Одному как согреться?
Первая партия высыпалась из Лиды, когда одноклассницы вдруг объявили ей бойкот. Сам по себе этот бойкот ничего не менял в её жизни. И до него она с девочками почти не общалась, предпочитая им мальчишек своего двора.
Лида была существом миролюбивым и, как всякая тонко организованная натура, чутким к чувствам окружающих. Разрушительную волну враждебности она почуяла ещё за несколько дней до возникновения организованной против неё коалиции. Исходила эта волна от Таньки, ставшей впоследствии идейным руководителем и вдохновителем бойкота. Танька была самой красивой девочкой в классе. Лида не достигала ей и до груди, к четырнадцати годам вполне внушительной.
– Танечка, что случилось? Я тебя чем-то обидела? – спросила она, встав на цыпочки и пытаясь заглянуть девочке в глаза.
Танька молча схватила её за волосы и несколько раз стукнула лбом о парту. Лида почти месяц ходила с синяком под каждым глазом, но никому не пожаловалась, что и привело Таньку в бешенство.
Поведение Лиды было во всём не понятным Таньке. Она чувствовала в ней непроявленную внутреннюю силу. Эта тайная сила пугала и, как всё неведомое, вызывала раздражение и агрессию.
Но не подумайте, что эти удары о парту или презрительная холодность одноклассниц вытряхнули из Лиды целых семь стихотворений за один день.
Девочку потряс факт наличия в мире ненависти. Она, не умея выразить словами, чуяла сердцем, что ненависть порождается страхом и что страх – это стихия, противоположная любви. А бесконечное и многообразное в своём проявлении противоборство этих двух стихий и есть то, что люди называют жизнью. Повинуясь какому-то внутреннему зову, Лида записывала свои смутные ощущения в стройные рифмованные строки.
Стихи попали на глаза учителю литературы. Он долго пытал Лиду, кто автор этих «произвэдений». Лев Максович так и говорил – «произвэдений», делая ударение на «э», причём с высочайшим пиететом. И никогда бы не поверил, что сочинила их ничем не выдающаяся ученица девятого класса, с трудом тянувшая на тройку по русскому языку и литературе. Не поверил бы, если бы не знал Лиду как девочку, пожалуй, даже излишне правдивую и простодушную. Короче говоря, все семь Лидиных стихотворений напечатали в трёх подряд номерах журнала «Юность». Учитель литературы гордился этим так, словно сам был их автором. А Лида совсем не гордилась, хотя получила гонорар от издательства и предложение редактора присылать свои новые произведения.
Но новые произведения не производились по требованию. Даже перспектива славы не помогала. И Лида забыла, что она поэт.
Известно, что ненависть хранит в себе зародыш любви. Не имея тому никаких доказательств, Лида была уверена, что в строптивом и гордом сердце Таньки живёт тайная тяга к её, Лидкиному, сердцу, покорному и смиренному. Осязала тем не известным науке органом, каким наделены только поэты. Даже редко пишущие стихи или совсем их не пишущие. А таких поэтов на свете гораздо больше, чем пишущих непоэтов. И слава богу. Девочка оказалась права. Перед самым окончанием школы эта тяга проявилась так явно и так страстно, что, случись эта история после перестройки и гласности, девочек вполне могли причислить к сексуальному меньшинству. Но эта любовь была выше и чище. Если в ней и присутствовала эротическая составляющая, то проявлялась лишь редкими робкими касаниями рук.
Но куда уводила Лиду фантазия! Танька этого не узнала. Она умерла от менингита сразу после выпускного вечера.
В первые сорок дней после её смерти ещё хоть как-то дышать Лида могла только на могиле подруги. Там и возник сначала ритм, настойчиво стучавший где-то в области затылка. Через несколько дней проявились слова. И снова, сама не понимая зачем, Лида торопливо записывала тексты, лишь изредка делая незначительные правки. И только Поставив точку в седьмом по счёту стихотворении и прочтя их заново, стала понимать смысл написанного. Она даже попыталась объяснить родителям, что Танькино земное, испорченное болезнью, а потому ставшее ненужным тело осталось лежать в земле, что теперь у её подруги другое тело, и поэтому невозможно общаться с ней с помощью органов чувств, которых у живущих на Земле всего пять. Но Лида обладает ещё одним, шестым по счёту чувством, которое даётся не всем, а только тем, кто любит.
