Жизнь и произведения Сервантеса

Все это мы говорили лишь для того, чтобы дать в некотором роде историческое объяснение Дон-Кихота, потому что восхвалять его нет никакой надобности: кто не читал его? кто не знает его наизусть? кто не согласен с величайшим его поклонником Вальтер Скоттом, что это есть образцовое произведение ума человеческого? Есть ли на свете более популярная сказка, история, более нравящаяся всем временам, всякому возрасту, всякому вкусу, характеру и при всяких условиях? Не стоит ли пред глазами, как живой, этот Дон-Кихот, длинный, тощий и серьезный; этот Санчо, толстый, короткий и забавный; и экономка первого, и жена второго, и цирюльник дядя Николай, и служанка Мариторна, и баккалавр Карраско, и все герои этой истории, не исключая и Россинанта и Серого, другой пары неразлучных друзей? Можно ли забыть, как эта книга была задумана и как выполнена? Можно ли не удивляться полнейшему единству плана и необычайному разнообразию подробностей, этому плодовитому и богатому воображению, удовлетворяющему любознательности самого ненасытного читателя; замечательному искусству, с которым связываются и сцепляются эпизоды, одушевленные разнообразным, все возроставшим интересом и оставляемые, однако, без сожаления в виду удовольствия очутиться лицом к лицу с обоими героями; их сходству и в то же время различию; сентенциям господина, остротам слуги; нисколько не тяжелой серьезности одного и нисколько не пустой болтовне другого; интимной и естественной связи между грубым и возвышенным, между смехом и сочувствием, шуткой и нравоучением? Можно ли не почувствовать прелестей и красот этого великолепного, гармоничного, легкого языка, принимающего все оттенки и тоны; этого слога, в котором соединились все слоги, начиная с простейшего комизма и кончая величественнейшим красноречием, и который дал повод сказать о книге, что она «написана божественно на божественном языке»?

Но это последнее удовольствие доступно лишь тем, кто читает книгу в оригинале, а таких мало за пределами Пиренеев. Прошло то время, когда по-испански говорили и в Париже и в Брюсселе, и в Мюнхене, и в Вене, и в Милане и в Неаполе; когда это был придворный, дипломатический и аристократический язык: теперь французский язык играет ту же роль. Но за то всякий может прочитать Дон-Кихота на своем родном языке: ни одна книга столько не читается и не переводится. Ее переводят и в России, и в Дании, и в Голландии, и в Греции, в Германии ее перевели Тик и Зольтау: в Англии существует десять переводов: Шельтона, Гейтона, Варда, Джарвиса, Смоллетта, Озелля, Мотте, Вильмонта, Дерфени Филипса; кроме того, на эту книгу написал комментарии Джон Бауль; в Италии было, наверное, столько же переводчиков, начиная с Франчиозини до анонимного переводчика 1815 г… для которого гравюры составил Новелли. Во Франции их еще больше, если считать все переводы, начиная с кратких переделок Цезаря Удена и Россе и кончая переводами, появившимися в нынешнем столетии. Самый лучший или, по крайней мере, самый популярный перевод сделан в половине прошедшего столетия Филло де Сен-Мартеном. В предисловии, написанном к этой книге в 1819 г., говорится, что один этот перевод выдержал во Франции, уже пятьдесят одно издание. Этот беспримерный успех доказывает громадные достоинства оригинала и вечно новый, все возростающий интерес, возбуждаемый им из поколения в поколение. Каким могучим жизненным началом должен быть одарен Дон-Кихот или, лучше сказать, какая на нем должна быть печать бессмертия, если он так славно противостоял всем искажениям переводчиков. Книга эта была написана слишком умно и искусно, чтобы быть понятой всеми: автору нужно было сбить с толку всех, даже ищеек инквизиции. Поэтому в книге столько ловких выражений, столько тонких намеков, легких насмешек и искусных уверток, к которым Сервантес прибегал, чтобы скрыт от глаз инквизиции чересчур смелые, насмешливые и глубокие мысли, которых нельзя было высказывать прямо. Уже двести лет назад Дон-Кихота приходилось читать, как эпитафию лиценциата Педро Гарсиаса, и действовать, как студент в прологе к Жиль-Блаза, т. е. поднять камень, чтоб узнать, какая душа в нем зарыта. Теперь же в особенности трудно понять смысл всего, когда намеки на современность стали непонятны: остались только слова, а мысль ускользает, и даже сами испанцы не всю книгу понимают, нужен ключ, а ключ можно найти только в комментариях, недавно составленных Боулем Целлицером, испанской академией, Фернандецом Наварреттом, Лос Риосом, Арриетой и Клемансеном. Ни один переводчик еще не пользовался их указаниями для выяснения Сервантеса себе и другим.

