Мазарини

Но сначала дадим несколько штрихов к характеристике политических взглядов правящей элиты Франции XVI–XVIII веков. В них довольно сильно ощущалась претензия на наследство древних Афин и особенно на роль «третьего Рима». Идея была совсем не оригинальной в ту эпоху для крупных государств Европы. Известный поэт XVI века Жоашен дю Белле объявлял Францию «матерью искусств, войны и законов», чем обосновывал ее право на главенство в европейском сообществе.

Одновременно в XVII веке во французском королевстве сохранялись в массе населения сильные религиозные влияния. Франция нередко рассматривалась как «любимая дочь католической церкви». Влияние ультрамонтанов – ярых католиков во главе с кардиналом Пьером Берюлем, отстаивавших идею неограниченной духовной власти папы римского, – было очень весомым. Кстати, кардинала Берюля Ришелье очень не любил, но был вынужден в политических целях поддерживать с ним отношения. Более того, невзирая на обременительные обязанности государственного мужа, кардинал находил время сочинять теологические трактаты. Его духовник замечал, что «Его Высокопреосвященство посвящал этому не только свободные дневные часы, но обыкновенно и большую часть ночи». Религиозные сочинения Ришелье демонстрируют основательное знание религиозного вероучения. Однако он не впадал в мистику, что было весьма характерно для его времени, хотя в его великолепной библиотеке имелись мистические труды Св. Иоанна Крестителя и Св. Терезы Авилской. Тем не менее, в литературе об идеях Ришелье есть и иное мнение: «…при всем своем практическом, прикладном характере… они были не просто внешне религиозными, а имели столь же глубокие мистические корни…» В любом случае, кардинал рассматривал мистиков как людей, способных расшатывать государственные устои, и отчасти поэтому в 1638 г. распорядился заключить в Венсеннскую тюрьму одного из мистиков аббата Сен-Сирана, который к тому же был близок к янсенизму и чудом избежал заточения после «дня одураченных» в ноябре 1630 г., когда он примкнул к группировке Марии Медичи. Природная гордость и рациональный ум Ришелье не выносили чувства духовного пригрешения, столь характерного для мистиков, озабоченных тем, не примешана ли гордыня к совершению самых благочестивых поступков.

Первый министр Франции служил государственному интересу – парадигме, которая начала формироваться в Европе еще в XVI веке под пером Никколо Макьявелли, Жана Бодена, а затем в начале XVII века Гуго Гроция. Для французской монархии, возглавившей в конечном счете, борьбу против габсбургского универсализма, политическое мышление Ришелье оказалось наиболее приемлемым. В целом политика первого министра была результатом новой концепции человека и общественных отношений, в основе которой лежал прогресс рационализма. Эта новая философия означала вмешательство человека в жизнь общества, в котором он существует, в противовес средневековым провиденциалистским воззрениям. Теория государственного интереса представляет собой такое политическое учение, которое требует подчинения всех религиозных, мировоззренческих, а также личных склонностей интересам государства. Но как Ришелье его понимал? Как ни странно это звучит, французского кардинала можно считать консерватором, поскольку он признавал сложившийся до него в стране социальный и политический порядок как данный свыше, что не мешало ему быть реалистом и идти на реформы внутри «данного свыше порядка», фактически преобразующие его. Почему?

Кардинал Ришелье пришел к власти в непростое для Франции время. Вообще ему было крайне сложно проводить активную антигабсбургскую политику, несмотря на более чем вековую традицию соперничества Габсбургов и Франции. Для французских историков, начиная со времен Французской революции, первый министр являлся носителем централизации и унификации французской территории в пределах древней Галлии, хотя действительность была несколько иной. Французская монархия не могла одержать быструю и полную победу, она много раз находилась на грани поражения в силу многих препятствий, мешавших функционированию государства. Ведь королевство Франция представляло собой ансамбль территорий под властью королевского дома, т. е. земель, собранных еще королем Филиппом IV Красивым в начале XIV века. Поэтому монархия имела противников в самой королевской семье – принцев крови Бурбонов, Конде и др., происходивших от членов королевской семьи. Все они могли в подходящие моменты претендовать на трон. Они поднимали мятежи, провоцируя других аристократов своим примером, имели родственные связи с королевскими и княжескими домами Европы, что усиливало их позиции и часто делало почти неподвластными и неподсудными короне.