Первая посмертная беседа с подругой случилась во сне. Танька сказала голосом, абсолютно лишённым эмоциональной окраски:
– Ты так сильно не скучай. Я иногда буду с тобой разговаривать.
– Но я хочу целовать твои щёчки, – заплакала она в ответ.
– Это невозможно.
Лиду поразило отрешённое спокойствие Танькиного лица. И она поняла, как ничтожно её желание в сравнении с тем огромным, что с ними осталось навсегда.
Тем же летом родители настояли на поступлении в институт. Лида подчинилась. Ей было всё равно в какой. Для зачисления на гидромеханический факультет ближайшего к дому Политехнического института достаточно было сдать на две тройки и четвёрку все предметы, а сочинение, которого она больше всего опасалась, и вовсе шло зачётом.
Через пять с половиной лет институт Лида с горем пополам окончила. Ровно и бесцветно потекла её жизнь, состоящая из ожидания обеденного перерыва, окончания рабочего дня и недели, а впоследствии ещё и вечера третьей пятницы и, главное, редких, невероятно счастливых, невозможных вне снов встреч с Танькой.
И вот пришёл день, когда Лиде вдруг уступили место в автобусе. Она удивилась, но села. И огляделась. Все, абсолютно все вокруг оказались поразительно молодыми. Ничего удивительного, горько подумала Лида, через несколько лет я стану обладателем пенсионного удостоверения, где чёрным по белому будет выведен безжалостный вердикт: «по старости». Всю дорогу Лида потерянно смотрела в окно. Спать не хотелось.
Добравшись до рабочего места, она не стала припудривать носик, а принялась разглядывать своих сослуживиц. Надо же, как на самом деле все изменились! Располнела и подурнела первая красавица КБ, у Маринки тройной подбородок, Людмила ещё держится, но нет прежнего огня в глазах. Она, по крайней мере, родила мальчика, удивительно похожего на Мойшу Львовича. А Лида вот не родила. Постыдилась родителей, тайно сделала аборт, а потом уже и не беременела. И что теперь? Замуж поздно, сдохнуть рано? А может, не поздно?
Родители Лиды до самой смерти, мечтая о муже для дочери, пугали её одинокой старостью. И теперь она ощутила острый, панический ужас перед надвигающейся неизбежностью. Надо что-то делать, весь вечер думала Лида, а наутро впервые в жизни вошла в двери открывшегося недавно на первом этаже их многоэтажки салона красоты. Довольно молодая врач-косметолог, которая, к изумлению Лиды, оказалась её ровесницей, всего за несколько сеансов превратила Лиду в красавицу, какой она никогда не была, и посоветовала между прочим сходить в клуб знакомств.
И Лида пошла. Вступать, правда, в клуб не стала, ограничилась просмотром анкет потенциальных женихов. Более-менее подходящим по возрасту мужчинам оставила записки с предложением познакомиться для серьёзных отношений, где честно указала свой возраст, а также номер домашнего телефона.
Почти все позвонили в тот же вечер. Бархатные завораживающие баритоны, почти правильная речь, обстоятельный интерес к её персоне, описание своих практически безгрешных жизней породили в душе Лиды надежду. Она согласилась встретиться со Станиславом и Альбертом. Носителю простонародного имени Степан пообещала как-нибудь перезвонить. В отличие от Альберта и Станислава, он не задал ей ни одного вопроса, спотыкаясь на каждом слове, пытался рассказать бородатый анекдот и настаивал на немедленной встрече. Не мой человек, подумала Лида.
В субботу утром Лида поправила новую причёску, надела новую норковую шубку, на которую наконец накопила, новые сапожки на высоких каблуках и, волнуясь до дрожи в коленках, отправилась навстречу новой жизни. Но, когда она легко, как девчонка, спрыгнула с эскалатора, желая произвести впечатление на «среднего возраста импозантного мужчину без вредных привычек и жилищных проблем», оказалось, что её никто не ждёт.
Станислав появился минут двадцать спустя. Им оказался очень высокий, очень худой и очень пожилой мужчина с длинными седыми волосами, перехваченными шнурком от ботинок. Не извинившись за опоздание, он тут же попросил Лиду называть его Стасиком. Довольно долго водил по Невскому проспекту в поисках кафе, где ему полагалась скидка на вторую чашечку кофе. Наконец, изрядно намочив под дождём шубку, Лида оказалась в битком набитом молодыми людьми тесном зале. Не спросив желания дамы, кавалер заказал две чашечки кофе. Лида намекнула на сок, кофе она с детства терпеть не могла. Но Стасик прочёл длинное нравоучение об отвратительном качестве заводских соков. Лида спорить не стала, тем более что имела в виду свежеотжатый.