Работая в шестьдесят лет слишком со всем пылом и рвением молодого человека, Сервантес писал зараз несколько больших сочинений. В благородном и полном достоинства посвящении, обращенном им в октябре 1615 г., при второй части Дон-Кихота к покровителю своему, графу Лемосскому, он обещает скоро прислать ему другой свой роман, Персилес и Сигизмуда (Los Trabajos de Persiles y Sigismunda). При других случаях он обещал в то же время вторую часть Галатеи и два новых произведения, не известно какого рода, Бернардо и las Semmas del Jardin. От этих трех последних не осталось и отрывка, что же касается Персилеса, то он был напечатан вдовой Сервантеса в 1617 г. Странное дело! Сервантес в то самое время, когда убивал рыцарские роман стрелами насмешки, и тем самим пером, которое метало эти смертоносные стрелы, писал почти такой же безразсудный роман, как те, которые помутили рассудок его гидальго. Он в одно и то же время критиковал я восхвалял, подражая тем, которых осуждал, и первый впадая в грех, который проклинал. Еще страннее то, что именно этому произведению он отдавал предпочтение и расточал похвалы, подобно тем отцам, которых слепая любовь заставляет предпочитать болезненный плод их старости здоровым старшим детям. Говоря о Дон-Кихоте со скромностью, почти со смущением, он торжественно возвещает миру свое чудо Персилеса. Роман Персилес и Сигизмунда, который не знаешь с чем сравнить и к какому роду отнести, потому что он соединяет в себе все роды, не принадлежа ни к одному, представляет собою ряд сцепленных, как в интриге Кальдерона, эпизодов, причудливых приключений, неслыханных случайностей, невероятных чудес, ложных характеров и непонятных чувств. Сервантес, такой точный и верный живописец физической и нравственной природы, хорошо сделал, что перенес действие в гиперболические сферы, потому что это мир вымышленный, безо всякого отношения к тому, который был у него перед глазами. При виде этого разврата великого ума, в котором можно найти материал для двадцати драм и ста рассказов, невозможно не удивляться воображению почти семидесятилетнего старика, все такому же богатому и плодовитому, как воображение Ариоста; невозможно не удивляться этому всегда благородному, изящному, смелому перу, прикрывающему нелепости рассказа роскошным убором языка. Персилес изящнее и более обработан, чем Дон-Кихот: некоторые места его представляют образец законченности стиля, и это, быть может, самая классическая из испанских книг. Ее можно сравнить с дворцом, построенным целиком из мрамора и кедра, но без плана, непропорционально, бесформенно и представляющим, собственное говоря, не архитектурное произведение, а кучу драгоценных материалов. Когда видишь сюжет книги и имя автора, предпочтение, отдаваемое им этой книге перед всеми другими своими сочинениями, и выдающиеся достоинства, так щедро рассыпанные им там, то с полным правом можешь сказать, что Персилес одно из величайших заблуждений ума человеческого.

Сервантесу не пришлось наслаждаться ни успехом, которые он себе сулил от этого последнего произведения своего пора, этого Веньямина между детьми его ума, не более прочным и законным успехом своего истинного права на бессмертие. Всегда несчастный, он даже не мог предугадать по похвалам своих современников, какая слава его ждет в потомстве. Когда он печатал в конце 1615 г. вторую часть Дон-Кихота, в шестьдесят восемь лет, он уже страдал неизлечимой болезнью, которая вскоре свела его в могилу. Надеясь при наступлении теплого времени найти некоторое облегчение на деревенском воздухи, он уехал 2-го апреля следующего года в местечко Эскивиас, где жили родные его жены. По через несколько дней болезнь его усилилась. и он был принужден вернуться в Мадрид в сопровождении двух друзей, которые ухаживали за ним дорогой. Во время этой поездки в Эскивиас с ним случилось происшествие, по поводу которого он написал пролог к Персилесу и благодаря которому сохранилось единственное несколько подробное указание на его болезнь.

