Похитители бриллиантов

Оба кума расхваливают на своем языке вкусовые достоинства маленького слона – так зулусы зовут кабана из-за клыков, – но не помогают кулинару-европейцу, а только, застыв в позе ленивого блаженства и наслаждаясь бездельем, посматривают на усердствующего в своем непростом ремесле каталонца.

Расседланные лошади мирно пощипывают хилую желтоватую травку, покрывающую поверхность земли вне тени, отбрасываемой баобабом.

Альбер де Вильрож рассказывает кое-что, по-видимому, весьма интересное; Шони слушает своего друга внимательно и не перебивая, лишь время от времени улыбаясь его остротам, которые могли бы вывести из равновесия даже индийского факира.

– Видишь ли, дружище, – говорил де Вильрож, – в жизни всякое случается. Ты говоришь – роман. А роман – это та же правда. Самые, казалось бы, невероятные хитросплетения человеческой фантазии в конце концов воплощаются в действительность. Вот мы с тобой лежим под этим баобабом, который торчит здесь, вероятно, со времен Ветхого Завета. Разве одно это не подтверждает мои взгляды, которые ты назвал слишком смелыми?

– Ну, чисто формально – да.

– Не имеет значения. Повторяю тебе: все случается, даже невозможное.

– И особенно невозможное, – невозмутимо перебил его Александр Шони.

– Напрасно ты шутишь. До сегодняшнего дня события только подтверждали мою правоту.

– Разве что те, что случились с тобой…

– Пусть так. Что касается меня, то я рожден для всяческих приключений, не спорю. Ты помнишь, в какую лихорадку бросали меня романы Гюстава Эмара о приключениях, захватывающие драмы Габриэля Ферри, ожесточенные схватки Дюплесси, эпопеи Фенимора Купера?.. Я впивался в потрепанные страницы, сердце у меня билось, я бывал близок к обмороку, когда читал о подвигах великих искателей приключений… Эти люди казались мне не менее великими, чем великие завоеватели… Грозный Пендре, перед которым трепетали бандиты Соноры, отважный Рауссе-Бульбон, неустрашимый искатель славы, перед которым бессильна даже клевета… А скачка по Великому Западу рядом с этим канадцем Буа-Розе, истинным героем долга?.. Я так и видел выжженные солнцем долины, прииски, в которых золото сверкает, как молния, и которые находятся под охраной краснокожих демонов; безрадостные поля, на которых белеют кости воинов, погибших в пустыне, необозримые, но проклятые леса, завлекающие беспомощного человека! Всю мою молодость меня не покидали мечты об этом едва угадываемом рае, о захватывающих страстях, которые так превозносили мои любимые писатели…

– Браво, дорогой мой! Если бы ты говорил не в пустыне – ибо здесь мы в совершеннейшей пустыне, не так ли, – если бы ты выступал так красноречиво перед воспитанниками лицея, преподавая им основы риторики, ты бы сразу мог зажечь кучу юнцов… Но что касается меня, то я давно вышел из того счастливого возраста, когда люди протирают свои короткие штаны на школьных скамьях, и, скажу тебе откровенно, я не вижу ничего райского и захватывающего в том положении, в какое мы попали.

– Эх, прозаический ты человек!

– Ну давай попытаемся рассуждать, по возможности, здраво. Я всего-навсего обыкновенный уроженец Боса, и меня демон приключений никогда не искушал. Я прост, как земля, на которой впервые увидел свет божий. Если бы я родился в каком-нибудь портовом городе, у моря, где корабли все время приходят и уходят и пробуждают в ребенке мысли о незнакомых краях и потребность в передвижениях, было бы другое дело. Морские дали всегда имеют обаяние экзотики, и нельзя от этого отделаться. Но ведь я-то прожил всю жизнь в таких местах, где никто о путешествиях и не мечтает. Я преспокойно делил свое время между хлопотами по имению и парижской светской жизнью…

– И вот ты попал в Южную Африку, к бечуанам, ты сидишь под баобабами, ты жаришь тушу дикого кабана и сейчас будешь с аппетитом ее уплетать. Вот оно как! Теперь ты видишь, что всякое случается, что истина парадоксальна и противоположности сходятся? Ты разорился до нитки и решил, что надо поскорей и честно восстановить свое благосостояние. Но ты выбрал способ довольно-таки странный для человека заурядного, привязанного к своей босеронской земле. Говоря между нами, я вижу в нем ту же самую экзотику, о которой ты только что говорил.

