Мадам будет в красном

Ответ нашелся сам собой и был таким простым, что Липа даже засмеялась. Ну, конечно! Кроме мамы, есть только один человек, которому она могла все рассказать. Не боясь, не стесняясь и не переживая за последствия. Ее старый учитель – профессор Лагранж. Решено, завтра, а точнее уже сегодня, она обязательно съездит к старику в гости и посоветуется, расскажет обо всем, что сейчас волнует ее больше всего. К счастью, сегодня суббота, а значит, их встрече не помешают служебные дела. Липины служебные дела, разумеется.

Как всегда, когда решение уже принято и муки выбора остались позади, настроение у Липы резко улучшилось. Согревшись под горячим душем, она растерлась махровым полотенцем, вытащила из стоящего в ванной комнате шкафчика чистую футболку, натянула через голову и тихонько прокралась в свою комнату, стараясь не потревожить мать. По дороге заглянула в ее комнату и улыбнулась довольно: мама уже спала.

Что ж, нужно последовать ее примеру. Профессор Лагранж обязательно что-нибудь придумает, отгонит злобных чудищ, поселившихся в Липиной голове, успокоит и утешит, как он умеет. А значит, беспокоиться не о чем. Липа забралась под одеяло, перевернула другой стороной влажную после ночного кошмара подушку, укуталась в одеяло и закрыла глаза. Через мгновение она уже крепко спала, и никакие сновидения ее больше не тревожили.

В субботу, как следует выспавшись и переделав все домашние дела, она действительно отправилась к Лагранжу. Старый профессор обрадовался и ей, и купленному по дороге вафельному тортику. Засуетился, помогая Липе снять шубку, бросился на кухню ставить чайник и оттуда начал сокрушаться, что забыл предложить гостье тапочки.

– Франц Яковлевич, я сама возьму! – прокричала в ответ Липа. Обдернула свитер, провела рукой по волосам, сунула ноги в меховые тапочки, сиротливо ждавшие под вешалкой гостей, и пошла по длинному коридору в кухню. После стольких лет знакомства, в этой квартире она могла ориентироваться даже с закрытыми глазами.

– Как сыновья? Как внуки?

Старший сын профессора уже много лет жил с семьей в Америке, имел собственную лабораторию по биофизике в университете в Нью-Йорке, а его взрослые дети, получив там образование, стали настоящими американцами. Раз в год Дмитрий Лагранж прилетал в гости к отцу и каждый раз уговаривал старика переехать к нему, но тот отказывался наотрез.

– Здесь у меня Родина, наука, ученики и могила Машеньки, – отвечал Франц Яковлевич на все вопросы, когда родственники слишком уж активно начинали недоумевать, как это можно отвергать такое заманчивое предложение.

Впрочем, старый профессор отказывался переезжать и к младшему сыну, который руководил солидным банком и выстроил отличный коттедж для всей семьи в Подмосковье. Свою независимость Лагранж ценил больше всего на свете и только с год назад позволил сыновьям оплачивать приходящую домработницу.

Но даже домработница была не чужой – она много лет проработала в отделении судебной психиатрии медсестрой под началом Лагранжа. Недавно вышла на пенсию и теперь с удовольствием три раза в неделю мыла своему бывшему начальнику полы, приносила продукты и готовила еду. Лагранжа все любили, да и дополнительные к пенсии деньги были вовсе нелишними и доставались без особых трудов. Характером старик обладал золотым, хлопот не доставлял, а еще был великолепным рассказчиком.

– Сыновья и внуки штатно, – загудел Лагранж бархатным баритоном. Голос любимого учителя Липа узнала бы из тысячи. – Так, как и положено им по возрасту и жизненным предпочтениям. Все живы, все здоровы – это главное. И, предвосхищая твой следующий вопрос… у меня тоже все штатно и в полном соответствии с возрастом. Утром проснулся, оценил, где и с какой интенсивностью болит, порадовался – еще жив, а уж дальше, как получится.

