С любовью, мама

Покаяние

Необходимости так рано вставать не было никакой. Монастырские ждали Лизу не раньше двух часов дня. Она наконец напросилась на встречу.

Когда возникавшее в последние годы настойчивое желание отыскать своих институтских оказалось легко осуществимым благодаря незаконной торговле в электричках дисками с адресной базой, Лиза вспомнила только одну фамилию. Решение проблемы заняло не более пяти минут. По первому из выбранных номеров ей ответил знакомый мужской голос. На вопрос, может ли она поговорить с Монастырским Александром, голос отреагировал мгновенно: «Лизка, Елизарова, привет, а мы тебя потеряли». Наташа, казалось, была тоже искренне рада. Тем не менее времени для встречи они не находили несколько лет.

Во снах, которые радовали больше и чаще, чем реальность, Лиза отыскивала спутников своей юности в лабиринтах то тесных, то просторных комнат и, освобождённая спящим мозгом от памяти прожитых лет, ощущала себя юной, полной радостных ожиданий первокурсницей. Она снова ловила на себе заинтересованные взгляды парней, и Саши Монастырского в том числе. И приветливо отвечала на них.

Совсем не так, как много лет назад, в реальной жизни. Тогда она высокомерно отвергала всех. Как же уничижительно для выпускников ленинградских физико-математических школ было видеть провинциальную девчонку, способную слёту решать непосильные для них задачи. Да ещё и презрительно насмехавшуюся над ними. Не случилось у неё и дружбы с соседками по комнате. Ни с яркой, стремительной, лёгкой Олечкой Семёновой, ни со скромной, тихой и всегда грустной Наташей Уваровой. Они словно сторонились её. Впрочем, Олечка очень скоро вышла замуж за ленинградца и переехала к нему на Васильевский. Вслед за ней и Наташа, осиротевшая ещё в раннем детстве, стала полноправным членом семьи Монастырских и перебралась на Новаторов в квартиру, состоявшую из четырёх крохотных клетушек.

Вот в этой пропахшей табачным дымом квартирке, «однокомнатной, улучшенной планировки», как пренебрежительно называла её прежде Лиза, и проходили многочисленные вечеринки по случаю и без случая, чаще в единодушном отклике на чей-нибудь призыв «по рублю и в школу не пойдём». А по окончании института сюда приезжали с радостями, с бедами и просто чтобы повидаться все, кроме Лизы. Она как-то в раз потерялась. Впрочем, никто особенно и не пытался её отыскать.

Уже в метро Лиза вдруг понимает, что видит мир и себя в нём не так, как вчера, а глазами той, существующей только в прошлом, юной студентки. Её смущает, что монументальное великолепие внутреннего декора метро опошлено многочисленными рекламными щитами, бесстыдно выставляющими на всеобщее обозрение прокладки и беременных женщин в нижнем белье. Бездарные слоганы, которые автоматически считывает глаз, ввергают в тоску. Из динамиков прямо в сердце ржавым голосом вбивается страх: «…участились несчастные случаи…», «…вид транспорта повышенной опасности…» Приятно видеть множество красивых ухоженных лиц, каких прежде наблюдать возможно было лишь по другую сторону экрана. Но взгляды! Потухшие. Или устремлённые в гаджеты. Очень много женщин. И молодых, и пожилых. Где же мужчины? Должно быть, менее удачливые или слабые духом вымерли в девяностые. Сумевшие выжить передвигаются на машинах, демонстрируя успешность.

Лиза выходит на станции «Ленинский проспект». Надо же, Ленин давно объявлен злодеем, а проспект по-прежнему носит его имя. Но как всё вокруг изменилось! Машины, машины, машины. И магазины, магазины, магазины. В этот надо зайти. Огромный супермаркет, переполненный товарами. И это чудо! Никакого дефицита. Главное чудо – продавцы. Они утратили былую надменность и неприступность, не хамят, а напротив, внимательны и предупредительны. Лиза набирает полную сетку всяких вкусностей, несколько бутылок дорогого вина. И долго выбирает водку. Для Саши и его родителей, коренных ленинградцев, фронтовика и блокадницы, всегда радушно встречавших гостей сына. Лучшую. Литровую. Подарочный вариант.

