Империя. Том 4. Часть 1

За Кёнигштайном и Лилиенштайном, находившимися на выходе с гор, следовал Дрезден, которому предстояло сделаться тем, чем стала Верона во время Итальянской кампании. Во время последней Австрийской кампании, не захотев подвергать Дрезден опасности сделаться целью операций неприятеля и пожелав избавить своего миролюбивого союзника, короля Саксонии, от испытаний осады, Наполеон посоветовал саксонским министрам разрушить фортификации Дрездена и возвести фортификации в Торгау. Возможно по небрежению, фортификации Дрездена разрушили, не укрепив Торгау. Уничтоженные дрезденские укрепления Наполеон заменил временными. От стен Дрездена остались бастионы, которые он приказал отремонтировать и вооружить. Куртины он заменил наполненными водой рвами и мощным частоколом.

Как всякий старый город, Дрезден был окружен обширными предместьями, оборона которых являлась ничуть не менее важной, чем оборона самого города. Наполеон приказал окружить их частоколом и перед всеми выступавшими частями периметра построить хорошо вооруженные редуты, фланкировавшие друг друга и представлявшие первую труднопреодолимую линию укреплений. На правом берегу, в Нойштадте (новом городе), он приказал возвести ряд более частых укреплений, которые превратились в обширный и почти полностью укрепленный плацдарм. Два свайных моста, переброшенных выше и ниже каменного моста, служили вместе с последним сообщению между городом и армией. В таких расположениях 30 тысяч человек при стойком командующем могли продержаться около двух недель и против 200 тысяч. К средствам обороны Наполеон добавил огромные склады, о способе снабжения которых мы скоро расскажем, а также просторные госпитали, достаточные для самой многочисленной армии. В Дрездене уже находились 16 тысяч раненых и больных; Наполеон подготовил их эвакуацию, дабы иметь в своем распоряжении 16 тысяч освободившихся коек, не считая тех, что намеревался создать.

После Дрездена Наполеон занялся Торгау и Виттенбергом. Он полагал, что при наличии дерева возможно всё и земляные укрепления, снабженные мощным частоколом, способны оказывать самое продолжительное сопротивление. Так он решил восполнить недостаток фортификаций Торгау и Виттенберга и отдал необходимые приказы, чтобы работы были закончены за шесть-семь недель. Тысячи хорошо оплачиваемых саксонских крестьян день и ночь трудились в Кёнигштайне, Дрездене, Торгау и Виттенберге. В Магдебурге, одной из самых мощных крепостей Европы, не нужно было ничего или почти ничего добавлять к стенам; довольно было завершить их вооружение и составить гарнизон. Наполеон решил выделить армейский корпус, который мог бы служить гарнизоном и одновременно перемещаться вокруг крепости, связывая меж собой две основные массы действующих войск: армии Верхней и Нижней Эльбы.

С этой целью он задумал перевести в Магдебург почти всех раненых и кавалерийский сборный пункт генерала Бурсье. Раненых и сборный пункт в Германии было важно уберечь от нападений, и в таком месте, которое не стесняло бы движений действующих сил. В этом отношении крепость Магдебурга предоставляла все необходимые преимущества, ибо с неодолимыми укреплениями соединяла многочисленные постройки для лазаретов и свободные пространства для строительства дощатых конюшен. Кроме того, она располагалась почти на равном расстоянии от Гамбурга и от Дрездена, что превращало ее в ценный сборный пункт между двумя крайними пунктами линии. Назначив комендантом своего адъютанта генерала Лемаруа, умного и сильного офицера, Наполеон предписал ему превратить Магдебург и в конюшню, и в лазарет. Отправив в Магдебург всех раненых и больных и переместив туда из Ганновера кавалерийский сборный пункт Бурсье, Наполеон подсчитал, что на 15–18 тысяч раненых и выздоравливающих всегда будет приходиться 3–4 тысячи выздоровевших, а на 10–12 тысяч спешенных конников – 3–4 тысячи годных для службы в пехоте, способных составить основу гарнизона в 7–8 тысяч человек. Мобильный корпус, расположенный в Магдебурге и призванный служить связующим звеном между армиями Верхней и Нижней Эльбы, мог оставлять 5–6 тысяч человек в крепости, выдвигать 15 тысяч наружу и перемещаться даже на большие расстояния, не ставя крепость под угрозу. Вот как искусно сочетал свои ресурсы Наполеон.

Эльба оставалась без обороны от Магдебурга до Гамбурга, ибо между ними не имелось ни одного укрепленного пункта. Этот предмет занимал Наполеона со дня подписания перемирия, и, задумав несколько планов, он отправил генерала Аксо на места, проверить, какой из них подойдет лучше. В результате решили построить в Вербене, ближе к Магдебургу, чем к Гамбургу, в излучине Эльбы при повороте ее с севера на запад, своего рода земляную цитадель с частоколом, снабженную бараками и складами, в которой смогут достаточно долго продержаться 3 тысячи человек. Оставался Гамбург, последний и важнейший предмет внимания Наполеона.