– Новую статью дописали?

Профессор все еще занимался научной деятельностью, вот только глаза у него стали сдавать, и теперь он работал за компьютером не более получаса в день, из-за чего написание научных работ затягивалось, вводя старика в сильнейшее раздражение.

– Дописал, слава богу. И отредактировал даже. Два дня назад отправил в журнал. Прочитать хочешь?

– Конечно, хочу, – Липа засмеялась. – Вы же знаете мой главный принцип: хороший врач учится всю жизнь. А у кого мне еще учиться, как не у вас? На курсы повышения квалификации мы больше не ездим. А то, что сейчас у нас здесь организуют, так это не курсы, а профанация одна. И статью вашу, Франц Яковлевич, я прочитаю с удовольствием. Даже затаив дыхание. И если можно, то возьму распечатанный экземпляр еще и для Стаса.

– Конечно, можно. – Лагранж поставил перед Липой чашку с дымящимся чаем, подвинул вазочку с малиновым вареньем, ловко разрезал принесенный ею торт. Движения были четкими и уверенными, как у молодого. Липа невольно залюбовалась его руками. – А скажи-ка мне, душа моя: ты по-прежнему дурочку валяешь и не позволяешь Стасу доказать тебе, что ты достойна любви?

Внутри стало жарко. Очень жарко. Липе сначала даже показалось, что она сделала слишком большой глоток горячего чая и огненная жидкость сейчас прожигает нестерпимо лютым пламенем дорожку в пищеводе и желудке. Она судорожно вздохнула и закашлялась. Лагранж с доброй усмешкой смотрел на нее.

– Франц Яковлевич, – взмолилась Липа, не зная, куда ей деваться от его проницательных, все понимающих глаз, – Франц Яковлевич, давайте не будем про это. Ладно? Мы со Стасом просто друзья, и меня это вполне устраивает.

– Тебя – да, его – нет. Но ты права, говорить про это действительно бесполезно, раз уж ты не готова пока слушать и слышать.

– Вы же все про меня знаете, – в голосе Липы прозвучали близкие слезы, и Лагранж успокаивающе похлопал ее по руке. – Меня нельзя любить. Я – моральный урод, душевный инвалид с полностью искореженной психикой. И я тоже не могу любить. Я обещала себе больше никогда никого не любить, и я держу это обещание. Потому что второй раз я просто не выдержу. Вы же знаете.

– Знаю. – Лагранж тяжело вздохнул и встал из-за стола. – Ты, душа моя, пожалуй, самый большой мой врачебный провал. Каждый раз после проведенных сеансов мне кажется, что на этот раз я тебя излечил, но проходит время, и ты возвращаешься снова и снова. Почему? Отчего? Почему нанесенная тебе травма столь сильна? Я не знаю ответов, и это меня мучает. Я сам себе кажусь шарлатаном, – голос ученого звучал глухо.

– Какой же вы шарлатан, Франц Яковлевич, – Липа даже засмеялась от подобного самоуничижения. – Вы – прекрасный врач и просто самый мудрый человек на земле. Если бы не вы, меня бы, наверное, просто уже не было. Но я пришла поговорить не об этом. И уж точно не о Стасе.

– А о чем? Тебе становится хуже? – помолчав, спросил старый доктор. Вернулся за стол, сел напротив Липы, подпер свою крупную, очень красивую голову с длинными белоснежными волосами рукой и приготовился слушать.

– Я не знаю, – тихо ответила Липа. – Я давно ее не видела. Вы же понимаете… после всего случившегося мы не общаемся. Но мой внутренний камертон очень чутко настроен на то, что она делает. Как-то так вышло. И Борис… – голос дрогнул, но она все же договорила: – Борис тут ни при чем. Так всегда было. С самого детства. И сейчас я просто кожей чувствую: происходит что-то страшное. Этот ужас в галерее…

– Ты считаешь, Ева имеет к этому отношение?

