оседающая стеклянная пыль.
Что-то темное плавало вокруг, оно кутало мое лицо, не давая видеть. Света не было вообще. Сплошная непроглядная мгла. Слышались шаги, разговоры и шумное дыхание. Кто-то был неподалеку, сипло втягивая воздух, выпуская его со свистом. Из-за тьмы обоняние обострилось до предела, и я мог различить море запахов. Пахло мерзким одеколоном, который мог привести в восторг только изобретателей иприта, сигарами и носками. Его величество сидел где-то справа и курил. Только он мог благоухать всеми этими вещами сразу. Я слабо повернул голову, трубок во рту уже не было. Сколько я провалялся во тьме? День?
-Очнулся? –прогудел старший инспектор из темноты,– Ну, ты меня перепугал, чувак. Было с чего навалить в штаны. В конторе сплошное слабление головы. Нам с Мозом ставят клизмы по часам, сечешь? Если бы ты окочурился, дело вышло бы совсем печальным. Но у тебя крепкая черепушка, другой бы на твоем месте склеил ласты.
Мои руки онемели, но я все же поднес их к лицу. Никакого эффекта, сплошная чернильная тьма. Непроглядная как черная бумага. Угольная, без единого просвета. Без малейшей капли света. Широко открывая глаза, я пытался увидеть хоть что-нибудь. Паника захлестывала меня, сердце бросилось в горло. Я чувствовал его толчки, словно во мне бился маленький умирающий зверек.
-Что со мной, Моба?
-У тебя затрясение мозгов и историческая слепота, Макс, во всяком случае, так говорят местные костоправы. Хотя Моз считает, что у тебя обычный куннилингус. Достаточно приложил теплую овсянку и все как рукой снимет. У него знания будь-будь, у нашего старого Мозеса. Это немудрено, если болеешь всеми болячками сразу, просекаешь?
-Коньюктивит, – автоматически поправил я и вновь поднес руки к глазам. Бесполезно.
-С тобой, скорей всего, будет говорить Соммерс, но легавка еще не в курсе, что ты ожил. Что там случилось?
-Я его ни разу не видел, Моба. Тощий парень с «Питоном».
– Сушеный дрыщ в драных джинсах? В черных туфлях и футболке? Он наступил в обезьянье пу, прикинь? У него на ботинке полкило этого счастья, – толстый радостно засмеялся.
-Откуда ты знаешь?
Эдвард Мишель завозился на стуле где-то там, во тьме. Я представил, как он восторженно размахивает руками, сыпля пеплом на пол.
– Да ты что? Он же твой сосед!
– Как сосед?
– Ну, не совсем. Ему зарядили в жбан из его же собственного шпалера. Теперь он охлаждается в морге. У него удивленный вид, чтоб ты знал.
У любого был бы удивленный вид с дырищей в мозгах. Что теперь мне с тобой делать, приятель? Идиот и неудачник. Ему никогда не везло, мне кажется. С самого рождения где-нибудь в трущобах. Жизнь гоняла его пальцем, как жука на тарелке. Даже перед смертью он умудрился наступить в обезьяний подарок. Хотя вот это беспокоило меня меньше всего, таких гостинцев и так было по самую шею.
– Я ослеп, толстяк.
-Временно, теплая овсянка… – авторитетно соврал Мастодонт. У него было большое сердце, и он суетился вокруг меня как наседка над хромым цыпленком. Далеко во мраке, он размахивал толстыми пальцами перед моим носом. Словно это могло помочь.
– Рита с тиа Долорес передавали тебе большой привет, мы все так перепугались, если бы знал! Жаль, что хавку сюда проносить нельзя, вчера тиа готовила…
– Я ослеп, ты понимаешь это?
На это сложно было ответить что-нибудь вразумительное. Чтобы ответить, надо самому быть слепым. Понять состояние, когда мир мгновенно исчезает, растворяется в плотном черном занавесе. Лишь изредка напоминая о себе острыми углами и клаксонами, бордюрами, вазами, стульями. Такая малая вещица, как зрение, ее не замечаешь, принимаешь как данность, как жизнь, а лишаешься ее и понимаешь, что попал в полное дерьмо. Тебя жалеют, переводят через улицу, может даже бесстыдно рассматривают, но тебе плевать, ведь ты этого никогда не узнаешь. Никогда не узнаешь, попал ли ты в писсуар, какого цвета глаза у встречной красотки, насколько длинны ее ноги. Никогда. Все что тебе остается: запахи, звуки и глаза на кончиках дрожащих пальцев. Глупо, глупо, глупо. Ведь тебе нет еще тридцати, хотя по большому счету и на это плевать, потому что ты замкнут внутри себя. И тыкаешься там из угла в угол. В темноте.