…Через путаницу пятиэтажных хрущёвок, усиливающих ощущение сдвига во времени, ноги сами ведут к заветному дому. В нетерпеливом возбуждении она поднимает глаза к окнам квартиры с надеждой увидеть за весёлым поблескиванием стёкол приветственные жесты друзей. Но взгляд натыкается на толстые металлические решётки, за которыми не возможно различить даже цвет штор. Ясно только, что они плотно задёрнуты. Вместо гостеприимно распахнутой деревянной двери её встречает запертая металлическая, ехидно поблескивающая кнопками кодового замка. Лиза беспомощно застывает перед кажущейся непреодолимой преградой. Исполнивший хабанеру мобильный телефон возвращает её в реальность. Наташа называет код двери. И вот Лиза наконец входит в зовущую памятью юных лет и, о чудо, сохранившую прежние запахи прихожую. Зажмурив глаза, она с наслаждением вслушивается в знакомые голоса. Те же тембры, те же интонации:

– При-и-вет, Ли-и-зка Ели-и-зарова, ну проходи-и.

Следы времени на знакомых лицах не делают их неузнаваемыми и заметны лишь в первые мгновения. Перед ней прежние Саша и Наташа. Ну разве что немного располневшие. Та же крохотная гостиная. Та же, но потёртая временем мебель. Тот же, но уже истоптанный до дыр ковёр. За столом, как и прежде, обильно накрытым, ещё одна пара. Наташа представляет: родители жены сына. Бывшей жены. Как это по-Монастырски. Однажды попав в этот дом, покинуть его навсегда не каждому хватит сил. И сюрприз! Олечка! Прилетела в гости из Швеции, где счастливо живёт вместе с мужем в семье дочери. Помогает воспитывать внуков. Саша и Наташа поочерёдно рассказывают о себе. Ровная жизнь, Саша по-прежнему на кафедре с мизерным окладом. Наука нынче не в почёте. Родители переехали в другую квартиру. Наташа сменила профессию. Теперь она бухгалтер. Главный. Это и помогает как-то выжить.

– А ты как? – из уст Наташи вопрос звучит риторически. Она отчего-то уверена, что у Елизаровой всё отлично. Разглядывая Лизу и принесённый ею пакет, сама же отвечает: – Вижу. Всё та же гордая красавица. В достатке, – и вполне искренне добавляет: – Я рада за тебя.

Лишь после нескольких бокалов вина и настойчивой просьбы Олечки наконец рассказать, как она жила эти годы, Лиза решается:

– Доченьке сейчас было бы тридцать лет. Убита при ограблении. Сын прожил двадцать лет. И двадцать лет тяжело болел. Последствие менингита. Их отец – вы его знали, физтех окончил с отличием – бросил нас, когда мальчику не было и двух. Сейчас – сам овощ. После аварии. Помогаю ему, чем могу. Живу одна. Спасает работа. Пока держусь. Но, кажется, из последних сил. Сердце.

Все молчат. Наташа закрыла лицо ладонями. Саша задумчиво крутит двумя пальцами рюмку. В глазах Олечки застыло безмерное удивление:

– Как вообще это можно вынести?! За что?! Ты же никому ничего плохого не сделала.

– Карму изживаю, должно быть, – виновато улыбнувшись, совсем тихо произносит Лиза.

И снова повисает молчание. Все словно оцепенели. Принятая ими прямо в сердце тяжесть её горя – неподъёмна. Видимо, мне не стоило быть столь откровенной, думает Лиза. Но говорить неправду она не умеет, даже тогда, когда следовало бы. И после долгой тягостной паузы будто в утешение присутствующим и в оправдание себе начинает читать по памяти ровным, бесстрастным голосом:

– Не бывает много, не бывает мало. В мальчике убогом я себя узнала. Только чашу с ядом, Господи, прости, выпить, как бы надо, не нашла я сил. Не бывает поздно, не бывает рано. Вновь напиток роздан, кровоточит рана. Девочка сокрыта, кто провёл межу? Это я убита, на полу лежу. Мирозданья гула не вмещает слух. Это я распнула свой высокий дух. Это я во мраке бед своих брожу. Родовую накипь кровью вывожу. Постигаю Адом тайны бытия. Веруя, наградой мне судьба моя.