Липа дернулась, как от удара. Так происходило всегда, когда она слышала это имя, лишившее ее надежд на личное счастье и сделавшее инвалидом маму. Впрочем, какая глупость, разве имя может быть в чем-то виновато.

– Я не знаю, – сказала она и вдруг заплакала. – Я не знаю, Франц Яковлевич. Правда. Но Анна работает именно в этой галерее. Анна отвечала за выставку. Мне кажется, это преступление… не случайно произошло именно там. И как это произошло…

Она замолчала.

– Ты считаешь, убийство совершил психически нестабильный человек, – кивнул Лагранж. – Что ж, я вынужден с тобой согласиться, хотя и не видел материалов дела. Лишь читал разные спекуляции в социальных сетях.

– Вы интересуетесь социальными сетями? – Липа недоверчиво воззрилась на своего старого учителя.

– А почему бы и нет, скажи на милость? – строго спросил он. – Я же не старый дурак, который не может освоить интернет?

– Нет, конечно, нет! – Она смутилась, но тут же успокоилась, потому что профессор Лагранж способен был отличить обидные слова от просто неловкой фразы. – Франц Яковлевич, мне кажется, очень важно иметь возможность получать информацию о расследовании не из интернета. Но тут без вас мне не справиться. Вы можете позвонить Лиле?

Лиля была второй любимой ученицей старого профессора. Правда, в отличие от Липы, училась она не в медицинской академии, а в университете на юридическом факультете. Лагранж читал там курс судебной психиатрии. Работала Лиля помощником начальника следственного управления. И хотя сейчас она сидела дома с маленьким ребенком, но связи свои наверняка сохранила и информацию добыть могла. Кроме того, новый муж Лили работал в полиции, а значит, информацию она могла черпать сразу из двух источников.

– Веревки из меня вьешь, – хмуро сказал Лагранж. – Ты же знаешь Лилю – из нее лишнего словечка не вытащишь, тем более в ущерб следствию. Ну ладно, ладно. – Он снова похлопал Липу по руке, заметив ее отчаяние. – Поговорю я с ней, обещаю. А может, ты просто на воду дуешь?

– Мне очень нужно знать о ходе расследования! Франц Яковлевич, миленький! – взмолилась Липа.

Липа чувствовала себя ужасно – будто вместо позвоночника в нее вогнали осиновый кол, и это было вернейшим признаком нервного перенапряжения. От ответа Лагранжа зависела вся Липина жизнь.

– Я же сказал, выясню! – повысил голос профессор. – Я хотя бы раз в жизни тебя обманул? А пока пей чай и ешь варенье. Я тебе сейчас расскажу, какую я новую книжку написал.

Помимо научных статей профессор Лагранж писал еще и художественные произведения. Короткие повести в разных жанрах: смешные воспоминания детства, интересные истории из врачебной практики, психологические зарисовки – наблюдения за людьми и человеческой природой. Липин учитель был великолепным стилистом, умел придумывать занимательные сюжеты и обладал особым чутьем на детали. В общем, читались повести Лагранжа на одном дыхании.

Олимпиада Бердникова послушно отхлебнула уже изрядно остывший чай и приготовилась слушать. Цели своего визита она уже добилась – Лагранж пообещал ей помочь.

* * *

Зубов уже давно не чувствовал себя таким счастливым, как в последний месяц. Дни он проводил на работе, но мысли его уносились далеко-далеко, в уютную квартирку в элитном микрорайоне на окраине, куда он спешил после работы, чтобы увидеть Анну.