Попивая свой, а затем и Лидин кофе, Стасик причмокивал искусственной челюстью и нарочито громко вещал, какой он бесподобный любовник, нежный и сильный, как он доводит до оргазма семнадцатилетних девчонок и как мастерски делает куни.
– Простите, сколько же вам лет? – содрогаясь от стыда и отвращения, поинтересовалась Лида.
– Если честно, шестьдесят. – Стасик поскромничал по меньшей мере лет на двадцать. – И знаете, Лидочка, я предпочитаю женщин до тридцати, но вы неплохо выглядите. Я могу доставить вам наслаждение, какого вы не знали в своей жизни. Поверьте мне. Вы знаете, что такое куни?
– Не знаю. И знать не хочу. Простите. Мне пора.
– Ну и дура, – бросил он ей в след.
На свидание к второму претенденту Лида твёрдо решила не идти. Но пошла, остыв и подумав, во-первых, что это неудобно, ведь человек ждёт (тогда мобильные телефоны были ещё большой редкостью). Во-вторых – а вдруг!
На этот раз она появилась в назначенном месте, на углу Лиговского и Кузнечного переулка, с опозданием на десять минут. Долго растерянно крутила головой в поисках «солидного мужчины спортивного телосложения ростом метр семьдесят пять».
– Лида?
– Да, – оглянулась она на голос. Перед ней стоял едва достигавший ей до плеча субтильного вида мальчик с морщинистым лицом сильно пьющего старика. – Добрый вечер, я Альберт, – прогудел он, дохнув перегаром.
– Извините, я Люда, – неожиданно быстро нашлась Лида, солгав чуть ни в первый раз в жизни.
Вернулась домой совершенно обессиленная. Долго стояла в прихожей перед зеркалом, покачивая из стороны в сторону головой. Потом криво улыбнулась своему отражению, сбросила прямо на пол всё, что на ней было надето, и пошла в ванную. Больше часа стояла под горячим душем, словно пытаясь смыть что-то невидимое, но отвратительно липкое.
Под утро Лиде приснилась неизвестная женщина. На вид лет тридцати. Но Лида почему-то знала, что это Танька. Женщина смотрела строго и с укоризной. Лиде сделалось ужасно тоскливо. Она заплакала.
– Возьми меня к себе. Я совсем одна. Пожалуйста, возьми, – умоляла она.
О Мойше Львовиче Лида почему-то не вспомнила.
– Ещё семь, – загадочно улыбаясь, сказала женщина Танькиным голосом.
– Мы будем с тобой вместе?
– Надо, чтобы ты этого очень захотела.
Тяжело, с неохотой возвращалась в то утро Лида из царства Морфея. Что значит семь, думала она, сидя за кухонным столом и механически размешивая сахар в чашечке с чаем. Ещё семь лет? Или дней? Или месяцев? Какая разница? Дни похожи один на другой, как крупинки сахарного песка. И так же бесследно тают.
И тут зазвонил телефон. Она вздрогнула. Долго не подходила. Но телефон не умолкал. Пришлось ответить.
– Да.
– Лида? Привет. Это Степан. Ну так давай встретимся что ли?
– Простите, какой Степан?
– Ну вот, здрасьте вам. Ты мне записку оставила, что, мол, хочешь познакомиться. Уже забыла? Вспоминай. Ты где живёшь?
– Я? Далеко.
– От какого места далеко?
– Ну…
– Короче, дело к ночи. Куда ехать? Судя по номеру, это Выборгская сторона. А давай-ка через час у метро «Политехническая» пересечёмся. Там неподалёку ресторан «Водопад» имеется. Пообедаем.
Плохо отдавая себе отчёт почему, Лида согласилась. И мир странным образом изменился. Пространство разделилось пополам и трансформировалось в два круга разного цвета, синий и изумрудный, внутри которых чернели точки-зрачки. Дьявол, подумала Лида. Ещё через минуту она целовала тёплые губы, не в силах оторваться хотя бы для того, чтобы глотнуть вина. Они почти не говорили. Степан сказал, что он дантист. Какая разница, подумала Лида. Он пытался шутить. За напускной весёлостью томилась тоска. Причиной тоски было непроходящее похмелье, но она об этом не догадывалась.
