11 звезд Таганки

«Во всяком самоубийстве есть своя высота и непостижимость резонов для тех, кто остался жить».

«Мне не нужен твой шаг навстречу. Шажок сделай – спасибо скажу».

Речь зашла о каком-то коллективном письме. Владимир Семёнович заметил: «Это – клановая обида. Еще Гоголь писал, что стоит в России сказать что-нибудь эдакое об одном коллежском асессоре, как все коллежские асессоры от Петербурга до Камчатки принимают реченное на свой счет».

«Подоплеки всех сложностей – всегда просты и незамысловаты».

«Никогда не обещай того, чем не владеешь».

«– Знаешь, Мишель, что было самым главным на войне?

– Затрудняюсь. Вот в танке…

– Да, в танке главное – не бздеть. А на войне всё вращалось вокруг самого важного и самого главного: уцелеть!»

«В мирное время дезертирство ещё простить можно. Смотря по обстоятельствам. В военное – никогда».

Высоцкий процитировал строки, откровенно восхищаясь их аллитерацией: «Стихия свободной стихии/ С свободной стихией стиха». (Я постеснялся спросить, чьи это стихи. И лишь позже установил: Пастернака).

«Да, это правда, в мою глотку многие бы и с удовольствием воткнули кляп. Не получается! Не даюсь! Так они, суки, долго и в засос норовят меня целовать!»

«В мыслях и думах мы все – часто преступники».

«Ребятки, да пыль во всем мире одинакового цвета!»

«А если поэзия не песенна, то это и не поэзия вовсе».

«Жажда веры – самая неутолимая жажда».

«Даже, когда сытно ешь и сладко пьешь, о суме и тюрьме помни».

«Вообще-то должен вам, братцы, заметить, что дядюшка Джо – так Сталина величал Черчилль – писал очень даже недурственные стихи».

«Гений и злодейство – две вещи несовместные? А очень даже совместные».

«Я давно убедился: горы уважают друг друга».

«Так жизнь свою куцую и прожил, не задирая головы».

«Бывают случаи, когда героизм и тот может быть жалким».

«Хороший анекдот – это смешная мысль в тюбике».

«Обстоятельней всех в душах людишек поковырялся Фёдор Михайлович». (Достоевский – М.З.).

«Вокруг всякой роли надо пахать нивку. Кругами. И чем шире круги те будут, тем глубже роль получится».

«Я бы всем поэтам прощал трусость».

«Слушать эпоху! Какая глупость несусветная! Слушать всегда надо человека».

«У Шота Руставели витязь на самом деле в барсовой шкуре. В крайнем случае – в леопардовой, но уж никак не в тигровой, как нам со школьной скамьи талдычат».

«Он так щедро лжёт, что поневоле ему веришь».

«Часто и радостно грею душу военным и послевоенным детством».

«А ты сам себе придумай Бога».

«Чистоту и простоту мы у древних берём. У современников можно разжиться лишь глупостью, наглостью и вселенским цинизмом».

«Гамлетовская тяжелая связь времен».

«Поэзия не любит натуральных величин».

«Это, возможно, и правда, но очень уж неумело размалеванная».

«Наш ЮП (так в театре звали Любимова – М.З.) не понимает, что деспотизм столь же непродуктивен, как и эгоизм. А ещё деспотизм близорук от того именно, что уверен в своей дальнозоркости».

«Бог простит моё неверие».

«А Ваня Карамазов не зря говорил, что вопросы о Боге совершенно несвойственные уму, созданному с понятием лишь о трех измерениях. Кстати, фразы: «Если Бога нет, то все позволено», нет у Достоевского. Это уже потом ушлые толкователи её вывели из всего написанного Фёдором Михайловичем. И я не уверен, что правильно сделали».

«Есть поэзия салютов, а есть поэзия зарниц».

«Чтобы милость к падшим призывать, нужна очень большая смелость».

«И тогда я себе любимому сказал: «Володя, не вмешивайся в это гиблое дело!»

«Ну и что? Вон у Лермонтова «знакомый труп» лежал в долине, а стихи-то настоящие!»

«Жить лучше в мире «созданном вторично». И здесь я солидарен с Гамлетом и Пастернаком».

«Мне понравились твои рассуждения насчет того, что закон – это столб. Перепрыгнуть нельзя, но обойти всегда можно».

«Тут права на все сто Цветаева, сказавшая, что нельзя быть поэтом в душе, как нельзя быть боксером в душе. Умеешь драться – выходи на ринг и дерись, а не скули и не хныкай».

«Поймите, ребята, времена были такие, когда великодушие во всех проявлениях считалось слабостью, а беспощадность во всех вариантах – силой. Нам поэтому многое из тех времён не понять. Мы то время меряем нынешними мерками и возмущаемся непонятливостью своих предшественников. А непонятливы-то мы».

«Истина обычно бывает тиха и скромна, а нам подавай непременно боевитую истину, что б через литавры».

… Мой молодой приятель, замечу: не самый бесталанный литератор в нашей стране, дочитав рукопись до этого места, вежливо поинтересовался:

– А чем вы докажете, Михаил Александрович, что все вышеприведенные цитаты принадлежат именно Высоцкому?

Признаться, я слегка тогда опешил, потому что никому и ничего не собирался доказывать. И лишь потом до меня дошел литературно-дотошный смысл профессионального беспокойства молодого литератора. Для него, бывшего в пионерском возрасте, когда Высоцкий умер, фигура последнего уже давно бронзовая. И видится она ему уже исключительно на постаменте, со всех сторон заботливо упакованная в диссертации. (Высоцкий действительно забронзовел в рекордно короткие сроки как ни один другой русский поэт. О нём уже и диссертаций написано столько, как о Пушкине). А тут полковник без пяти минут в отставке и безо всяких ссылок, сносок распинается на тему: «я и Высоцкий». И у парня невольно возникли подозрения: не плодит ли этот автор правдоподобных цитат «под Высоцкого», чтобы больше значимости придать собственному писанию.

Ах, милый мой, друг, заметил я тогда. Из-под моего пера вышла, благодаря Богу, уже не первая книги. И успел я понять за время своего «писательства» чрезвычайно важную истину: нельзя, невозможно ни в каком самом мудреном сочинении быть лучше, чем ты есть на самом деле, как и всякая цепь в мире не бывает сильнее самого слабого своего звена. Любая, даже предельно правдоподобная фантазия в художественном, тем более в документальном жанре, будет немедленно распознана и разоблачена умным читателем. И лишь голой правде он, может быть, поверит.