Их свидания, конечно, не могли быть ежедневными. Галерея «Красный угол» вернулась к привычному для сотрудников и посетителей режиму работы. Выставку Анна все-таки сумела открыть, пусть и чуть позже. Естественно, вернисаж пользовался ошеломительным успехом – благодаря мрачной ауре недавнего жуткого убийства. Впрочем, Анна и ее коллега Елена спокойно задерживались в галерее допоздна, ни на что не жалуясь. Несчастную Ольгу Бабурскую они старались не тревожить и возникающие каждодневные проблемы решали сами, но хозяйка все равно приезжала в галерею каждый день, уверяя, что на людях ей гораздо легче, чем в одиночестве.

Не мог свободно распоряжаться собственным временем и Зубов: то суточное дежурство выпадет, а если и нет, иногда к вечеру он не мог даже шевелиться от усталости и отправлялся не к Анне, а домой, чтобы свалиться в постель и просто выспаться. Но если работа позволяла, они встречались в каком-нибудь маленьком ресторанчике в центре, а потом ехали к Анне, где их ждала ее роскошная кровать. Иногда Зубов отправлялся к возлюбленной прямо с работы, и тогда Анна сама готовила ужин, незатейливый, но вкусный и сытный, и всегда именно те блюда, которые любил Алексей.

Он видел, что их ставшие регулярными свидания доставляют радость не только ему. Анна тоже была искренне рада его видеть, уже в прихожей обвивала шею руками, целовала горячо, страстно. Иногда она была настроена нежно и тогда тащила Зубова на кухню – накормить, напоить чаем, выспросить, как прошел трудный день, обнять, прижав его голову к ложбинке между грудями. На этом месте нежность кончалась, потому что Зубов тут же вспыхивал, как порох, и не мог остановиться до тех пор, пока окончательно не сгорал в ее огне.

Иногда она накидывалась на него прямо в прихожей, у порога, как голодная дикая кошка. Срывала одежду, стонала, яростно предлагая себя всю, без остатка, прямо здесь и сейчас. Алексей с удовольствием включался в игру, осознавая, что такой страстной женщины у него до этого не было. И каждый раз возносил хвалу небесам за случай, пусть даже и такой печальный, соединивший их с Анной судьбы.

В последнее время она, правда, стала как-то спокойнее. Тихие, почти семейные вечера теперь случались у них гораздо чаще, чем полные страсти ночи. Алексей боялся, что новизна чувств прошла, и он потихоньку начинает надоедать Анне. Такой красивой, такой яркой, такой утонченной. Он знал, что не подходит ей, вторгается в созданное ею для себя одной жизненное пространство, нарушает гармонию. Знание это тяготило Алексея – он боялся, что наваждение пройдет, и Анна его бросит.

Ему казалось, что она послушно уступает его чувствам и желаниям, но пока он упивается ее созданным для любви телом, мыслями где-то далеко, не с ним, Зубовым. В последние два раза Анна и вовсе просила его не оставаться у нее на ночь, сославшись на желание выспаться. И Зубов, разочарованный и несчастный, чуть очумевший от занятий любовью, ехал домой, отчаянно страдая.

Господи, как же он боялся ее потерять! И как же он обрадовался вчера вечером, когда она опять напрыгнула на него с порога, обвила руками и ногами, припала к его губам, раздвигая их кончиком языка, заелозила, вызывая к жизни и активным действиям самую чувствительную часть зубовского тела. Его реакция не заставила долго ждать, и Алексей собрался уже отнести ее в спальню, даже не сняв куртки и ботинок, но она не дала ему сделать и шагу.

Они оба дрожали так, словно внутри их началось землетрясение. Анна скользнула вниз, увлекая Алексея за собой, и они упали на пол, прямо в прихожей, и как-то очень быстро оказались без одежды, а все случившееся дальше можно было оценить в десять баллов по шкале Рихтера, а может быть и в двенадцать. То есть окончательно выбрать между сильным землетрясением регионального масштаба и катастрофическим, масштаба планетарного, Зубов никак не мог. Ибо для этого нужно было как минимум подумать, а мыслей в голове не было ни одной.

– Ты – потрясающая женщина! – отдышавшись, сказал он. – Аня, я тебя люблю!