– Лидок, а ты при ближайшем рассмотрении ещё ничего себе. Завтра утром я принесу тебе кофе в постель. Пойдём к тебе.
– Спасибо, но я не пью кофе.
Сексуальные отношения представились ей стихией разрушительной, противоположной той, что возносила её теперь до вершин абсолютного блаженства. Ни один мужчина не способен этого понять. А Дьявол – тем более.
– Не сегодня, – с трудом отрывая себя от его губ, добавила она.
– Ну так я тебе позвоню. Завтра.
– Позвони.
– Ты будешь ждать?
– Ждать буду.
Время возобновило своё движение. Но ожидание звонка сделало его тягучим. Это ожидание, возникшее вопреки предзнанию неосуществимости невозможного, выматывало её. Смутная, робкая мечта о счастье земной любви, возникшая в первый момент встречи, истекала в бездну отчаяния.
Лида ждала восемь дней и восемь ночей. На девятые сутки посыпалось. Последнее, седьмое стихотворение начиналось так:
Их ровно семь, не шесть, не восемь,
Рождённых в день поминовенья, —
Запечатлённые мгновенья
Того, что мы у Бога просим,
Но как-то вскользь и впопыхах,
Чему убийцей был мой страх,
И что теперь живёт в стихах…
И заканчивалось:
…Любви земной?
Того, что больше,
Того, что чётче и что дольше,
Чем Гималаев вечных тень,
Воспетого в девятый день.
Лида распечатала тексты на принтере и позвонила Степану:
– Мне необходимо тебя увидеть.
– Хорошо, еду, – от встреч с женщинами он редко отказывался. Объяснял это тем, что похмелье суть состояние, близкое к умиранию, и потому живой организм стремится реализовать инстинкт продолжения рода.
– Это тебе, прочти, пожалуйста, – сказала она, смущённо улыбаясь.
– Что это?
– Стихи.
– И всё? А к себе не пригласишь?
– …
– Ага, понятно. Хотя не очень. А стишки я дома прочту. Ну пока.
Стёпа поспешил к метро, на другом конце города его ждала другая женщина. Он надеялся, что не такая дура, как эта серая мышка. Лидин подарок сунул, разумеется, не читая, в ближайшую урну.
Через неделю в автобусе по дороге домой Лида перестала дышать.
– Такая молодая! – сокрушались пассажиры, пока врачи пытались её оживить:
– Давай, милая, давай, дыши.
– Нет! Ни за что! – кричала, воспаряясь над собственным телом Лида.
И мне ответил Бог:
– Я даровал тебе твой слог —
Твой посох, он верней плеча
Того, что ищешь, дни влача.
Любовь живёт в иных мирах!
Конечно, её никто не слышал. Да это и не важно. Счастливая, она устремилась на встречу с Любовью.
Третий день
Мой свекор, дед Николай, царствие ему небесное, пил методично и регулярно, как он сам говорил, «через два на третий». На протяжении долгих лет это был непреложный закон его существования. Что бы ни происходило вокруг: бесконечные приезды и отъезды многочисленных родных, свадьбы и разводы, слабые и мощные, с драками и без, но регулярные скандалы его сыновей друг с другом и со своими жёнами, приезды слабоумной дочери с малолетними хулиганами, переезды, ремонты, болезни, пожары, мировые катаклизмы, да хоть конец света – «третий день» начинался, протекал и заканчивался всегда одинаково. Вне зависимости от наличия в доме гостей или друзей – впрочем, своих друзей у свекра не было, разве что иногда захаживал сосед-алкоголик, что никак не меняло дело – этот день дед Николай проживал один.
Перед третьим днём был «канун». В «канун» по мере приближения «третьего дня» возбуждение нарастало. Тощее тело свекра болталось из комнаты в комнату со всё возрастающей частотой. Иногда он замирал у телевизора, привлечённый яркими вспышками и всегда громким звуком, от чего раздражался ещё больше и ругал матерно каждого, кто попадался на пути. Больше всех доставалось Антонине Дмитриевне, его жене. Но она, движимая ненасытной жадностью и к работе, и к деньгам, продолжала невозмутимо строчить на швейной машинке. Обшивая городскую элиту, она зарабатывала впятеро больше меня, начальника патентного отдела крупного предприятия, и своего сына, художника-оформителя, но фраза «денег нет» повторялась ею по тысяче раз на дню. К тому же она давно смирилась с неотвратимостью «третьего дня».