-Слушай, Макс, я тебе так и не рассказал ту историю! Ну, про чувака который решил взять гей бар…
-Не надо, – я прикрыл бесполезные глаза.
Было слышно, как Его величество понуро сидит в темноте. На его глазах блестели слезы, я это чувствовал. Потом, он еле слышно вздохнул и молча ушел.
Судьба дает тебе здоровенного леща тогда, когда ты этого совсем не ждешь. Как только показываешь мягкое брюшко из-под хитина, тут же прилетает: Держи приятель! И ты оказываешься на вокзале, где трясешь пивной банкой с мелочью. Спишь где-нибудь в подворотне. А делать тоже самое в полной темноте – совсем поганая перспектива. Я это понимал и будущее меня пугало.
Неделю спустя мне сняли бинты с рук. Повязка на голове все еще оставалась. Я ощупывал ее, словно под ней скрывалась причина, по которой я не мог видеть. Скрупулезно исследовал шершавый материал, но не ощущал ничего. Кроме ноющей боли подживших пальцев. Бившая все это время паника, поутихла, заползла глубже. День не отличался от ночи, я делил их визитами толстяка и обследованиями местных медицинских светил. А их было много.
-Акцентуация…. Невроз…. Феномен… – слова долетали до меня, но ровно ничего не менялось. Ничего.
-Вы же можете видеть. Вы не видите только потому, что сами себе внушили, – собеседник удобно устроился в темноте и убеждал меня что я, на самом деле не слеп.– Ваши проблемы обусловлены не функциональным расстройством, все это лишь психика. Придется пройти курс лечения у психотерапевта. Поймите, функции глаз у вас не нарушены.
-Я не вижу.
-Он не видит, доктор, – подтвердил Мастодонт, считавший своим долгом присутствовать при осмотрах. Курить ему, правда, запретили, но он с лихвой наверстывал упущенное удовольствие, давая ценные советы.– У него затрясение, но крепкая черепушка. Вы только дайте ему колес, он тут же встанет. Китайцы они живучие как кошки.
Тепло разливалось около глазницы, я чувствовал, как врач осматривает глаз. Тьма слегка отступала, трансформируясь в серую мглу, за которой по-прежнему ничего не было.
-При психотических состояниях подобного типа, зрение не потеряно и может возвратиться после какого-нибудь потрясения. Это явление еще до конца не изучено, и случаи редки. Мне не приходилось с подобным сталкиваться, но в медицинской практике явление описано. Во время Фолклендской компании было два подобных инцидента, первый: в перевернувшейся машине зажало солдата, он десять часов провел вниз головой в болоте. Вода доставала ему до носа. В госпитале он заявил, что ничего не видит. А через пару лет сильно обжегся на кухне. Зрение вернулось. Второй случай…
– Подогревал суп, – авторитетно вставил начитанный Умник, – обычное дело с похмелья, доктор. Когда не можешь в сортире рассмотреть собственные бубенцы, поневоле будешь брать лишку. У моей жены, а ее зовут Рита. Рита, доктор, просекаете? Так вот, у нее дядюшка по материнской линии лечил простратит. Не в обиду будет сказано, у врачей ничего не получалось. Так миссис Рубинштейн, знаете ее?
– Нет, – я почувствовал, как его озадаченный собеседник всплеснул руками.
-Не суть, так вот миссис Рубинштейн посоветовала ему лечиться кокосовой настойкой на чистом спирте. Никаких добавок, все природное. И немного, по треть пинты с утра. Он лечился пару месяцев. И что выдумаете?
– Ничего я не думаю. При чем тут это?
-Ну. Он тоже подогревал себе суп и обжегся…
– Дело не в супе, – раздраженно произнес врач, – дело в психологической травме и реакции мозга на нее. У того пациента, случились обстоятельства, которые мозг принял за угрозу и они послужили триггером к полному восстановлению зрения. Реакция на шок. Этот феномен еще мало изучен в силу своей исключительной редкости. Вы понимаете? Мистер Акиньшин?
