Крушение империи. Записки председателя Государственной думы

В это время он тщетно ждал ответа на свои отчаянные телеграммы, посланные им в Ставку государю.

Тревожное настроение усугублял окончательно окрепший к этому дню слух о том, что в кармане у министра внутренних дел Протопопова уже лежит подписанный царем указ о роспуске Государственной думы. Все понимали, а Михаил Владимирович особенно больно это чувствовал, что распустить Думу в такой момент – это бросить зажженную спичку в пороховой погреб, ибо если еще что сдерживало и могло еще продлить хоть относительное спокойствие, так это Дума, на которую были обращены все взоры.

Около десяти часов вечера я уехал домой. С трудом успокоившись после всего виденного и слышанного, я был около трех часов ночи разбужен тревожным телефонным звонком. У аппарата был Михаил Владимирович, который просил меня немедленно явиться к нему. Я застал его в кабинете за письменным столом. Он молча протянул мне бумагу… Я понял – это был указ.

Настала мучительная пауза. Михаил Владимирович сидел в глубоком раздумье и нервно перебирал пальцами свою бородку. Затем он встал и начал быстро ходить из угла в угол.

«Все кончено… Все кончено!» – повторял он несколько раз, как бы про себя.

Видно было, как дорого стоили ему эти несколько часов. Многое, я думаю, передумал и перечувствовал этот человек за короткое время. Он как-то сразу осунулся, постарел, глубокая тень печали легла на его открытое, честное лицо, тень, которая оставила свой грубый след на всю его жизнь.

Он быстро остановился и с нескрываемой брезгливостью и злобой сказал:

– Позвоните сейчас «этому» Протопопову.

Я взялся за аппарат, но все мои попытки связаться с министром внутренних дел были тщетны.

– Очевидно, сбежал герой, – с усмешкой заметил Михаил Владимирович и вновь заходил по кабинету. Он несколько раз подходил к письменному столу, брал роковой указ, бегло прочитывал его и снова бросал на место.

Время подходило к рассвету, я потушил электричество. В комнате стало как-то еще печальнее. Мне бросилось в глаза необыкновенно бледное лицо Михаила Владимировича.

– Попробуйте дозвониться до князя Голицына, быть может, на этот раз вам посчастливится.

Я вновь взялся за трубку телефона, и мне наконец удалось нарушить мирный сон председателя Совета министров и вызвать его к телефону.

Михаил Владимирович подошел к аппарату, и я услышал теперь уже ровный, спокойный голос:

– С добрым утром, ваше сиятельство.

Но тут он вдруг быстро, не отнимая трубки от уха, повернулся ко мне лицом, и по его широко открытым глазам я понял, что происходит что-то недоброе.

Резким движением Михаил Владимирович повесил, почти бросил, телефонную трубку на аппарат, и я услышал уже другой голос:

– Нет, вы не можете себе представить, что сейчас заявил мне этот председатель Совета министров: «Очень прошу вас, Михаил Владимирович, более ни с чем ко мне не обращаться. Я больше не министр, я подал в отставку».

С этими словами Михаил Владимирович грузно опустился на стоящее в углу кресло и закрыл лицо обеими руками.

Настала тишина, и я услышал почти шепот:

– Боже мой, какой ужас!.. Без власти… Анархия… Кровь…

И первый раз я увидел на лице Михаила Владимировича слезы. Он тихо плакал.

Потом быстро встал, провел рукой по лицу, как бы стряхнув с себя этим жестом минутную слабость, и, взяв меня за руки, притянул к себе и прошептал:

– Нет, нет, все это еще ничего… Все можно перенести, но меня мучает одно, и эта проклятая мысль гвоздем засела в мою голову. Скажите мне скорее, неужели я не сделал всего, что от меня зависит, чтобы предотвратить этот кошмар? Этот ужас! Ведь это гибель России.

Как мог, я старался успокоить Михаила Владимировича и делал это от чистого сердца, ибо в течение трех с лишком лет я видел собственными глазами бескорыстную, неустанную борьбу за правду, безгранично честную, глубокопатриотическую деятельность председателя Государственной думы.

– Идемте скорее в Думу, – услышал я снова спокойный голос Михаила Владимировича, – быть может, еще можно что-то сделать. Надо спешить.

С этими словами мы вышли в переднюю. Как бы забыв что-то важное, Михаил Владимирович быстро вернулся обратно, подошел к иконе и, как глубоко верующий человек, опустился на колени и трижды перекрестился.

Мы вышли. Шли пешком. Слышался какой-то отдаленный гул. Щелкали одиночные выстрелы.

* * *

Честность, правдивость и безграничная доброта – вот отличительные черты покойного председателя Государственной думы. За эту правду его многие ненавидели, но вместе с тем и боялись. Я утверждаю, что за время моего секретарствования не было случая, чтобы когда-нибудь хоть кто-либо из министров осмелился отказать Михаилу Владимировичу Родзянко в его просьбе. А писал и просил он очень много. Не для себя, не ради близких, а для всех тех, кто к нему обращался. Каждый день к нему на прием являлись десятками люди всех сословий и состояний с самыми разнообразными просьбами. Почти всех принимал Михаил Владимирович лично, выслушивал, для каждого находил доброе, ласковое слово, а затем отсылал ко мне с кратким приказанием: «Выслушайте подробно и напишите соответствующему министру».