Нужно было защитить этот великий торговый город, ставший одной из главных причин отказа от необходимого мира. Времени, к сожалению, недоставало; и тут, как и всюду, Наполеон мог успеть распорядиться только насчет самых насущных работ. Понадобилось бы десять лет и сорок миллионов, чтобы превратить Гамбург в крепость, которая сумеет выдержать, подобно Данцигу, Магдебургу или Мецу, долгую осаду. Приказав восстановить и вооружить бастионы старой стены, вырыть и наполнить водой рвы, поставить частоколы вместо стен и соединить меж собой окружавшие Гамбург острова, Наполеон подготовил таким образом обширное военное расположение – наполовину крепость, наполовину укрепленный лагерь, – где твердый командующий, как показал вскоре знаменитый Даву, мог оказать долгое сопротивление.

Ниже Гамбурга, в самом устье Эльбы, оставался еще форт Глюкштадт, охрану которого Наполеон поручил датчанам. Таким образом, вся линия Эльбы от гор Богемии до Северного моря обросла бы укрепленными пунктами, сила каждого из которых соответствовала бы его роли, и принадлежавшими нам мостами, чтобы войска могли произвольно перемещаться с одного берега на другой. Максима Наполеона о том, что реки следует оборонять наступательно, то есть обеспечив себе все переправы, получила на Эльбе самое искусное применение.

Однако следовало покрыть все расходы на работы, ради быстроты исполнения оплатив их наличными деньгами, а военные расположения снабдить огромными продовольственными запасами, дабы обеспечить всем необходимым войска, которым предстояло перемещаться на линии. И здесь Наполеону не отказали ни изобретательный ум, ни безжалостная воля: он нашел способ переложить тяжкое бремя войны на плечи населения.

Мы знаем, что он приказывал Даву жестоко покарать обитателей Гамбурга, Любека и Бремена за мятеж, немедленно расстрелять бывших сенаторов, офицеров и солдат ганзейского легиона и чиновников, не успевших скрыться, а затем составить список пятисот главных негоциантов, чтобы захватить их собственность. Отдавая такие приказы, Наполеон рассчитывал на непреклонную суровость Даву, но также, к чести обоих, на его здравомыслие и честность. Маршал прибыл в город через несколько дней после генерала Вандама и не нашел ни одного правонарушителя, взявшись за дело таким образом, чтобы никого и не найти. Граница с Данией, находившаяся у самых ворот города, помогла ему всех спасти.

Маршал был безмерно счастлив, что ему не пришлось никого расстреливать. Оставалось составить проскрипционные списки, попадание в которые влекло потерю имущества, а не жизни, но и эта мера казалась ему не более благоразумной, чем первая. Все виновные (или предположительно виновные) гамбуржцы, пребывая в небольшом предместном городке Альтона, просились домой и были в тягость Дании, не хотевшей компрометировать себя перед Францией. Даву убедил Наполеона, что лучше простить тех, кто захочет вернуться в ближайшее время, наложив на них в качестве единственного наказания значительную контрибуцию, которую они поначалу притворятся неспособными выплатить, а затем выплатят. Так, отделавшись испугом, они будут всё же наказаны весьма чувствительным для них и весьма полезным для армии образом – деньгами. Никакой крови и огромные ресурсы – вот к чему сводилась политика, которую Даву посоветовал императору.

Наполеон, жаждавший больших ресурсов и вовсе не жаждавший крови, согласился на сделку. Так было решено, что гамбуржцы, вернувшиеся в течение двух недель, будут прощены, остальные подвергнутся секвестрованию, а Гамбург уплатит продуктами и деньгами контрибуцию в пятьдесят миллионов. Небольшая часть контрибуции выпадала Любеку, Бремену и деревням, находившимся под контролем 32-й дивизии. Деньгами надлежало выплатить 10 миллионов, срочными векселями – 20. Для оставшегося открыли счет: продавали лошадей, зерно, рис, вино, солонину, скот и лес. В тот же счет вносилась стоимость домов, которые предстояло разрушить ради возведения оборонительных укреплений Гамбурга. Гамбуржцы подняли великий стон, хотели жаловаться Наполеону (он отказался принять их) и на сей раз нашли непреклонным Даву, несколькими днями ранее защитившего их. Тем не менее они заплатили часть контрибуции, деньгами и продуктами, что было для нужд армии важнее всего. Около 10 миллионов отправили в Дрезден; огромные количества зерна, скота и спиртного погрузили на суда для отправки вверх по течению Эльбы.

Завладев ресурсами, Наполеон распорядился ими так, чтобы обеспечить пропитание многочисленным войскам во всех пунктах на реке и, главное, в Дрездене. В центре своих операций он хотел располагать двухмесячными припасами для 300 тысяч человек, и прежде всего, запасами сухарей, которые могли переноситься в солдатских ранцах и позволяли войскам маневрировать по семь-восемь дней кряду, не тревожась о пропитании. Для создания таких запасов требовалось 100 тысяч квинталов зерна или муки в Дрездене, и 8—10 тысяч квинталов в Кёнигштайне. Семьюдесятью тысячами квинталов располагал Магдебург, где запасы на случай осады и для содержания проходящих войск собирали всю зиму. Наполеон приказал перевезти по Эльбе эти 70 тысяч в Дрезден, немедленно восполнив их в Магдебурге равным количеством, подвезенным из Гамбурга. Благодаря такой комбинации огромному количеству продовольствия пришлось проделать только по половине пути. Обнаружив, что дизентерия, вызываемая у молодых солдат жарой и усталостью, очень быстро излечивается рационом из риса, забрали весь рис, какой был в Гамбурге, Бремене и Любеке; забрали также спиртное, солонину, скот, лошадей, кожу, сукно и полотно. Все лодочники, которым платили гамбургскими векселями, работали не покладая рук с первых чисел июня, в то самое время, когда Наполеон, сославшись на усталость, отказался принять Бубну.