Так, после убийства фанатиком-католиком Равальяком в 1610 году короля Генриха IV Бурбона страна под неумелым регентством его вдовы Марии Медичи при малолетнем Людовике XIII окунулась в море смуты, которая проявилась, в первую очередь, в отсутствии сильной власти и в постоянных аристократических мятежах. Ришелье пришлось на протяжении всего своего правления бороться с бесчисленным количеством аристократических заговоров с целью отстранения его особы от власти, а то и просто физического устранения. Для этого была налажена прекрасная шпионская сеть, проведен целый ряд государственных реформ, подорвавших влияние дворянства шпаги. Строжайший надзор за представителями знатнейших фамилий и сведение к минимуму их антигосударственной деятельности были для кардинала в числе важнейших дел.

Кроме того, против непокорной знати были осуществлены ряд мероприятий, как то: запрещение дуэлей и разрушение всех замков, находящихся вдали от границ королевства. Еще в предыдущем столетии дуэли между аристократами превратились в настоящую манию и даже были осуждены церковью. У Ришелье были личные причины не любить дуэли – в одной из них его отец отправил своего противника на тот свет, а в другой погиб его старший брат. Реки крови, которые проливала знать, участвуя в дуэлях, дали кардиналу возможность укрепить короля в решимости действовать в интересах государства. Поэтому февральский эдикт 1626 года гласил о тяжелой каре в отношении дуэлянтов. Зафиксированный властями вызов на дуэль влек за собой потерю должности, конфискацию половины имущества виновного и изгнание из страны на три года. Дуэль без смертельного исхода наказывалась утратой привилегированного положения, иногда смертной казнью; а вот дуэль со смертельным исходом попадала под статью об оскорблении Величества.

Знать отреагировала на это однозначно. В знак протеста против королевского эдикта победитель в двадцати двух дуэлях граф де Бутвиль 14 мая 1627 года устроил на Королевской площади дуэль, в которой участвовало шесть дворян. Одни из участников этого действа был убит, другой ранен. Бутвиль и его кузен де Шапель, также участвовавший в дуэли, бежали из Парижа, но скоро были схвачены и брошены в Бастилию. Кстати, Бутвиль принадлежал к прославленному роду Монморанси-Люксембург, и поэтому суд над ним мог иметь большое политическое значение. Конечно же, принц Конде и другие аристократы, не говоря уже о жене Бутвиля, бывшей на третьем месяце беременности, взывали к королю с просьбой проявить милосердие. Людовик XIII на это только заметил: «Мне жаль графиню, но я обязан защитить мое достоинство». 22 июня 1627 года Бутвиль и Шапель были, согласно закону, казнены на Гревской площади. Юность и мужество казненных дуэлянтов вызвали в Париже глубокое сострадание и глубоко потрясли общественное мнение.

Но преуспел ли кардинал в искоренении дуэлей? Согласно его «Мемуарам» – да. Но согласно дальнейшей истории, в том числе и отечественной, о которой читатель имеет представление не только по историческим сочинениям, – вовсе нет. Возможно, на какое-то время дуэли и приостановились. Но уже в 1629 году Ришелье заметил Его Величеству его слабость, допущенную королем в применении законов, особенно эдикта о дуэлях. В этом вопросе первый министр, стараясь оправдать смерть Бутвиля и других казненных дуэлянтов, активно использовал пропагандистскую машину королевства. Исходивший из официальных кругов памфлет оценивал дуэли как оскорбление Бога, короля и всех французов. Другой любопытный памфлет в виде письма жителя Голландии доказывал, что дуэли в среде французской знати на руку главному врагу Франции – Испании. Ведь в то время, как французские дворяне шпаги убивают другу друга, Испания готовится захватить мировое господство.

Но еще более беспокоила кардинала укрепившаяся в 1610-1624 годах автономия гугенотского «государства в государстве». То было новое, вышедшее в начале его министерства на первый план, препятствие на пути централизации и унификации французского королевства. Еще по дарованному бывшим гугенотом королем Генрихом IV Нантскому эдикту 1598 года французские кальвинисты-гугеноты получили свободу вероисповедания и широкую автономию. Со временем автономные права значительно расширились. Кроме того, среди гугенотских общин насчитывалось около 1600 аристократов и менее знатных лиц. К ним относились семейства Буйон, Шатийон, ла Форс, ла Темуй и другие. Они являлись владельцами великолепных особняков в Париже и значительных сеньорий в сельской местности, занимали придворные должности и важные посты в местной администрации. Для защиты своих привилегий они могли выставить собственные армии из числа своих многочисленных арендаторов. Но большую часть гугенотов составляли буржуа и ремесленники. Вообще же французский протестантизм был гораздо сильнее привязан к городам, нежели к сельской округе. И от этого был более опасен в смысле неподчинения законам «найхристианнейшего» монарха. Для большинства французов единство их королевства соответствовало девизу «Один король, один закон, одна вера», и допущение королевской администрацией существования вольностей гугенотов было для них ярким свидетельством слабости центральной власти.