На этот раз горестное молчание, длящееся уже несколько минут, прерывает Саша. Приложив обе руки к груди и глядя куда-то вдаль, он сдавленным голосом говорит:

– Я должен признаться, Лиза, что я тебя, ну как бы сказать, ну не очень любил, что ли. Не очень хотел с тобой общаться. Мы все… не очень. Ты казалась нам… Но ты другая.

– Теперь другая, – горько усмехнулась Лиза.

– Ты приходи к нам в любое время, – он смахнул с уголков водянисто-голубых глаз слезы, наполнил стакан вином и протянул через стол Лизе.

Лиза подумала, что вот сейчас убеждённый атеист Саша Монастырский, исполнив роль наместника Божьего на земле, отпустил ей тягчайший грех. Грех гордыни. Должно быть, для этого она сюда и рвалась.

– Лиза, – сказала Наташа, – ты знай, мы рядом.

– Да, Лизонька, мы с тобой, – Ольга обняла её.

Лиза выпила полный стакан мартини, закусила холодцом с хреном и с облегчённой, как после покаяния и причащения Святых Тайн, душой отправилась осуществлять жизнь. Сколько осталось.

Надоба

После распада СССР бывших учеников русской средней школы молдавского городка Унгены разбросало по всему свету. Большая часть класса, состоящая из представителей народа, давшего человечеству Христа, вновь последовала призыву Моисея. Осуществив исход, до земли обетованной добрались, правда, не все. Кого-то прельстила Европа, а кого-то занесло аж в Америку. Представители народов, почитающих Христа как Бога, смиренно пожинали плоды перестройки в постсоветских республиках.

И вдруг по не распознанному никем сакральному призыву, не сговариваясь, слетелись из дальних стран на родину человек десять одновременно. Кое-кто из живущих поблизости, узнав о таком чуде, подтянулся. С годами зов взрастившей тебя земли всё настойчивее ощутим, подумала Рита.

Расселись, сдвинув столы в кафе «Патрия», что в переводе на русский означает Родина. На открытом воздухе, в сладком аромате цветущих лип. Каждый с мыслью, как же сильно ребята постарели. Но очень скоро все превратились в глазах друг друга в прежних мальчишек и девчонок. Решили поочерёдно рассказать о себе.

– Наша жизнь состоялась и имеет смысл. Мы хорошо стоим. Имеем большую квартиру, хорошую машину. Мы можем позволить себе путешествовать по всему свету. После нас останутся двое детей и двенадцать внуков, – сказал Ромик.

Он прибыл из Израиля вместе с люто ненавидимой в школьные годы соседкой по парте, а теперь по-учительски строгой к нему женой Райкой. Они сидели, вальяжно откинувшись на спинки стульев, упитанные до окружностей, самодовольные, гордые своими жизненными достижениями. Ромик, вскинув голову, с видом победителя смотрел на Риту. Она подумала, что отцу раввина неплохо хотя бы тезисно ознакомиться с Торой. Тогда бы он знал, что с её помощью «Бог уберегает человека от опасностей гордости, предвзятости и наслаждения материальным миром». Но вступать в дискуссию не стала. Ей было любопытно, что скажут другие.

Желчный Женька, не желая накалять обстановку, пробубнил себе под нос:

– Дважды обронить семя – не велика заслуга, было бы чем гордиться.

Его жена детей принципиально не хотела. И он, бедняга, всю жизнь предохранялся. Оторвался, только когда стал таксовать по ночному Кишинёву.

– Девчонок красивых пруд пруди, – похотливо улыбнувшись, сказал он.

Ромик посмотрел на него с завистью.

До переезда в Америку воинствующий атеист Мишаня, а после – читающий то Библию в протестантском исполнении, то, на всякий случай, Тору, Майкл-Мойша, словно извиняясь, но не без самодовольства объявил, что живёт богато: имеет свой магазин на Брайтон-Бич, приличную квартиру и несколько машин.

– Бог отнял у меня сына, но есть дочь и пятеро внуков, поэтому я тоже могу сказать, что моя жизнь состоялась и имеет смысл.