Так Наполеон превратил Эльбу в мощную линию обороны и в неисчерпаемый источник пополнения продовольственных припасов. Но он не ограничился укреплением одной этой линии. В Лигнице за Дрезденом и в Эрфурте перед Дрезденом он также хотел располагать полностью снабженными складами. Пользуясь богатством Нижней Силезии, где была расквартирована армия, сражавшаяся в Бауцене, и не имея причин щадить эту провинцию, Наполеон приказал ежедневно заготавливать больше необходимого, используя двухмесячное перемирие для создания двадцатидневного запаса продовольствия. За Дрезденом, в Эрфурте, Веймаре, Лейпциге и Вюрцбурге, саксонских и франконских краях, он находился у союзников и пользовался ресурсами страны, платя за всё, что брал. Однако он обошелся без подобных церемоний в отношении Лейпцига, который выказал открытую враждебность. Наполеон приказал вывезти хлопковые и шерстяные ткани, зерно, спиртное, которыми были переполнены лейпцигские склады, и оккупировать общественные учреждения, чтобы устроить в них госпитали, а затем дополнил эти меры угрозой сжечь город при первом же мятежном движении. Эрфурт, Наумбург, Веймар и Вюрцбург были также наполнены госпиталями. Наполеон вооружил Вюрцбург и Эрфурт, дабы располагать цепочкой укрепленных пунктов на пути в Майнц на случай непредвиденных событий и отступления. Как мы уже не раз замечали, не желая допускать возможной неудачи в политических расчетах, он всегда допускал таковую в расчетах военных. Наконец, имея возможность найти оружие, боеприпасы и некоторые предметы снаряжения только во Франции, тогда как продовольствие можно было найти всюду, Наполеон заключил сделки с германскими компаниями по доставке из Майнца в Дрезден предметов вооружения и снаряжения, которые невозможно было раздобыть в Саксонии.

Вот посредством каких мер Наполеон задумал надежно защитить и обильно снабдить всем необходимым свою боевую линию ко времени возобновления военных действий. Оставалось позаботиться о приведении численности войск в соответствие с масштабами будущих операций, и Наполеон не забыл и об этом.

Хотя Наполеон и льстил себя надеждой, что Австрия присоединится к его планам, он всё же принял меры и в обратном предположении и подготавливал в Вестфалии, на Рейне и в Италии три резервных армии, способных в ближайшее время вступить в кампанию. За два месяца перемирия, которые он надеялся растянуть до трех, формирование этих армий, начавшееся в марте, должно было завершиться.

В Вестфалии из реорганизованных полков Русской армии формировались два больших корпуса, по шестнадцать и двенадцать полков, предназначавшиеся Даву и Виктору. Пока завершалась их организация, Наполеон распорядился о местах их расположения и применения. Корпус маршала Виктора был направлен на пограничную линию перемирия и расквартирован у Одера в окрестностях Кроссена, для завершения обучения и снабжения в соответствии с предписаниями, данными всем корпусам. Ожидая главного удара союзников в верховьях Эльбы, Наполеон решил, что Даву, подкрепленному датчанами, будет много четырех дивизий для охраны ганзейских департаментов и нижнего течения Эльбы, и задумал разделить его корпус. Даву оставили две дивизии, а две другие Наполеон вверил генералу Вандаму и разместил в Виттенберге, откуда генерал мог в случае нужды подтянуть их к себе или отослать в низовья Эльбы, если они понадобятся Даву.

Другие корпуса, назначавшиеся для подкрепления действующих войск, организовывались в Майнце. Там почти завершилась организация четырех дивизий, которые через два месяца должны были прийти в отличное состояние. Наполеон предназначил их Сен-Сиру, получившему ранение в 1812 году на Двине, но уже оправившемуся.

Таким образом, Наполеон предполагал увеличить свои силы в Саксонии, на случай появления Австрии на театре военных действий, с помощью корпусов Виктора, Вандама и Сен-Сира, включавших около 80 тысяч пехотинцев. Помимо этого мощного подкрепления пополнения должны были получить и корпуса, с которыми он открыл кампанию. Не считая четырех уже готовых дивизий в Майнце, Наполеон собрал части еще двух дивизий, которым предстояло завершить формирование под началом маршала Ожеро и присоединить две баварские дивизии. Эти четыре дивизии, две французских и две баварских, предназначались для угрозы Австрии в Верхнем Пфальце.