Регентшу Марию Медичи гугеноты совсем не принимали всерьез – она даже не смогла разогнать Протестантскую ассамблею в Сомюре 1611 году, выставившую центральной власти непомерные требования, содержавшие также отказ платить целый ряд налогов. Гугеноты возвратились в свои провинции, намереваясь, словами Ришелье, «нарушить мир в стране и поймать рыбку в мутной воде». Даже после того, как в 1617 году в результате государственного переворота Мария Медичи и ее фаворит Кончино Кончини были отстранены от власти повзрослевшим Людовиком XIII и его министром Люинем (Кончини при этом был жетоко убит), положение в государстве едва ли улучшилось. Ни Люинь, ни сменившие его в 1620 году братья Брюлары оказались бессильными перед сложившейся ситуацией во Франции и Европе в целом. Внутренняя и внешняя политика французского королевства фактически зашла в тупик.

Ришелье это исправлял, насколько понимал и мог. Единства Франции он добился, в первую очередь, путем ликвидации гугенотского «государства в государстве». «Пока гугеноты имеют во Франции власть, король не может ни быть господином в своем королевстве, ни предпринимать каких-либо славных действий за его пределами», – считал кардинал. Эти соображения вполне соответствовали дипломатической стратегии первого министра. Он планировал нанести решительный удар против Империи и Испании в тот момент, когда на полях сражений будут ослаблены все воюющие стороны – как противники Франции, так и ее союзники. Поэтому во втором периоде Тридцатилетней войны против католического блока, усиленного созданной Валленштейном 70-тысячной имперской армией, безуспешно, но героически воевали лишь Дания и ряд протестантских немецких князей. А Ришелье тем временем проводил «дипломатию пистолей» – предоставлял денежные субсидии союзникам.

Затяжная осада Ларошели правительственными войсками в 1627-1628 годах, осложненная параллельной войной с Англией, не оставила в Европе равнодушными никого – ни подданных, ни государей и политиков. Ларошель была оплотом протестантского сепаратизма, показателем слабости королевской власти, поводом для вмешательства как католических, так и протестантских государств во французские дела. Кому это было нужно? Даже во время осады сторону Ришелье держала Испания, а Ларошели – Англия. Поэтому кардинал не зря частенько говаривал, что «взятие Ларошели – будущее порядка во Франции».

Нельзя забывать и о том, что, несмотря на весь свой рационализм, Ришелье был кардиналом римской католической церкви, а Франция была страной преимущественно католической. Кроме того, политические смуты времен религиозных войн и начала царствования Людовика XIII заставляли кардинала в первую очередь думать о преодолении внутренней оппозиции, как при дворе, так и со стороны гугенотов. И все же осада столицы гугенотов и ее результаты показали, что первый министр Франции был не религиозным фанатиком, а веротерпимым реалистом. Он всегда проводил четкое отличие между религиозным нонконформизмом и политическим призывом к мятежу. Безусловно, Ришелье не верил в то, что можно заставить гугенотов обратиться в католицизм, но в то же время был убежден в невозможности позволить им не подчиняться короне.

Поэтому, даже после длительного и отчаянного сопротивления жителей города «Эдикт милости», дарованный им первым министром в 1629 году, был образцом веротерпимой и мудрой государственной политики. Ведь, самое главное, гугеноты – это костяк развивавшейся французской буржуазии. И не только: этим актом Ришелье укреплял тылы французский монархии накануне прямого военного столкновения с Габсбургами. 28 июня 1629 года кардинал лишил по «Эдикту милости» гугенотов политических прав, но оставил свободу вероисповедания и сохранил ряд экономических привилегий гугенотской буржуазии. «Для меня не существует различий между католиками и гугенотами – все должны быть добрыми французами».