– О воздух родины, я, твоё маленькое деревце, наклоняюсь и целую тебя, – вдруг с пафосом прочла отрывок из стихотворения Аурелиу Бусуйок прежде не замеченная в любви к поэзии когда-то огненно рыжая дородная Сура. Наклониться она уже, конечно, не могла, страдала неизлечимой суставной болезнью. На бледном лице огнём горели всё те же веснушки, теперь в ореоле не поддающихся окраске после курса химиотерапии седых волос. Она не верила, что скоро умрёт, и пояснила почему:

– Я нужна детям, внукам и мужу. К тому же в Израиле лучшие в мире врачи.

– Дай Бог, дай Бог, – раздалось со всех сторон.

– Бога нет, – сказал Ромик.

Рита понадеялась, что ляпнул он это не от жестокосердия. Атеист до первой тряски в самолёте. Жизнь прожил ровную, комфортную. Она искренне рада за него. Мальчиком Ромик был милым и добрым. Они вместе приехали в Ленинград поступать в институт. Риту приняли, а его – нет. Он объяснял это антисемитизмом. Но Рита знала, что Ромику попросту не хватило одного балла.

– И чем ты тогда отличаешься от животного, если смысл жизни видишь лишь в размножении?

Вопрос был риторический. Удивительно, что задала его Аня. Рита помнила её скромной стеснительной девочкой. Каждый день, ранним утром, задолго до начала занятий Аня приезжала на дизельном поезде и возвращалась им же поздним вечером. В селе, где она жила, была молдавская школа, но родители решили, что обучение в русской расширяет перспективы дочери на будущее. В годы распада СССР Аня сделалась убеждённым борцом за libertate i independen г. Вместе с сыновьями-подростками выкрикивала: «Русские, чемодан – вокзал – Россия!» Теперь её дети рады самой чёрной работе на стройках Москвы и Санкт-Петербурга, получившую independenг Молдову грабят прорумынские ставленники, а она, имея высшее образование, ухаживает за престарелой сеньорой в заброшенной итальянской деревушке. За двадцать лет Аня заработала достаточно, чтобы остаток жизни безбедно жить на родине. Платят теперь в связи с кризисом в Италии почти ничего, но она не может покинуть привязавшуюся к ней беспомощную старушку. Из жалости.

Дошла очередь до Ванечки. В детстве он был пухлым синеглазым мальчиком с удивительно густыми и длинными ресницами. Учился Ванечка так себе. Его родители, этнические молдаване, занимали в городе высокие партийные посты. Во времена Советского Союза Ванечка преданно служил родине на севере России и дослужился до полковника КГБ. О смысле своей теперешней жизни он профессионально умолчал, сообщил лишь, что живёт в Молдове спокойно и сытно, так как получает сразу две пенсии. Рита предположила, имея какое-то время его в друзьях на одном из сайтов, что смыслом своей жизни теперь он полагает служение совсем другим силам, называя русских агрессорами и оккупантами. Но российскую пенсию получает без зазрения совести.

Пышущая здоровьем, элегантно одетая Лялька, закинув ногу на ногу, свысока оглядывала бывших одноклассниц, живущих в постсоветском пространстве, неухоженных, по большей части в нарядах из магазинов сэконд-хэнд. Рюмку за рюмкой глотала коньяк, запивала вином и поглощала мамалыгу со свининой с завидным аппетитом. Как и в школьные годы, капризно надувала губки и жаловалась на здоровье. И на мужей. Их у неё поочерёдно было целых шесть: два российских «мудака», четыре норвежских «непуганых оленя». И все как один – «гондоны» и «импотенты». Но в итоге длительных боёв и разделов имущества, по её же словам, светлое будущее в самой социально защищённой стране ей обеспечено. А о смысле этой самой жизни она не думала.

Мягкий, ко всему и всем доброжелательный Геночка весь вечер сидел, понуро свесив усы. Смыслом своей жизни он полагал создание англо-русского словаря, над которым кропотливо трудился, нередко пренебрегая благополучием семьи. Три предыдущие жены сбежали, а четвёртая – умница Зиночка, хоть и моложе на двадцать лет, увлечённость его разделяет.