Наполеон с пристальным вниманием следил за исполнением приказа, отданного Евгению: сформировать в Италии 60-тысячную армию, к которой он хотел присоединить 20 тысяч неаполитанцев. Мюрат всё еще не прислал свой контингент. Тотчас по возвращении в Дрезден Наполеон категорически потребовал от него войск и предписал Дюрану де Марейлю, французскому послу в Неаполе, удалиться, если неаполитанскому корпусу не будет немедленно отдан приказ к выдвижению. В сборных пунктах можно было набрать 6–7 тысяч человек для легкой конницы будущей Итальянской армии, которых хватало для этих краев, где кавалерия, имея мало возможностей атаковать на линии, в основном занималась разведкой. Итальянские арсеналы и сборные пункты располагали также всеми частями прекрасной артиллерии. Поэтому Наполеон надеялся получить в Италии к 1 августа армию в 80 тысяч человек, снабженную 200 орудиями, грозившую вторжением в Австрию через Иллирию и нацеленную прямо на Вену. Он подсчитал, что Австрия, даже собрав 300 тысяч человек, что было много при состоянии ее финансов и времени, которым она располагала, сможет выставить на линию не более 200 тысяч. Однако 50 тысяч ей придется повернуть к Италии против Евгения, а 30 тысяч – к Баварии против Ожеро, в результате чего она сможет присоединить к войскам коалиции на Эльбе не более 120 тысяч человек.

Корпуса Виктора, Вандама и Сен-Сира (не считая корпуса Ожеро, не предназначенного для действий на Эльбе) казались Наполеону почти достаточным ресурсом на случай появления Австрии на театре этой грозной войны. Еще одним ресурсом, и весьма значительным благодаря качеству солдат, оставался корпус Понятовского, после многих превратностей проведенный через Галицию и Богемию в Циттау, на линию расположения французских корпусов в Силезии. Не было солдат более храбрых, опытных и преданных Франции, чем поляки. От их родины им остались только воспоминания и желание отомстить. Наполеон решил дать им новую родину, сделав их гражданами Франции и приняв на службу. В ожидании их окончательного присоединения к французской армии он поместил поляков под прямое руководство Маре и предписал министру выплатить им задержанное жалованье, обеспечить обмундированием, оружием и всем, в чем они испытывали недостаток. Соединив разбросанные там и здесь остатки польских войск, но не тронув ни дивизию Домбровского, ни подразделений, размещенных в крепостях, поляки собрали около 12 тысяч пехотинцев и почти 3 тысячи кавалеристов. Эта новая сила добавилась к тем, кто сражался в Лютцене и Бауцене.

Оставалась кавалерия, которой так недоставало в начале кампании, что и было одной из причин, побудивших Наполеона подписать перемирие. В корпусах Латур-Мобура и Себастиани к 1 июня числилось не более 8 тысяч всадников. Можно было получить еще 4 тысячи со сборных пунктов Бурсье и около 28 тысяч из Франции: их подводили Лебрен и Арриги. Да только в числе последних было несколько тысяч спешенных, для которых требовалось раздобыть лошадей. Волнения, вспыхнувшие на левом берегу Эльбы вслед за восстанием ганзейских городов, нанесли большой урон восстановлению кавалерии. Наполеон приказал возобновить процесс и включил статью на этот предмет в договор об альянсе с Данией. По этому договору Франция обещала содержать 20 тысяч солдат действующих войск в Гамбурге для содействия обороне датских провинций, а Дания обязывалась предоставить Франции 10 тысяч пехотинцев и 2 тысячи кавалеристов на жалованье французской казны и послать 10 тысяч лошадей при условии оплаты наличными деньгами. Помимо возобновления закупок в Ганновере это был еще один ресурс для восстановления кавалеристов, прибывавших из Франции пешим ходом. Наполеон был уверен, что через два-три месяца ему удастся собрать почти 40 тысяч кавалеристов всех родов войск, не считая 10–12 тысяч конников гвардии и 8—10 тысяч всадников союзников, что составило бы в целом 60 тысяч кавалеристов. Он придал всем армейским корпусам по 2 тысячи человек легкой и линейной кавалерии для разведки, а из остальных сформировал, по своему обыкновению, резервные корпуса. К этим приготовлениям Наполеон добавил приготовления, касавшиеся артиллерии, и отдал распоряжения о том, чтобы она могла привести в движение тысячу полевых орудий.

Таким образом, Наполеон надеялся располагать 400 тысячами человек без учета гарнизонов на линии Эльбы, укрепленной опорными пунктами, а также 20 тысячами в Баварии и 80 тысячами в Италии, что должно было довести его ресурсы до 500 тысяч человек действующих войск и до 700 тысяч, включая солдат, не присутствовавших на линии. Чтобы достичь таких огромных цифр, Наполеон и согласился на перемирие, которое позволило союзникам ускользнуть от преследований и, к сожалению, значительно увеличить силы. Вопрос был в том, смогут ли союзники воспользоваться перемирием для создания новых ресурсов столь же успешно, как Наполеон. Правда, союзники не обладали его гением, на что он и возлагал надежды, но они обладали страстью – единственным, что может заменить гений, особенно когда страсть пламенная и искренняя. Наполеон, вовсе ее не учитывавший, надеялся, что время послужит ему лучше, чем его врагам, и потому вкладывал столько сил в умелое его использование.