И вот он наступал – третий день! В радостном возбуждении дед Николай просыпался раньше обычного, доставал из холодильника кусок жирной свинины и любовно варил её на газовой плите, пока все спали.
В вожделенные одиннадцать утра он первым входил в магазин и покупал бутылку водки. Нежно прижав её к чахоточной груди, почти бежал домой и наспех готовил некое блюдо, называемое тюрей. В миску нарезался лук, крошился ржаной хлеб, загружался творог, и всё это заливалось прямо из-под крана холодной водой, ржавой и пахнущей хлоркой.
Фирменную свою закуску дед Николай готовил в алюминиевой миске. Остывшее к тому времени сало уже ожидало его на треснутой и сколотой по краям тарелке, а водку он собирался пить из помутневшего от долгого употребления гранёного стакана.
В период хрустального бума Антонина Дмитриевна заполнила все обозримые и необозримые полки серванта рюмками и бокалами, которыми никто никогда не пользовался. Имевшаяся в доме дорогая столовая посуда также являлась лишь символом благополучия и никак не предназначалась для «третьего дня».
Деда потряхивало от возбуждения. Дрожащей рукой, почтительно стоя, он откупоривал бутылку. Ритмично-мелодичный звон, производимый от соприкосновения бутылки и стакана, заглушавший постукивание швейной машинки, возвещал конец прелюдии и начало действа.
Первые полстакана давались деду непросто. Захлёбываясь и роняя драгоценные капли, он трудно глотал, долго кряхтел и откашливался, потом, отхлебнув из алюминиевой миски, заедал салом. Постепенно взгляд его светлел и теплел. Отвердевшей рукой он наливал следующие полстакана. Пил смакуя, не спеша. Водка входила легко и свободно, можно сказать, радостно. Дед доставал из кармана огромный носовой платок, тщательно вытирал ослабевший нос, закуривал папиросу и глубоко задумывался. Потом, глядя бледно-голубыми глазами в никуда, начинал говорить.
Его речь представляла собой нагромождение имён и грубейших матерных слов, сплетённых в уму непостижимые фразы. Иногда вдруг проскакивали обычные слова и, блеснув, как алмазы, исчезали в грязном потоке брани.
Но он не бранился. Он мыслил. Тяжело и трудно. Его мозг, наконец освобождённый от ожидания «третьего дня», будто ворочал залежи породы, ища ответ на, видимо, мучивший деда Николая и потому рефреном звучавший вопрос: «Кому надо?» В воспоминания из жизни рабочего вклинивались имена великих мира сего, а в мировых катастрофах смутно угадывалось ощущение его собственной вины. Никогда не читавший Достоевского, он излагал известную формулу отца Ферапонта, сказанную Алёше Карамазову на смертном одре о том, что всякий пред всеми за всех и за всё виноват, звучавшую в интерпретации деда Николая, мягко говоря, несколько иначе.
Религия в его речи прямо не присутствовала, имя Божие даже всуе не поминалось. Дед Николай был звеном когда-то крепкого рода, раскулаченного и теряющего жизненные силы по причине пьянства, запуганного Советской властью до такой степени, что и в наступившие новые времена даже расслабленный алкоголем мозг одного из его представителей в этой части рассуждений себя контролировал. Слов не было, но мысль путалась и билась где-то около вселенской истины. Сроду не знавший о существовании заповедей Моисея, дед практически цитировал их, обращая к своим непутёвым детям и алчной жене:
– Не блядуй, не хоти чужого, уважай отца, хоть и ху..ый он, и не воруй, всё отнимет.
Кто этот тот, кто отнимет, дед не пояснял, вновь и вновь спрашивая себя: «Кому надо?» Вопрос учащался, оставаясь без прямого ответа. Словесные нагромождения путались, сталкиваясь и рассыпаясь на отдельные обрывочные слова и звуки. В заключение дед Николай потрясающе сложной матерной формулой подводил итог своей умственной работе и замолкал. Потом плакал. Молча, застыв изваянием. Слёзы и сопли текли по лицу, капали в миску с тюрей. Выплакавшись, дед допивал остатки «белой» и шёл в комнату бить жену. В молодые годы ему удавалось увидеть в её хищных глазах мольбу о пощаде, так похожую на мольбу о любви. Но это было давно, когда дети были маленькими, а он молодым и сильным.
Теперь же любой из нас легко заваливал деда на кровать и связывал ему руки. Он долго лежал беспомощный, жалкий, тихо плакал и в конце концов засыпал под стук швейной машинки.