Узнав о содержании «Эдикта милости», папа римский Урбан VIII, помрачнев, пробурчал: «Каков ловкач!» Очевидно, он ожидал других, более репрессивных по отношению к гугенотам, результатов. Римский понтифик по достоинству оценил действия французского кардинала. Не преминул их заметить и император Фердинанд II, как раз в то время отдаливший от себя прославленного Валленштейна, в котором и он, и другие князья Империи увидели «немецкого Ришелье». Вообще с тех пор ни папа, ни император уже не верили ни единому слову кардинала. Ведь осада Ларошели заставляла их долгое время думать, что Ришелье в Тридцатилетней войне фактически перешел на сторону Католической лиги. Поэтому с конца 20-х годов сношениями со Священной Римской империей занимался исключительно отец Жозеф, правая рука кардинала и его «тень» – только ему еще отчасти верили католические политики. Джулио Мазарини восхитился тогда политической мудростью и ловкостью первого министра Франции, о чем не раз упоминал в письмах к отцу. Об этом же он не забыл чуть позднее сказать и самому Ришелье.

Одни люди имеют свои жизненные идеалы, другие – нет. На рубеже 20-30-х годов Мазарини на всю жизнь обозначил для себя идеал политика и, пожалуй, человека.

В условиях Тридцатилетней войны внутренние преобразования кардинала Ришелье были довольно жесткими, что дало повод зачислить его впоследствии в ряды «тиранов» и играть его головой в мяч во время Французской революции конца XVIII века. Политическая деятельность первого министра и его «креатур» (т. е. государственных секретарей) заложила основы бюрократического аппарата во Франции, привела к уменьшению влияния губернаторов провинций, верховных судов и других высоких должностей. Этим была подорвана политическая мощь аристократической оппозиции королевской власти: принцы крови, герцоги, пэры и знать были отстранены от важных административных постов. Их сменили преданные королю и Ришелье государственные секретари, сюринтенданты финансов и высшие советники, по своему происхождению, преимущественно, дворяне мантии. Они были не просто исполнителями воли министра, а настоящими политическими деятелями, которых он подбирал в соответствии с их способностями, с которыми он часто советовался и которым доверял. В основу всей внутренней и внешней политики французского кардинала был положен государственный интерес. Интерес его Франции.

Несомненно, только сильное централизованное государство могло возглавить антигабсбургскую коалицию и одержать победу в европейской войне. В своей дипломатии Ришелье сумел подняться на уровень понимания и совмещения государственных и общеевропейских интересов. Принадлежа к элите римско-католической церкви, кардинал, тем не менее, принял главный принцип Аугсбургского религиозного мира 1555 года «чья власть, того и вера» в Германии и поддерживал лозунг «немецких свобод», и протестантов в Европе в целом. «Война в Германии – не столько война, религиозная, сколько война, против чрезмерных амбиций Австрийского дома», – полагал Ришелье.

Обозначившийся при нем антииспанский курс внешней политики вызывал ожесточенное сопротивление придворной партии ультрамонтанов и их главы Пьера Берюля. В дальнейшем папа Урбан VIII в 1631 году под давлением Габсбургов пытался убедить Ришелье отказаться от поддержки протестантских княжеств Германии. Но контакты с князьями со стороны Ришелье не содержали конфессиональных моментов – первый министр активно общался и с главой Католической лиги Максимилианом Баварским, стараясь настроить его против имперских амбиций Фердинанда II. Поэтому такая политика римской курии оказалась безуспешной.

Несмотря на поставленную цель достижения гегемонии Франции в Европе, Ришелье был одновременно поборником идей европейского равновесия и естественных границ. Он мечтал о создании в будущем системы коллективной безопасности на континенте. Ему чужда была политика экспансионизма, которую впоследствии проводили Людовик XIV и Наполеон Бонапарт. В последнее время историки выделяют в политике Ришелье четыре основных аспекта, сформулированные самим кардиналом-министром: мир в христианстве, всеобщий мир, безопасный мир, скорый мир. Но оценка мира в политической теории кардинала представляла собой альтернативу универсалистским устремлениям Священной Римской империи и Испании. Мир – это гарантия спокойствия в христианстве, но под главенством Франции. Однако Ришелье не считал Францию воинственным государством, способным выдержать длительную войну, для чего ей и нужен был мир. Поэтому внешнеполитическую концепцию первого министра Франции можно оценивать как реалистическую. В результате Тридцатилетней войны в Европе впервые наметилось равновесие сил, а Франция приблизилась к своим «естественным границам». Но до этого еще было далеко. Скажем, однако, что политика Ришелье всегда была очень гибкой – он исключительно умел сообразовываться с возникшими внезапно обстоятельствами. Подобную гибкость, если не большую, он заметил в Джулио Мазарини.