Три друга мирно ехали по дороге, когда один студент, ехавший сзади их на осле, закричал им, чтоб они остановились, и стал жаловаться, подъехав в ним, что не мог раньше настигнуть их, чтобы насладиться их обществом. Один из жителей Эскивиаса ответил, что в этом виновата лошадь господина Мигеля де Сервантеса, у которой очень большие шаги. При имени Сервантеса, которого он обожал, не зная его, студент соскочил с осла и, схватив его руку, вскричал: Да, да, вот святой одноручка, знаменитый человек, веселый писатель и забавник муз! Сервантес, так неожиданно осыпанный ласками и похвалами, отвечал с обычной своей скромностью и вопросил студента снова сесть на осла, чтоб рядом с ним проехать остальной путь. «Мы несколько умерили шаг», продолжает Сервантесь, «и дорогой заговорили о моей болезни. Добрый студент сразу произнес мне приговор. – Эта болезнь, сказал он, водянка, которой не излечат даже все воды океана, еслибы вы выпили их по капле. Ваша милость, господин Сервантес, должны умеренно пить и хорошо есть, и это поможет вам поправиться безо всяких лекарств. – Это самое говорили мне уже многие, ответил я. Но я не в состоянии удержаться, чтобы не пить вволю, точно я только для этого и родился. Моя жизнь уходить, угасая, и вместе с эфемеридами моего пульса, которые остановять свое течение не позже будущего воскресенья, я прекращу эфемериды и моей жизни. Ваша милость познакомились со мной в тяжелую минуту, потому что у меня уже мало остается времени, чтоб показать мою благодарность за участие, которое вы выказали иве.» При этих словах мы подъехали к толедскому мосту, на который я въехал, а студент отправился по дороге к Сеговии.

Этот пролог без продолжения и без начала, в котором Сервантес еще раз проявил всю веселость своего ума в забавном портрете студента, прежде чем распрощаться со своими веселыми друзьями, был последним произведением его пера. Его болезнь стала развиваться с ужасающей быстротой; он слег в постель и 18-го апреля получил последнее напутствие. В это время ждали приезда графа Лемосского, который переходил с поста вице-короля неаполитанского на пост президента совета. Последним чувством Сервантеса была благодарность, нежное воспоминание о своем покровителе. Почти умрающий, он продиктовал следующее письмо:

«Старые куплеты, которые в свое время были знамениты и которые начинаются так; „С ногою уже в стремени,“ более подходят к этому моему письму, чем мне бы хотелось. Потому что я могу начать почти теми же словами, сказав:

С ногою уже в стремени, с тоскою смерти, великий вельможа, пишу я тебе это»[6]

«Вчера мне дано было последнее напутствие, а сегодня я пишу другу эту записку. Время не терпит, тоска увеличивается, надежда уменьшается, и моя жизнь держится только желанием жить, и я хотел бы протянуть ее до тех пор, пока облобызаю ноги вашей светлости. Быть может, радость увидеть вас здоровым в Испании будет настолько велика, что вернет меня к жизни. Если же мне суждено лишиться жизни, то пусть исполнятся воля небес, но пусть ваша светлость знаете это мое желание и знаете, что имели во мне слугу, до того готового служить вам, что я был бы рад даже за пределами могилы выказывать вам мою преданность. При этом я точно пророчески радуюсь возвращению вашей светлости, радуюсь, видя, как на вас указывают пальцами, и еще более радуюсь тому, что исполнились мои надежды, основанные на славе ваших добродетелей.»

Это письмо, которое, по словам Лос Риоса, должно бы всегда иметь перед глазами вельмож и писателей, чтоб одних научить великодушию, а других признательности, доказывает, какую совершенную верность души Сервантес сохранил до последней минуты. Вскоре после того он совершенно ослабел и в субботу 23-го апреля 1616 г. скончался.

Доктор Джон Боуль остроумно заметил, что два прекраснейших гения этой великой эпохи, оба непризнанные своими современниками и отомщенные потомством, Мигель де Сервантес и Вилльям Шекспир, умерли в один и тот же день. Действительно, из биографии Шекспира видно, что он умер 23-го апреля 1616 г. Но надо принять в соображение, что англичане приняли грегорианский календарь только в 1754 г. и что до того они отставали в числах от испанцев, как русские и поныне отстаюут от всей Европы: следовательно, Шекспир пережил Сервантеса на 12 дней.