Отправленный Меттерниху 15 июня ответ был истолкован так, как и следовало ожидать. Умный австрийский министр прекрасно понял, что когда из сорока дней, оставшихся для переговоров о всеобщем мире, теряют сначала пять для ответа на учредительную ноту посредничества, а потом еще несколько дней – на решение формальных вопросов, следует заключить, что к мирному решению прийти не торопятся. Правда, могло статься, что Наполеон откроет свои замыслы в последнюю минуту; исходя из таких соображений, Меттерних не терял надежды на мир. Государи Пруссии и России горячо желали встречи с императором Францем в надежде окончательно привязать его к тому, что они называли европейским делом. Но Франц полагал, что положение отца и посредника обязывает его соблюдать крайнюю сдержанность в отношении государей, ставших неумолимыми врагами Франции, и не хотел с ними видеться до тех пор, пока ему не придется объявить войну Франции.

Однако у Меттерниха подобных причин для сдержанности не было, и потому министр отправился в Опочно, дабы посовещаться с монархами-союзниками. Пользуясь случаем, он намеревался привести их к своим замыслам, что было, конечно, легче, чем привести к ним Наполеона, но всё же оставалось трудным делом, требовавшим хлопот и усилий, ибо оба государя жаждали войны немедленно, любой ценой и до полного уничтожения противника. Меттерних уехал, не таясь, будучи уверен, что Наполеон испытает горячую ревность, когда узнает о его совещании с государями-союзниками, и, вместо того чтобы отказывать ему в приезде в Дрезден, сам пришлет ему настойчивое приглашение.

Пока министр был в пути, Пруссия и Россия подписали с Англией договор о субсидиях. Согласно договору, заключенному 15 июня и облеченному подписями лорда Каткарта, Нессельроде и Гарденберга, Англия обязывалась без промедления предоставить России и Пруссии 2 миллиона фунтов стерлингов и взять на себя половину эмиссии бумажных денег, получивших наименование федеративных и предназначенных для хождения во всех государствах коалиции. Сумма выпущенных денег должна была составить 5 миллионов. Тем самым Англия предоставляла обеим державам 4,5 миллиона фунтов (112 миллионов 500 тысяч франков) при условии, что Россия будет держать под ружьем 160 тысяч человек, а Пруссия – 80 тысяч, что они будут воевать до победного конца с общим врагом Европы и вступать в переговоры только при участии Англии или с ее согласия.

По прибытии Меттерниха в Опочно государи и их министры осыпали его ласками и знаками внимания. Чтобы убедить его, они говорили, что располагают огромными силами, которые в случае присоединения к ним Австрии станут и вовсе неодолимыми, и тогда Наполеон будет уничтожен, а Европа спасена. Ему говорили также, что мир с Наполеоном невозможен, ибо он очевидно его не хочет, и если не сокрушить его, пока он ослаблен, он вновь возьмется за оружие, восстановив силы, и тогда война с ним станет бесконечной. Австрия никак не могла разделить подобных воззрений. Она не была опьянена ролью освободительницы Европы, как Россия, не была принуждена победить или погибнуть, как Пруссия, не была защищена от последствий неудачной войны, как Англия; к тому же ее связывали с Наполеоном узы, рвать которые без серьезных причин не позволяли приличия, а императору Францу – и любовь к дочери. Вдобавок Австрия мечтала о восстановлении независимости Европы, но без крайне опасной, по ее мнению, войны даже с ослабленным Наполеоном.

Поэтому австрийцы полагали, что не следует упускать случая заключить выгодный мир. Если, к примеру, Наполеон откажется от польской химеры (так именовали Великое герцогство Варшавское), согласится восстановить Пруссию, вернуть Германии независимость посредством упразднения Рейнского союза и свободу торговли посредством возвращения ганзейских городов, лучше принять такой мир, нежели подвергаться опасности ужасной войны, в которой можно и не победить. Таково было мнение Австрии, и его никак не разделяли государи Пруссии и России. Они хотели мира, для Франции куда более сурового, и им вовсе не казалось, что Вестфалию и Голландию, к примеру, следует уступать Наполеону. Они требовали отнять у него хотя бы часть Италии и вернуть ее Австрии, которая не нуждалась в дополнительном возбуждении аппетита, но из осторожности молчала. Меттерних объявил, что Австрия, в надежде на заключение мира, ограничится требованием раздела герцогства Варшавского, восстановления Пруссии, упразднения Рейнского союза и возвращения ганзейских городов и вступит в войну только в том случае, если Франция отвергнет эти условия. Ему отвечали, что она их обязательно отвергнет, на что австрийский министр с легким сердцем заявил, что в таком случае его повелителю ничто не помешает вступить в коалицию и он обязательно в нее вступит.

Результаты совещаний оказались следующими: австрийское посредничество будет принято, с Наполеоном будут договариваться через Австрию, Австрия предложит упомянутые условия, вступит в войну только в случае отказа Наполеона, а до тех пор будет оставаться нейтральной, Англию проинформируют о создавшемся положении, подписание мира с ней будет отложено ради упрощения вопроса; однако всеобщее мнение было таково, что континентальный мир неизбежно повлечет за собой в самое скорое время и мир морской.