Не все свои мысли и соображения кардинал сумел реализовать. Ведь уже то, что он осуществил, под силу разве что гиганту, а не человеку со слабым от природы здоровьем и несметным числом врагов. Его экономическая политика не всегда находила благодатную почву в условиях военного времени. Его «финансовый проект для мирного времени» не был реализован, поскольку сам министр не дожил до окончания Тридцатилетней войны. Суть этого проекта заключалась в установлении единого налога, охватывающего все слои населения Франции. При этом кардинал ставил задачу возможно больше сократить местные платежи, львиная доля которых не постигала казначейства. «Истинным способом обогащения государства является облегчение народа путем снятия… этих платежей… что должно стать главной целью при упорядочении государственных дел», – отмечалось в его «Политическом Завещании». Первый министр проводил прямую связь между политической мощью государства и его экономической силой. «Золото и серебро являются одной из главных и наиболее необходимых сторон могущества государства», – считал кардинал.

Хотя экономические реформы в условиях Тридцатилетней войны было весьма сложно осуществлять, Ришелье все же предпринял некоторые шаги. По ордонансу 1626 года кардинал разрешил дворянству заниматься торговлей, что должно было укрепить экономическое положение праздного сословия и, конечно же, самой Франции. Это был шаг по втягиванию дворянства в формирующуюся буржуазную экономику. Такая политика дала свои плоды только при его преемниках, и имела место даже в XVIII в., когда Старый порядок во Франции шел к своей гибели. Во время Французской революции оказалось, что «чистых» дворян в королевстве осталось не так уж и много.

Большое значение Ришелье придавал развитию французской внешней торговли. Многие исследователи его жизни и деятельности считают, что взятие Ларошели имело и другую цель – сделать этот город воротами Франции в Атлантику. Но попытки обойти англичан в морской торговле оказались безуспешными. Очевидно, все силы его министерства ушли на укрепление государственного бюрократического аппарата и борьбу с Габсбургами: финансов явно не хватало.

Ришелье положил начало колониальной и морской политике Франции – ведь она являлась важным источником накопления богатств в ту эпоху. По инициативе первого министра французское правительство содействовало образованию нескольких торговых компаний, захватам Гваделупы и Мартиники. Кардинал вплотную приступил к созданию торгового флота. При нем заморские авантюры получили политическую и материальную поддержку государства, потому что Ришелье первым из французских государственных деятелей поставил задачу превратить Францию в морскую державу, располагающую военным и торговым флотом, а также хорошо оборудованными портами и перевалочными базами. Еще в 1626 году накануне решительной схватки с гугенотами он создал и возглавил морской совет, ставший прообразом будущего морского министерства, по указанию министра была проведена модернизация портов Тулона, Гавра, Бреста, чуть позже – Ларошели.

И все же кардинал Ришелье оставил страну в состоянии хозяйственной разрухи, вызванной годами разорительных внутренних и внешних войн. Это дало основание его критикам считать, что экономика и финансы страны в значительной мере были принесены в жертву его амбициозной внешней политике. Но политика Священной Римской империи была еще более амбициозной, и нанести ей поражение было первостепенной задачей всех централизованных государств Европы. История в целом подтвердила правильность дипломатической стратегии первого министра-кардинала. И та же история оспаривала и до сих пор пытается оспорить его вклад в создание новой Франции.

Так, для известного французского историка Жюля Мишле кардинал был «сфинксом в красной мантии, чьи тусклые серые глаза, казалось, говорили: «Всякий, кто узнает мои мысли, должен умереть»; «диктатором отчаяния», «который всегда был добрым, как только сотворил зло»; душой, терзаемой «двадцатью другими дьяволами» и разрываемой на части «сидящими внутри ее фуриями». По словам Мишле, кардинал «даже в смерти оставался столь страшен для врагов, что никто, даже за границей, не отважился говорить о его кончине. Боялись, что зло и невероятная сила воли помогут ему вернуться с того света». А вот для не менее известного отечественного исследователя Н.И. Кареева Ришелье был «великий государственник, человек, ставивший выше всего государство, все ему подчинявший, стремившийся устранить из жизни все, что противоречило интересам государства, воплощенного в абсолютизме центральной власти… Ришелье… создал целую школу, из которой вышло немало крупных деятелей абсолютизма».