В своем завещания, где душеприказчиками его назначены были его жена донья Каталина де Паласиос Саласар и его сосед лиценциат Франциско Нунец, Сервантес сделал распоряжение, чтоб его похоронили в женском Троицком монастыре, основанном за четыре года то того на улице del Humilladero, в котором недавно постриглась его дочь донья Изабелла де Сааведра, выжитая из родного дома, вероятно, бедностью. Возможно, что эта последняя воля Сервантеса была исполнена, но в 1633 г. Троицкий монастырь del Humillader, перешел в новое здание на улице de Gantaranas, и неизвестно, что сталось с прахом Сервантеса, местонахождения которого не указывает ни одна могила, ни один камень, ни одна надпись.

Благодаря той же небрежности погибли и оба портрета, написанные с него Хауреги и Пачеко; сохранилась только копия первого. Она относится к царствованию Филиппа IV, великой эпохе испанской живописи, и одни приписывают ее Алонсо дель Арко, другие школе Висенте Кардучо или Евгенио Кахеса. Впрочем, кто бы ее ни написал, она вполне сходна с портретом, который начертал о себе сам Сервантес в прологе к своим Новеллам. Он предполагает, что один из его друзей должен поместить его портрет в начале книги и что под ним должна бы быть такая подпись: «Тот, кого вы видите здесь с орлиным лицом, каштановыми волосами, гладким и открытым лбом, живыми глазами, загнутым, хотя и пропорциональным носом, серебристой бородой (еще нет и двадцати лет, как она была золотистая), большими усами, маленьким ртом; немногими зубами, потому что их только шесть спереди, да и то нехороших и некрасивых, потому что не соответствуют один другому, с туловищем, составляющим середину между двумя крайностями, не большим и не маленьким; с светлым цветом лица, скорее белым, чем смуглым; несколько сутуловатым в плечах и не очень легким на ногу, – это автор Галатеи, Дон-Кихота Ламанчского… и других произведений, обращающихся на улицах, заблудившихся и не носящих быть может, имени их автора. Его называют обыкновенно Мигеля де Сервантес Сааведра.» Затем он говорит о своей изуродованной при Лепанто руке и так заканчивает свой портрет: «Но так как этот случай мне не представился, и я остался с пустым местом без лица, то мне остается заявить о себе своим языком, который хотя и заикается, но не заикнется сказать правду, которую могу выразить даже знаками.»

Вот все, что собрано относительно жизни этого великого человека, одного из тех, который заплатил несчастьем всей жизни за запоздалое счастье посмертной славы. Рожденный в почтенной бедной семье, получивший вначале хорошее воспитание и затем брошенный в рабство нужде; паж, лакей, наконец солдат; изувеченный в битве при Лепавто; отличившийся при взятии Туниса; захваченный в плен варваром корсаром; заключенный в продолжение пяти лет в Алжирском остроге, выкупленный при помощи общественной благотворительности, после тщетных ловких и смелых попыток к бегству; снова солдат в Португалии и на Азорских островах, влюбленный в благородную, но еще более его бедную даму, возвышенный на время любовью к литературе и сейчас же снова удаленный от неё нуждой; вознагражденный за свои заслуги и талант великолепным званием приказчика по части съестных припасов, обвиненный в присвоении казенных денег; заключенный в тюрьму королевскими чиновниками, потом выпущенный на свободу после доказательства его невиновности, потом опять заключенный взбунтовавшимися крестьянами, сделавшийся поэтом и деловым агентом; занимавшийся для пропитания семьи исполнением поручений и писаний театральных пьес; открывший на шестом десятке свое настоящее призвание; не знавший, какого покровителя уговорить принять посвящение его произведений; встретивший равнодушную публику, которая удостаивает смеяться, но не удостаивает оценить и понять его, завистливых соперников, которые осмеивают его и осыпают клеветами: завистливых друзей, которые предают его; преследуемый нуждой в старости; забытый большинством, непризнанный никем и, наконец, умирающий в одиночестве и бедности: – таков был всю свою жизнь Мигель де Сервантес Сааведра. Только два века спустя вздумали искать его родину и могилу, украсили мраморной доской последний дом, в котором он проживал, воздвигли ему статую на площади и, стерев имя какого-то неизвестного счастливца, выгравировали на углу одной маленькой улицы Мадрида это великое имя, наполняющее собою весь свет.

Сноски