С середины ночи Антонина Дмитриевна деда развязывала и ложилась спиной к нему в постель. Через тонкую стенку я слышала звуки соития, длившегося довольно долго, и сдавленные стоны оргазмов.
Наутро начинался новый отсчёт. В первый день дед Николай был ласков ко всем, особенно к жене. Они мирно беседовали. Антонина Дмитриевна, не отрываясь от машинки, то и дело повторяла своё «денег нет», на что дед Николай любовно отвечал: «Не пизди». Припоминая вчерашнее, он ласково называл себя идиотом, выносил мусор, даже ходил в «магазин» – за продуктами. И ждал «третий день».
Коляня
На лесной тропинке в пьяном аромате черемухи он протянул ей букетик синих колокольчиков. Она благодарно улыбнулась в ответ. Он попытался её обнять. Она отпрянула и ушла к общему костру. Он долго не появлялся, и она почему-то вернулась на тропинку. И они поцеловались. Всего один раз.
С той минуты в ней поселилась радость. И теперь она считала дни его дежурства. И когда выпадала его смена, тайно, чтоб никто не догадался, была весь день счастлива.
Никто и не догадывался. Над Матвеевым, по убеждению коллектива, совершенно безнадёжно волочившимся за Верой Владимировной, по-прежнему открыто потешались. Напарник и друг Николай Борисович всё так же подтрунивал над ним, предлагая всем полюбоваться на «картину маслом» под названием «Дама и два рыжих бобика».
Картина была действительно живописной: она – стройная брюнетка с грустным взглядом больших серых глаз на миловидном лице, в элегантном костюме, гордо вскинув голову, деловито стучит высокими каблуками по коридорам здания горэлектросети; за ней семенит маленькая рыжая собачонка, пригретая когда-то её мужем и оставшаяся теперь только на её попечении вместе с котом и больным ребёнком; а за ними, как привязанный, шаркает сапожищами он – коренастый рыжий парень в грязном рабочем комбинезоне и нелепой вязаной шапочке.
Когда она входит в какой-нибудь кабинет, свита терпеливо ждёт за порогом. И если случается ей, выйдя, обнаружить только дворнягу, она печалится. Но этого на «картине маслом» не должно быть заметно. Не должно быть заметно и того, как из окон разных кабинетов, выполняя свои серьёзные обязанности начальника высоковольтной лаборатории, она выглядывает появление белого автобуса с ярко-красной надписью по борту «Аварийная электросеть», один вид которого удваивает тайно живущую в ней радость, не говоря уж о водителе, которого она называет Коляней. Этого на «картине маслом» не должно быть заметно потому, что, во-первых, она начальник, а он простой водитель-электромонтёр, во-вторых, она старше его на целых семь лет, и в-третьих, он женат. К тому же парень несерьёзный. Балагур и гуляка. И вообще, всё это – глупости, и был-то один поцелуй, и ничего больше быть не должно.
Но как же радостно слышать ей шарканье его сапожищ у дверей лаборатории. А когда он просовывает свою крупную рыжую голову в полуоткрытую дверь её кабинета и корчит смешную рожицу, как же непросто ей выглядеть сердитой:
– Не мешайте работать, Николай Дмитриевич, закройте дверь и идите… идите и идите.
Его губы, умеющие целовать так, как никакие другие, расплываются в улыбке, обнажив ряд мелких зубов. Синие-синие глаза озорно блестят из-под нелепой вязаной шапочки, небрежно натянутой на белёсые брови. Нет, сердиться на него решительно невозможно. И она, каждый раз забыв обо всём, заливается смехом.
Но сегодня она избегает встречаться с кем-либо, из кабинета почти не выходит и весь день не снимает солнцезащитные очки. Собачонка покорно дожидается у дверей, радостным вилянием хвоста приветствуя редких посетителей. Редких, потому что коллектив горэлектросети сложился большей частью из людей тактичных. За одним исключением:
– Похоже, Веркин бывший опять приложился, – вкрадчивым полушёпотом не без удовольствия и так, чтобы слышно было всем в автобусе, объявляет недавно принятая на специально для неё назначенную ставку инженер по труду Алёна Игоревна. – Соседи говорят, когда он от новой жены из Эстонии к матери своей приезжает, всякий раз вламывается к Верке. Очки вон нацепила в дождь, будто никто ничего не понимает.