Наследникам часто бывает легко судить политических деятелей, особенно такого масштаба, как Ришелье. Но сто лет назад еще один крупный исследователь его жизни Габриэль Аното со всей твердостью высказал глубокое убеждение в бесцельности суда над Ришелье: «Лучше стремиться к пониманию того, что он сделал, чем к пустой забаве рассуждений о том, что он должен был сделать».

Мы так и поступили. Правда, руководствуясь в немалой степени словами самого кардинала: «Что бы человек ни совершил, общество никогда не будет справедливо. Великий человек, достойно служивший своей стране, сродни приговоренному к смерти. Единственная разница состоит в том, что последнего карают за грехи, а первого – за добродетели».

Безусловно, описание предшественника Джулио Мазарини на посту первого министра Франции будет неполным без характеристики его личной жизни. Она, как замечают почти все его биографы, была вполне благопристойной. Ришелье, этот незаурядный человек, обладавший слабым здоровьем, но железной волей, практически не имел личных привязанностей, кроме, пожалуй, «серого кардинала» и верного друга отца Жозефа, многочисленных в его резиденции Пале-Рояль черных кошек и впоследствии, уже незадолго до своей смерти, итальянца Джулио Мазарини. Правда, враги кардинала не раз пытались обвинить его в распущенности, утверждая, что в юности у него было несколько любовных увлечений. Согласно слухам, он был в близких отношениях с госпожой Буффлер и у них даже родился сын. Однако не существует никаких документальных свидетельств, подкрепляющих это утверждение. Кроме того, сама молодость может служить оправданием таких «грехов», водящихся почти за каждым кавалером. Еще более сомнительно мнение о том, что кардинал состоял в любовниках французской королевы Анны Австрийской. Это не так, и читатель об их истинных отношениях узнает подробнее из последующих глав книги. В принципе, на сегодняшний день все посмертные слухи о развратном поведении Ришелье были тщательно изучены и отвергнуты.

Вообще кардинал был не очень высокого мнения о женщинах и характеризовал их следующим образом: «Эти божьи твари довольно странные создания. Кое-кто думает, что они не способны нанести большого вреда, ибо не могут сделать и ничего хорошего, но я не разделяю этого мнения и, по совести, должен признаться, что никто не способен лучше содействовать гибели государства, чем они».

И все же первого министра Франции нельзя было назвать аскетом – под его красной мантией отнюдь не скрывался монах. Он считался богатейшим человеком во Франции и внешне жил довольно расточительно. Кардинал покупал земли, возводил великолепные дома и собирал произведения искусства. Его резиденция Пале-Рояль по своему убранству была равной домам крупных аристократов. Иногда, когда он покидал ее, то близлежащая улица была запружена каретами и случайные прохожие по ошибке кричали: «Да здравствует король!» Кардинал постоянно приумножал свое состояние и, не испытывая особых угрызений совести, использовал свои власть и влияние, чтобы содействовать карьере своих родственников.

Тем не менее, Ришелье можно назвать скромным человеком. Его частная жизнь была проста. Его кабинет отличался строгим интерьером, да и пищу кардинал потреблял отнюдь не изысканную, чему в немалой степени способствовало состояние его желудка. Как духовное лицо, он не нарушал ни одного поста. Если Ришелье слышал откровенную лесть собеседника, то отворачивался от него и не выказывал ни малейшего интереса. Но, скорее всего, это объяснялось тем, что он просто терял к нему доверие.

Итак, все свидетельствует о том, что кардинал Ришелье являлся сложной фигурой, полной лукавства и явных противоречий. Но последние – залог любого развития. Конечно, Ришелье не был совершенством и далеко не всегда жил в соответствии с достойными восхищения чувствами, высказанными в его писаниях. Добиваясь осуществления своих честолюбивых замыслов, он мог быть крайне подобострастным и исключительно расчетливым. Следуя своим политическим идеалам, он становился безжалостным. Таковым, но в гораздо более преувеличенной степени, видели и его политического наследника – кардинала Мазарини.

Тем не менее, жизнь диктует нам условия, а не наоборот. Просто объявить Мазарини продолжателем политики Ришелье легко. Однако преемнику кардинала на посту первого министра нужно было стать гением политических манипуляций, чтобы в еще более неблагоприятных условиях не только сохранить, но приумножить и разнообразить то, что оставил великий предшественник.

Великий кардинал прожил недолго, уступив дорогу другому кардиналу. Свою политику он проводил, по сути, в молодом и цветущем для мужчины возрасте. В цветущем возрасте делал свою карьеру и политику Джулио Мазарини. Таков уж был XVII век – век дерзких и молодых!