– Мне сейчас необходимо где-то добыть тысячу евро на приобретение специальной компьютерной программы для словаря. Тогда я смог бы наконец закончить многолетний труд. Последние годы в Молдове совсем нет работы для переводчика, – сказал он, окинув просящим взглядом более- менее благополучных одноклассников. На Ромике и Клавке споткнулся и отвёл взгляд. Рита знала, что лет пять назад, оказавшись по работе в Израиле, он был вынужден попросить у них в долг десять долларов. Заказчик не успел перевести на карту деньги, и ему немного не хватило на обратную дорогу. Клава сказала, что дать не может. У них, мол, всё рассчитано.

Лена, в школьные годы самая близкая Ритина подруга, относилась к тем немногим, кто после окончания института вернулся навсегда в родной городок. На жизнь не жаловалась. Но Рита знала, что пришлось ей ой как нелегко. О своих достижениях распространяться не стала. Отшутилась, мол, всю жизнь подтверждала на опыте концепцию Шопенгауэра о смысле существования человека как о постоянной борьбе со смертью. А коль жива, улыбнулась она, то можно сказать – жизнь состоялась.

С большим опозданием, лишь после окончания вечерней службы, подошла сухонькая старушка. Поздоровалась до боли знакомым голоском. Уселась, склонив голову в белом ситцевом платке. Прежде чем взять приборы в руки, прочла «Отче наш», несколько раз перекрестилась, рюмку от себя отстранила. Господи, невольно помянула всуе господа Рита, неужели это Олечка. Секретарь комсомольской организации школы, здоровая, румяная, энергичная, фанатично преданная идеалам коммунизма, полная радостных надежд на светлое будущее всего человечества, лучшая спортсменка школы Олечка?! «На всё воля Божья, всё в руках Божьих, Господь управил, слава Господу». Помимо бесконечного повторения этих фраз и настойчивых требований всем «прийти к Богу», наконец поведала, что «Бог управил её детям жить в Швеции, а сильно пьющий муж, царствие ему небесное и слава Господу, помер». И что смысл её жизни в подготовке через молитвы и покаяния к вечной жизни. Фанатизм – это неизлечимо, подумала Рита, но благостному состоянию души Олечки позавидовала.

Ещё несколько человек, поочерёдно поведав свой жизненный путь, уютно вместившийся в привитое с детства представление о счастье: квартира, машина, жена (муж), дети – свою жизнь тоже сочли состоявшейся и полной (чем больше внуков, тем полнее) смысла.

Когда Рита, болезненно худая и потерянная, чей вид отнюдь не вызывал былой зависти у одноклассниц, коротко сообщила, что живет одна в Питере, детей нет, постоянной работы тоже, присутствующие не поверили своим ушам.

– Так случилось, – не вдаваясь в объяснения, ответила она на чей-то вопрос, мол, как же так, мы надеялись увидеть тебя по меньшей мере министром.

– Не повезло, – милостиво заключила прежде ухитрявшаяся делать в одном слове по три ошибки, а теперь хозяйка процветающего московского издательства Милочка, оплывшая и с огромными мешками под глазами. Однажды и навсегда уверовавшая, что неотразима, она безбожно кокетничала со всеми, включая подошедшего с подносом молоденького официанта, при этом изящно, по её мнению, размахивая руками, унизанными кольцами и браслетами.

– Не везёт, – с сочувствием добавил сторонний мужской голос, когда слетевшая с подноса чашка с горячим чаем опрокинулась в аккурат на Ритино обнажённое плечо.

С полминуты все ошалело молчали, не двигаясь с мест, потрясённые не столько случившимся с Ритой, сколько материализацией самой легендарной личности из их далёкого детства. Первой пришла в себя Лена:

– Спокойно! – рявкнула она так, что дорвавшийся в отсутствие жены до водки циррозный Юрик уронил уже было поднесённый ко рту стакан. Не обращая внимания на звон разбившейся посуды, Лена быстро извлекла из объёмной сумки мазь «Спасатель» и обработала ожог. Будучи с детских лет девочкой болезненной, она всегда носила с собой целую аптечку. Опомнившись, одноклассники с забытой резвостью юных лет повскакивали с мест, зашумели, засуетились. Кто-то бегал в поисках стула для вновь прибывшего, кто-то яростно дул на покрасневшее Ритино плечо. От такой заботы Рита прослезилась. Даже Лялька, увидев её слёзы, оторвалась от тарелки и потребовала вызвать машину скорой помощи. И снова Лена командным тоном, который она приобрела за многолетнюю службу большим начальником, заявила, что, коль скоро волдыря нет, всё обойдётся, и восстановила исходное состояние благодушной радости. И наконец обратила свой взор на уже сидящего во главе стола Давида.