– Пусть так. Но я руководствовался чисто практическими соображениями, не испытывая ни малейшего воодушевления. Прикинув, сколько стоит бриллиант и сколько камней в среднем находит здесь один искатель, я подсчитал, что мне хватило бы нескольких лет, чтоб восстановить свои полтора миллиона, унесенные крахом.

– Но так же верно и то, что по первому зову старого друга ты без колебаний оставил свой участок, возможно изобильный, и отправился к черту на куличики на поиски весьма сомнительного сокровища, в ходе которых ты можешь подвергнуться страшным опасностям, не получить и гроша ломаного, а только зря растратить и время, и здоровье.

– Но, дорогой Альбер, моя дружба обязывает меня сопровождать тебя.

– А! Вот к чему я тебя и вел. Твой прозаизм не существует даже для вида. Ведь ты сделан из того же теста, что и все искатели приключений – разумеется, в самом благородном смысле этого слова. Ибо что, в конце концов, отличает неисправимого охотника за приключениями, если не готовность пожертвовать собой ради чего-то, ради чувства, ради идеи. Ты уже дважды смело отправился в путь без малейших колебаний. Меня это не удивило, ибо я и не сомневался, что ты, с твоей напускной флегматичностью, рано или поздно пустишься в грандиозное приключение.

– Тоже заслуга, нечего сказать! В Париже, когда я обеднел, мои знакомые чувствовали себя неловко, встречаясь со мной. Они точно боялись, что я утащу у них бумажник! А что касается моего алмазного участка, который я бросил, то я хотел бы знать, что более достойно сумасшедшего: отправиться с тобой на поиски этой грандиозной кубышки или копаться в грязной яме, в которой можно каждую минуту погибнуть?

– Упрямый ты человек! Ну ладно, поедим жарко?е и двинемся дальше, в страну миллионов.

– Почему не миллиардов?

– Пожалуйста, пускай в страну миллиардов. От миллиардов тоже не откажусь! Когда я отстрою Вильрож, и прикуплю соседние каштановые рощи, и подарю моей Анне бриллиантовый гарнитур, я заживу роскошно, как легендарный Потемкин: я буду сорить алмазами, я буду их раздавать направо и налево. Конечно, некрасиво, когда мужчина увешивает себя этими сверкающими кусочками булыжника. Это могут делать только бразильцы. Им очень нравится быть похожими на ювелирную витрину Пале-Рояля. А я украшу бриллиантами упряжь моих лошадей, ошейники моих собак… не знаю, что еще. Мои лакеи облачатся в ливреи с булавками за сто тысяч франков. Они будут перед всеми выставлять мою безумную роскошь, мой дурной вкус. И, однако, далеко не всякий сможет похвастаться таким дурным вкусом.

– Ты сошел с ума!

– Пожалуйте кушать, – прервал его Жозеф, нарезавший на ломтики хорошо прожаренное кабанье мясо, поворачивая его на вертеле.

– Не хватает разве что столовой посуды, – заметил Альбер, – ну да ладно!.. На войне как на войне.

– Если бы нас видели наши бывшие парижские друзья, которые, поди, прогуливаются сейчас между «Тортони» и улицей Друо, вырядившись в свои нелепые рединготы! Воображаю, какие шуточки посыпались бы по нашему адресу!.. – заметил Александр.

– Мы еще больше могли бы посмеяться над ними… Они едут в какой-нибудь модный кабачок и вяло жуют кусочек мяса, обработанного тонким кулинаром. Они выпивают стакан кислого вина, которое потом не могут переварить, а вечером они будут сидеть неподвижно в каком-нибудь большом зале, разделенном на тесные и неудобные уголки. Там они будут сидеть, как некие Будды, и смотреть, как накрашенные мужчины и дамы встречаются под газовым фонарем и рассказывают друг другу нелепые и вымышленные истории, и наконец, как в песне про Мальбрука, собравшегося в поход, потихоньку поедут домой спать. В то время как мы созерцаем эту пышную природу…

– …И едим жарко?е без хлеба!..