Чрезвычайный нунций и Франция

Если дело не будет выходить, надо сделать так, чтобы оно вышло

    Вудро Вильсон

В 1630-1635 годах Европа переживала третий, шведский период кровопролитной Тридцатилетней войны. Заключив в 1629 году при посредничестве французских, бранденбургских и английских дипломатов перемирие с Польшей на шесть лет, шведский король Густав II Адольф через полгода высадился в Померании и в июле 1630 года вступил в Штеттин – столицу померанского герцогства. Несмотря на свою заявленную первоначальную цель овладеть только Померанией и Мекленбургом, он, стремительно продвигаясь на запад, начал свое триумфальное шествие по Империи. Вся антигабсбургская коалиция воспрянула духом. Шведы повсюду встречали радушный прием протестантских жителей, почитавших их за ангелов, спустившихся со скандинавских гор, дабы избавить Империю от тирании папистов. «Северного льва» Густава Адольфа, талантливого полководца и государственного деятеля европейского масштаба, ожидали в протестантской Германии как мессию.

Но для развития своего наступления шведскому королю сначала необходимо было заручиться поддержкой Бранденбурга и Саксонии и установить контакт с Францией. Последний был достигнут довольно скоро. В январе 1631 года в Бервальде недалеко от Франкфурта-на-Майне было достигнуто франко-шведское соглашение об организации безопасности в северных морях и восстановлении «попранной имперской тиранией» имперской же конституции. Густав Адольф обещал продолжать военные действия при условии французских субсидий в 400 000 рейхсталеров ежегодно. Согласно своей дипломатии по отношению к германским княжествам, кардинал Ришелье на переговорах добивался нейтралитета шведов по отношению к Баварии и Католической лиге. Густав Адольф согласился не начинать военные действия, но при условии встречных гарантий от Максимилиана Баварского. Согласие Ришелье на ратификацию подобных условий было продиктовано, видимо, намерениями кардинала в будущем манипулировать финансовой помощью. Но в итоге в дипломатическом поединке с французским министром король Швеции оказался победителем. Долго ожидать предлога к войне с Католической лигой не пришлось.

10 мая 1631 г. главнокомандующий военными силами Католической лиги Тилли взял ночным штурмом Магдебург. Этот город, преданный огню, мечу и грабежу, был полностью уничтожен. Из 30 000 его жителей лишь несколько сот нашли прибежище в огромном соборе Девы Марии. «Магдебургский факел» потряс Германию. Георг Вильгельм Бранденбургский спешно заключил с Густавом Адольфом оборонительный договор, и шведские войска беспрепятственно устремились к Эльбе. В конце августа Тили совершил бросок в Саксонию, и ее курфюрст Иоганн Георг, спасая свои владения и репутацию, спешно соединился со шведским королем.

17 сентября 1631 года Густав Адольф в решающей схватке одержал победу над Тилли близ Брейтенфельда под Лейпцигом. Армия Лиги практически перестала существовать. Весной 1632 года успех был развит под Аугсбургом, а в мае того же года шведы заняли Мюнхен – столицу Баварии. Параллельно союзные шведам саксонцы вступили в Чехию и заняли Прагу. Власть императора Священной Римской империи над германскими княжествами была серьезно поколеблена. Более того, проводя довольно явную политику в пользу протестантов на завоеванных им землях, Густав Адольф способствовал резкому падению морального духа католиков. 16 ноября 1632 года в битве при Лютцене (юго-западнее Лейпцига) шведы дали генеральное сражение и одержали победу над вновь призванным напуганным Фердинандом II блестящим полководцем Валленштейном. Но эта победа далась им нелегко и оказалась, как показало будущее, на самом деле «пирровой» – в сражении погиб сам король шведов Густав Адольф. Он бился как простой солдат и оплатил свои подвиги собственной жизнью.

Как много значит жизнь одного человека! Поначалу Ришелье даже потихоньку радовался гибели шведского короля, отказавшегося следовать в фарватере французской политики. Но теперь события Тридцатилетней войны развивались по другому, более сложному и затянутому, сценарию. В феврале 1634 года Валленштейн, ведший переговоры за спиной Фердинанда II с представителями антигабсбургской коалиции, был убит в замке Эгер преданными императору офицерами. Он выполнил свою миссию на земле. А 5-6 сентября 1634 года шведская армия, утратившая своего вождя и былую дисциплину, потерпела поражение от имперских войск при Нордлингене. Результаты этой битвы заставили протестантских князей Германии искать перемирия с императором. Общеполитическая обстановка в Европе стада вновь благоприятной для Империи и Испании.