По завершении совещаний Меттерних вернулся в Гичин к своему повелителю и по прибытии обнаружил, что его расчеты полностью оправдались. Будучи обеспокоен происходившим в Богемии и узнав о встрече Меттерниха с государями России и Пруссии в Опочно, Наполеон подумал, что не следует стараться терять время до такой степени, чтобы оставаться в стороне от того, что замышляют державы, и позволить им создать у него под боком грозную коалицию, формирование которой он мог бы, своевременно вмешавшись, предотвратить. Он решил встретиться с Меттернихом, надеясь разузнать о замыслах коалиции, но главное, добиться продления перемирия. Только к продлению перемирия он и стремился, ибо о мире на предложенных ему условиях он не помышлял вовсе. Итак, Меттерних, возвратившись со встречи с Александром и Фридрихом-Вильгельмом, обнаружил приглашение явиться в Дрезден. Поскольку именно этого и желали министр и император, следовало без колебаний соглашаться на предложенную встречу, и Меттерних снова пустился в путь. В минуту его отъезда император Франц вручил ему письмо для зятя, в котором предоставлял своему министру право подписывать любые статьи, касавшиеся изменения договора об альянсе и признания австрийского посредничества.

Меттерних прибыл в Дрезден 25 июня, а на следующий день состоялась его первая встреча с Маре, ибо по протоколу вести переговоры он должен был с министром. Два дня ушли на пустые препирательства о союзном договоре, действие которого продолжалось, но должно было приостановиться; о способе примирения роли посредника и роли союзника; о форме посредничества;

о притязании посредника быть единственным связующим звеном между воюющими державами на переговорах. Оставаясь верным своей системе, Наполеон выиграл так еще два дня; но Меттерних приехал не для того, чтобы договариваться с министром, не имевшим особого влияния, и к тому же должен был вручить Наполеону письмо императора Франца; поэтому он потребовал встречи с французским императором, и без дальнейших проволочек. Наполеон же, исполнившись, в свою очередь, гнева, был теперь совершенно готов принять Меттерниха. Он уже не ставил себе цели разгадать секрет собеседника и добиться от него продления перемирия: его самая насущная потребность состояла в том, чтобы излить на него свой гнев. Он принял Меттерниха 28 июня во второй половине дня.

Войдя в кабинет, Меттерних обнаружил Наполеона стоящим с саблей на боку и со шляпой под мышкой; он вел себя вежливо, но холодно, как человек, который не намерен сдерживаться долго. «Наконец-то вы явились, господин Меттерних, – сказал он. – Что-то поздно вы пришли!» И тотчас, по уже усвоенному его кабинетом обыкновению, принялся обвинять Австрию в потере времени после заключения перемирия, затем перешел к своим отношениям с Австрией, горько посетовал на нее и весьма долго распространялся о ненадежности отношений с этой державой.

«Я трижды возвращал трон императору Францу, – сказал он. – Я даже совершил ошибку, женившись на его дочери в надежде привязать его к себе, но ничто не смогло улучшить его чувств. В прошлом году, рассчитывая на него, я заключил договор об альянсе, которым гарантировал ему его земли и которым он гарантировал мне мои. Если бы он сказал мне, что такой договор ему не подходит, я бы не стал настаивать и даже не вступил бы в войну с Россией. Но он всё же его подписал. И вот, после единственной неудавшейся из-за дурной погоды кампании, он уже колеблется и не хочет того, чего, казалось, горячо желал; встает между мной и моими врагами, чтобы договориться о мире, как он говорит, но на деле, чтобы остановить меня в моих победах и вырвать из моих рук противников, которых я намерен уничтожить? Если вам стал не нужен союз со мной, – повысил голос Наполеон, начиная горячиться, – если он стал вам в тягость, вовлекая вас в войну, которая вам отвратительна, почему не сказать мне об этом? Я не стал бы вас принуждать; меня устроил бы и ваш нейтралитет, и сегодня коалиция уже распалась бы. Но вы вооружались под предлогом подготовки мира, вмешались с вашим посредничеством, и теперь, когда завершили (или почти завершили) ваши вооружения, намерены диктовать мне условия, которые являются условиями моих врагов;

словом, вы ведете себя так, будто готовы объявить мне войну. Объяснитесь же, вы хотите воевать со мной? Люди неисправимы! Уроки ничему их не учат! Русские и пруссаки, несмотря на жестокий опыт, дерзнули, осмелев от успехов прошлой зимы, выйти мне навстречу, и я разбил их наголову, хотя они и утверждали обратное. Вы хотите того же? Что ж, вы это получите. Назначаю вам свидание в Вене, в октябре».

Столь странный способ вести переговоры и столь презрительное упоминание о браке, которым Наполеон, к тому же, вовсе не казался недовольным как частное лицо, оскорбили и разгневали Меттерниха, но не слишком напугали. Холодная твердость произвела бы на него гораздо большее впечатление. «Сир, – отвечал он, – мы не хотим объявлять вам войну, но хотим положить конец состоянию дел, которое стало нестерпимым для Европы и каждую минуту грозит нам всеобщим потрясением». «Но чего же вы хотите от меня?» – «Мира. Мира, который нужен вам не менее, чем нам, и который обеспечит наше положение». И с бесконечными предосторожностями, скорее предлагая, нежели излагая, Меттерних перечислил уже упоминавшиеся нами условия. Вздрагивая, как лев, Наполеон едва давал министру закончить и несколько раз прерывал его, будто слышал оскорбление или кощунство.