– Здесь чистый воздух! Свобода…

– Мы ее запиваем простой водой…

– Какие великолепные деревья!..

– В их тени мы спим под открытым небом…

– Какие ослепительные цветы!..

– Они кишат скорпионами и тысяченожками…

– Какие птицы в ярких перьях!..

– Какие ленивые, зловонные и грязные негры!..

– Сколько насекомых! Они более разнообразны, чем украшения султанши.

– В том числе комары и муравьи.

– Избольте идти кушать, – повторил Жозеф, прерывая таким образом беседу, которая развлекала двух взрослых, как двух детей.

Обычно, когда мысли Жозефа не бывали заняты ничем особенным, он выговаривал «б» и «в» почти как все. Но когда что-нибудь его беспокоило и он начинал говорить со всей своей каталонской словоохотливостью, то, как это почти всегда бывает с испанцами, эти две буквы менялись у него местами, и речь его порой звучала довольно странно.

– Позбольте, месье Альвер и месье Александр, – сказал он. – Мясо вудет холодное. Его не стали вы есть даже жители Валь-д’Арана… а они не неженки.

Затем он обратился к обоим неграм:

– Эй, бы! Вудете кушать? Ну конечно! Тогда завирайте свою порцию…

Негры ели с жадностью, кости так трещали у них в зубах, что крокодил и тот мог бы позавидовать. Европейцы, подивившись этой изумительной способностью поглощения пищи, с которой они раньше не сталкивались, тоже собрались поесть. Но в этом важном деле им помешал невообразимый шум и гам, поднявшийся на другом конце полянки и причину которого от них скрывала густая трава.

Это была какая-то какофония без ритма, лада и названия. Ее производил целый оркестр. Музыканты дули в туземные флейты, в дудки, выдолбленные из слоновых бивней, они били в барабаны и тренькали на струнных инструментах, виртуозы играли изо всех сил, инструменты едва не разрывались. К этим звукам примешивались свирепые вопли, которые, казалось, не могли исходить из человеческого горла.

Трое белых были захвачены врасплох этим шквалом. Всегда готовые к тому, что придется столкнуться с опасностью, они мгновенно схватились за оружие и расположились в трех точках, спиной друг к другу, с карабинами в руках.

Но их опасения были непродолжительны. Все трое разразились громким смехом, когда перед ними предстало зрелище, какого они еще никогда в жизни не видели. Чернокожие, производившие этот шум, шли полукругом и одной только своей бешеной музыкой гнали впереди себя какое-то существо, одетое по-европейски. Оно было похоже на зверя, которого травит разъяренная свора, и пыталось вырваться, но тщетно.

Грохот барабанов, пронзительный визг флейт, рычание струнных, рев духовых приводили его в такую ярость, что он раскачивался от этого незримого смерча, как будто его пытали орудиями для мучений или окатывали водой из пожарных насосов.

Александр, Альбер и Жозеф, сотрясаясь от непреодолимого смеха, были не в силах сохранить свое воинственное настроение – слишком уж необычной была такая форма преследования. Впрочем, сама внешность жертвы могла бы вызвать улыбку у наиболее невозмутимого из граждан Соединенного Королевства. Вообразите себе редко уже встречающийся в Париже тип мелкого канцеляриста лет пятидесяти, с обветренным и загорелым лицом, на котором облупилась кожа; вообразите его в высоком цилиндре, в длинном черном сюртуке с засаленным воротником и лоснящимися рукавами, в брюках орехового цвета недостаточной длины, чтобы доходить до ботинок, которые были совершенно стоптаны. Представьте себе этого человека жадно глотающим вместе с воздухом пыль и грязь. Телосложением он весьма напоминал ящик от стенных часов; посадите на этот ящик плешивую голову с морщинистым лицом и с испуганными глазами; забросьте такого субъекта куда-нибудь к туземцам Южной Африки – и вы получите некоторое представление о человеке, который, опустив голову, изгибаясь и размахивая руками, спасался от бури, поднятой неумолимыми виртуозами.

Наконец он заметил трех европейцев, подскочил от удивления и направился прямо к ним, больше не обращая внимания на своих преследователей.