Зато она приняла угрожающий характер для Франции. Больше в тени находиться было нельзя. Тогда Ришелье заметил Людовику XIII: «…в создавшейся ситуации нельзя более иметь выгод от мира… Настало время появления Вашего Величества на полях сражений». Вскоре объединенный франко-голландский флот сосредоточился у Кале, а многочисленные французские войска – в Пикардии.

В начале ноября 1634 года к Парижу приближалась одинокая карета. Погода была солнечной для обычно ненастного месяца – возможно, это предвещало удачу. В экипаже, выглядевшем довольно представительно, находился подтянутый и элегантный молодой прелат в сопровождении нескольких слуг. И не только. Багаж путешественника составляли превосходнейшие картины итальянских художников, включая Тициана и Пьетро де Кортону, а также другие произведения искусства и ценные книги – дары римского кардинала Антонио Барберини кардиналу Ришелье. Эта богатая и великолепная «манна небесная» призвана была облегчить и ускорить действия монсиньора во французской столице. Молодой человек был полон надежд и радовался, как ребенок.

26 ноября того же года Джулио Мазарини (в экипаже был именно он) прибыл к французскому двору в качестве чрезвычайного нунция папы римского. Этим назначением он был во многом обязан кардиналу Антонио и наградой за выполнение своей задачи должны были стать доходы с аббатств в Вольтера и Имола, доходы с неисполняемой Мазарини должности каноника в Латеранском соборе и несколько бенефициев в Лотарингии. Официально миссия была призвана помочь восстановлению в правах герцога Карла Лотарингского и признанию брака наследника престола Гастона Орлеанского с Маргаритой Лотарингской, на самом же деле – преследовала цель предотвратить объявление Францией войны Испании.

Чрезвычайный нунций папы римского был принят со всеми знаками уважения, указывавшими на заинтересованность французов в добрых отношениях со Святым престолом. К своей миссии Мазарини тщательно подготовился, был проинформирован обо всех последних событиях и встретился с несколькими важными персонами. Во Флоренции он имел нелегкий разговор с донельзя раздосадованным оккупацией своих земель Карлом Лотарингским, который предлагал Джулио немалые деньги в случае урегулирования конфликта в его пользу. Молодой человек выслушал его с должным вниманием, но взял ли задаток – история об этом умалчивает. В Турине он провел несколько приятных дней в компании тетки Карла герцогини Кристины Тосканской. А в Авиньоне губернатор Лангедока посоветовал папскому нунцию, что создание Итальянской лиги сможет помочь мирным переговорам.

В результате этих бесед и особенно после печальных для антигабсбургской коалиции событий под Нордлингеном Джулио пришел к выводу, что его миссия заранее невыполнима, что заставляло его быть крайне деликатным. «Вы можете мне поверить, – писал он Сервьену в то время, – что я не хотел связывать себя с переговорами, которые обречены на провал…». Но быть в Париже и общаться с человеком, которого он считал гением и олицетворением судьбы Франции, – одного этого уже было достаточно для оптимистического настроения молодого нунция. Он открыто восхищался Францией, что частично просочилось и в письма его Святейшеству. На это не преминули обратить внимание происпански настроенные недоброжелатели Мазарини в курии, недовольные стремительным взлетом недоучившегося священника. В то же время корреспонденция последнего показывала, что 33-летний папский нунций пока верно следовал курсу политики Святого престола и защищал дело мира.

Эти обстоятельства не укрылись от зорких глаз Ришелье, который демонстративно выказывал дружелюбие папскому посланцу. Венецианский посол замечал, что «Его Светлость (т. е. Мазарини) часто всего можно увидеть на банкетах и в Комедии». Сам же Джулио писал Антонио Барберини: «С кардиналом Ришелье разговаривать очень приятно. Он часто приглашает меня на обед раза, ни один праздник в его доме без меня не обходится…» В другом письме своему «падрони» посланник Рима замечал: «Как правило, обед у Его Преосвященства длится с двух до трех часов дня. Нередко он настаивает, чтобы я сопровождал его к королю. Он в разговоре со мной очень прост, а на публике – исключительно вежлив. Я чувствую себя обязанным постоянно составлять ему компанию». Кто тогда мог сказать, к чему это приведет в будущем?

После обедов и пиршеств беседы этих двух незаурядных людей с глазу на глаз приобретали более деловой характер.