«О, я разгадал вас… – сказал он наконец. – Сегодня вы требуете Иллирию, чтобы обеспечить Австрии выход к морю, несколько кусков Вестфалии и Великое герцогство Варшавское для восстановления Пруссии, города Любек, Гамбург и Бремен для восстановления торговли Германии и упразднения Рейнского протектората для возвращения ее пресловутой независимости! Но я знаю ваш секрет, знаю, чего вы все хотите на самом деле. Вы, австрийцы, хотите всю Италию, ваши друзья русские хотят Польшу, пруссаки – Саксонию, англичане – Голландию и Бельгию, и если я уступлю вам сегодня, завтра вы потребуете от меня все эти предметы ваших пламенных желаний. Но для этого приготовьтесь поставить под ружье миллионы, пролить кровь многих поколений и прийти на переговоры к подножию холмов Монмартра!»

Произнося эти слова, Наполеон окончательно потерял самообладание и даже позволил себе, как говорят, оскорбительные слова лично в адрес Меттерниха, который всегда отрицал этот факт. Тогда Меттерних заявил Наполеону, что о подобных притязаниях речи нет, но их может пробудить неосмотрительное продолжение войны; что у некоторых безумцев в Санкт-Петербурге, Лондоне и Берлине от событий 1812 года закружилась голова, но таких безумцев нет в Вене; что Вена просит именно то, чего хочет, и ничего более; что подлинным средством расстроить замыслы безумцев будет принять мир, и мир почетный, ибо предлагаемые условия не только почетны, но и славны. Несколько смягчившись от его слов, Наполеон сказал, что если бы речь шла только об оставлении некоторых территорий, он мог бы уступить; но ведь коалиция собралась, чтобы диктовать ему свои правила, принудить уступить и отнять у него славу. С необычайной наивностью гордости он дал понять, что более всего его задевают не жертвы, которых от него требуют, а унижение из-за того, что он вынужден принимать чужие правила, тогда как привык диктовать свои.

Затем, с гордостью солдата, которая очень ему шла, Наполеон заметил: «Ваши государи родились на троне и не могут понять моих чувств. После поражения они возвращаются в свои столицы, которые по-прежнему остаются для них столицами. Я же – солдат, мне нужны честь и слава; я не могу вернуться к своему народу униженным; я должен оставаться великим и славным, вызывать восхищение! Я принадлежу не себе, а доблестной нации, которая по моему зову идет проливать свою самую благородную кровь. На подобную преданность мне не следует отвечать личными расчетами и слабостью;

я должен сохранить для нее всё величие, которое она купила ценой величайших усилий».

«Но, сир, – отвечал Меттерних, – эта доблестная нация, храбростью которой восхищается весь мир, и сама нуждается в отдыхе. Я только что ехал через ваши полки; ваши солдаты – дети. Вы провели досрочный призыв и призвали едва сформированных юношей; когда нынешняя война поглотит это поколение, вы призовете досрочно еще более юных солдат?»

Эти слова, близкие к упреку, наиболее часто повторяемому врагами Наполеона, задели его чрезвычайно. Наполеон побледнел от гнева; его лицо исказилось, не владея собой, он бросил или уронил шляпу, которую Меттерних не стал поднимать, и, двинувшись прямо на министра, воскликнул: «Вы не военный, сударь, вы не обладаете, как я, душой солдата, не жили в лагерях, не научились презирать свою и чужую жизнь, когда нужно! Какое мне дело до двухсот тысяч солдат!» Эти слова глубоко взволновали Меттерниха. «Откройте же окна и двери, сир, – воскликнул он, – пусть вас услышит Европа, и дело, которое я защищаю перед вами, от этого не потеряет!»

Несколько овладев собой, Наполеон проговорил с иронической улыбкой: «В конце концов, французы, кровь которых вы тут защищаете, не так уж мною недовольны. Я потерял, это правда, двести тысяч солдат в России; в их числе были сто тысяч лучших французских солдат; вот о них я сожалею, да, весьма сожалею. Что до остальных, они были итальянцами, поляками и главным образом германцами». Эти слова Наполеон сопроводил жестом, означавшим, что потеря последних его не трогает. «Пусть так, – продолжил Меттерних, – но согласитесь, сир, что не стоит приводить подобный довод германцу». «Вы беспокоились о французах, я вам про них и ответил», – возразил Наполеон. Затем он более часа рассказывал о том, что был застигнут в России врасплох и побежден дурной погодой; что он мог всё предвидеть и всё преодолеть, всё, кроме природы; что он умеет сражаться с людьми, но не со стихиями. Шагая в крайнем возбуждении по кабинету, он наткнулся на валявшуюся на полу шляпу и оттолкнул ее ногой в угол.