– Надо же, Гольден! Какими судьбами? – как и все, она смотрела на него с нескрываемым пиететом.

– Потом расскажу, – он был мрачен и явно подавлен.

– У Давида мама умерла. Неделю назад, – со скорбной улыбкой сообщила всё знающая Маричика, с детства проявлявшая болезненный интерес к похоронам. Она уже было начала вдохновенно излагать в мельчайших подробностях, во что была одета покойная, как заретуширована, кто и с каким лицом стоял у гроба и т. д. Но все, дружно зашикав, её остановили.

Давид окончил ту же школу, но на три года раньше. Рита не очень хорошо помнила, как он тогда выглядел, потому, наверное, что не решалась смотреть на взрослого и очень серьёзного парня дольше секунды. Он был для неё чем-то вроде верховного божества, обитавшего на горе Олимп. Недосягаем и грозен, ни дать ни взять Зевс-громовержец. Его фамилию она слышала по много раз на дню. И учителя, и ученики, а чаще ученицы, поголовно в Давида влюблённые, с восторгом произносили его фамилию, вкусно катая во рту: Гольден.

Рита разглядывала Давида, не чувствуя былого смущения. Разница в возрасте больше не казалась ей огромной пропастью. Она даже не сразу заметила залысины на его крупном черепе. Богатырские плечи. Слегка располневшая, но всё ещё стройная фигура. Те же идеально правильные черты лица. Суровый, пронизывающий взгляд. А что, если он очередное воплощения иудейского царя Давида, думала Рита. Всё сходится: белокур, красив, румян, красноречив. Интересно, как насчёт лир и Вирсавии? Надеюсь, это не он послал первого мужа своей Розочки на смерть, дабы взять её в жёны.

После его короткого рассказа о жене, детях и о правильной стране Германии Рита подумала, что и у Давида жизнь состоялась и имеет смысл, если следовать Ромкиным представлениям.

Только у неё – нет. Живёт в коммунальной квартире. Больше двадцати лет никуда из Питера не выезжала. И со смыслом непонятно. Был ли? Есть ли? Не проглядывается. Единственный сынок, долгожданный, самое дорогое, что у неё было, погиб в Чечне, не успев оставить внуков. Первая любовь, всё затмившая, мучительная, бестолковая, отнявшая лучшие годы жизни и разрушившая её, – муж. Он, лишённый каких-либо моральных качеств, ожидаемо предал в самую страшную минуту. От новых отношений бежала, погружая себя в вакуум одиночества. Профессиональная жизнь изломана перестройкой. Тупо выживала. Спасаясь от подступавшего безумия, пыталась писать какие-то стихи, рассказы. Но кому это надо? И вот не распознанная врачами болезнь, доведшая практически до анорексии. Рита сегодняшняя антипод Рите, какой её помнили одноклассники. И скоро умрёт, потому что никому уже в этом мире не нужна. Приехала по настоятельной просьбе Лены, отыскавшей вдруг её на просторах Интернета. Приехала, только чтобы поклониться последний раз могилам родителей. И вот встреча с одноклассниками. Неожиданная и, в общем, нежелательная.

– Значит так, подружка, – сказала ей Лена, когда все разошлись и за столом остались только они вдвоём и вернувшийся вдруг Давид. Во-первых, жить останешься у меня до тех пор, пока я не увижу, что тебе стало лучше. Питаться будем только натуральными продуктами, как у нас говорят, от земли – заметь, родной. Денег хватит. Мне сыновья помогают. Во-вторых, на понедельник я договорилась с врачом. Он мой друг, прошёл Афганистан, в своём деле бог. Я умереть тебе не дам. Ишь чего надумала. Никому она не нужна! Мне нужна. В-третьих, смыслом жизнь самой надо наполнять. И никто это за тебя не сделает. Ты же у нас умная.