В конце длинной речи Наполеон вновь вернулся к своей основной мысли о том, что Австрия ныне осмеливается, презрев его хорошее обращение, объявлять ему войну. «И какие же у вас средства? Вы говорите, что у вас двести тысяч в Богемии, и думаете, я поверю в подобные басни? У вас есть, самое большее, сто тысяч, и я утверждаю, что они превратятся в восемьдесят тысяч на линии». С этими словами он отвел Меттерниха в свой рабочий кабинет, показал свои записи и карты и сказал, что Нарбонн заполонил Австрию шпионами, а потому не стоит пугать его химерами: у австрийцев нет в Богемии и 100 тысяч. Австрийцы заявляли, что располагают 350 тысячами боеготовых солдат, в том числе 100 тысячами на дороге в Италию, 50 тысячами в Баварии и 200 тысячами в Богемии. Наполеон, по опыту знавший о просчетах, с которыми сталкиваются на войне в отношении численности солдат, легкомысленно отнесся к утверждениям Меттерниха, которые тот, будучи далек от военного управления, оказался не способен достаточно обосновать.

Оставив этот предмет, по которому прийти к согласию было затруднительно, Наполеон заявил Меттерниху: «Не вмешивайтесь в эту распрю, в которой вы подвергнете себя великой опасности ради совсем невеликих преимуществ, держитесь в стороне. Вы хотите Иллирию, что ж, я вам ее уступаю, но сохраняйте нейтралитет, я буду сражаться рядом с вами и без вас. Вы хотите обеспечить Европе мир, и я дам ей мир, верный и справедливый для всех. А вы пытаетесь заключить мир принудительный, заставив меня играть роль побежденного, которому диктуют свою волю, тогда как я только что одержал две блестящие победы!»

Меттерних вновь вернулся к идее посредничества, пытался представить его как услужливое вмешательство союзника, друга и отца, которого еще сочтут весьма пристрастным в отношении зятя, когда узнают о предложенных условиях. «Ах, вы настаиваете! – вскричал Наполеон гневно. – Вы по-прежнему хотите диктовать мне! Что ж, пусть будет война, увидимся в Вене!»

Эта памятная встреча, не решившая вопроса мира и войны, но вынудившая Наполеона столь неуместным образом обнаружить свои истинные намерения, длилась пять-шесть часов. Уже почти совсем стемнело, и оба собеседника едва различали черты друг друга. Наполеон, не желая расставаться с Меттернихом рассорившимся, сказал ему несколько мягких слов и назначил новую встречу в ближайшие дни.

Продолжительность беседы весьма встревожила завсегдатаев императорской передней. Тревога еще более возросла, когда Меттерних вышел из кабинета. Начальник Главного штаба Бертье, подойдя, чтобы узнать, что произошло, спросил Меттерниха, доволен ли он императором. «Да, – отвечал австрийский министр, – я им доволен, ибо он просветил меня, и клянусь вам, ваш повелитель потерял рассудок!»

Не резкость выражений Наполеона нанесла в этом случае наибольший ущерб делам Империи, а печальная убежденность Меттерниха в том, что Наполеон никогда не согласится на умеренные условия Австрии. К счастью, австрийский министр, связывавший свою славу и безопасность с тем, чтобы добиться через мир условий, которые он считал необходимыми, способен был приносить гордость в жертву политике и не вспыхивать, пока остается хоть один шанс на успех. К тому же те, кому приходилось страдать от вспыльчивого нрава Наполеона, получали скорое вознаграждение, ибо он стыдился своих гневных вспышек, довольно быстро отходил и спешил обласкать тех, кого более всего обидел. Ситуация, которую мы описываем, скоро предоставила тому новый пример.

Едва расставшись с австрийским министром, Наполеон уже преисполнился сожалений о своей вспыльчивости, ибо не получил от встречи ничего из того, что задумал. Вовсе не разгадав секретов австрийского министра, он открыл ему свои собственные, обнаружив неодолимое упорство своей гордыни, и особенно навредил главному замыслу – добиться продления перемирия, – слишком явно показав, что перемирие вовсе не приведет к миру. Поэтому он тотчас приказал Маре бежать за Меттернихом и говорить с ним о главном предмете, о котором во время встречи не было сказано ничего существенного, то есть об австрийском посредничестве, его форме, условиях и сроках. Маре получил приказ совместно с Меттернихом выработать конвенцию о посредничестве, это должно было доказать австрийскому министру, что, несмотря на гневную вспышку Наполеона, ничто еще не потеряно и решимость отвергнуть всякий миротворческий арбитраж не окончательно завладела французским императором.

Следующий день Меттерних и Маре в самом деле посвятили обсуждению посредничества. Говорили о способе его осуществления и о том, какое отношение к Франции привнесет в него Австрия. Меттерних повторил заверения в пристрастном посредничестве, но выказал стойкую приверженность форме, которая устанавливала, что договаривающиеся стороны будут сообщаться между собой исключительно через посредника. Попытались составить текст конвенции, но не смогли прийти к согласию, потому что Маре перегружал текст оговорками, которые Меттерних находил стесняющими. Но детали обсуждались без язвительности, тоном людей, решивших договориться. Результат отослали Наполеону, а Меттерниху назначили новую встречу на 30 июня.