Иоанн III Великий. Исторический роман. Книга 1, часть 1—2

– Да ты бы сам должен давно за этот собор приняться! Ведь нынешний-то сколько лет стоит? Еще великий князь Иван Калита его строил – полтора века назад. Ты же, судя по всему, хочешь сильным властителем сделаться, не в пример отцу твоему, обиженному судьбой и братьями. Храм престольный – это лицо государства и государя его. А коль лицо твое все перекошенное стоит, – ну какое может быть к тебе почтение?

– Усовестил, владыка, совсем усовестил. Только сам знаешь, весь прошедший год с казанскими басурманами окаянными дрались, то одна стычка, то другая. Лишь в нынешнем сентябре Казань сдалась на полную нашу волю. А надолго ли – не ведаю. У этих поганых известно, чего клятвы стоят. Сегодня Аллахом клянутся хранить мир вечный, а завтра снова грабить идут. До строительства ли мне было? Один Господь знает, сколько этот год война стоила… Перед тем Махмут-царь со всей ордой своей на нас двинулся, сколько переполоху наделал, месяц полки собирали! Хорошо, он с Ази-Гиреем Крымским по пути сшибся, нас Бог миловал. Ныне же молю Господа, чтобы удалось перезимовать благополучно, чтобы голод нас не одолел, сам, небось, помнишь – снег в мае три дня лежал в Москве, а 2 июня, когда все уже посажено было, мороз ударил. Все это – затраты непредвиденные.

– А я тебе так скажу: на Божье дело станешь жалеть – больше потеряешь. Если бы наши предки перед началом каждого строительства рассуждали о нужде да о трудностях, до сих пор на Руси ни одного бы храма приличного не было. Ты начни только, все Бог пошлет – и удачу, и деньги. Вон матушку твою Марию Ярославну в пример тебе поставлю. Нигде не ходила, не кланялась, не просила. На свои деньги церковь Вознесения как перестроила?! Любо-дорого посмотреть – стоит, как невеста нарядная, сердце радует. И мастера завидного Ермолина отыскала, и каменщиков умелых…

– Отец мой, не хвали ты меня так уж, – молвила, наконец, и Мария Ярославна, – сыновья ведь тоже мне помогали, в государевых мастерских камни-то точили да кирпичи обжигали! Да и остальное все – как бы я без них?

– Да знаю я, конечно, княгинюшка, знаю, что горячусь, но душа-то болит. Словом, наворчал я на вас, а теперь решение свое скажу. Хороший храм хороших средств стоит. Понимаю, что негоже все на одного государя сваливать. Да и мне одному такое дело не потянуть. Решил я объявить сбор денег на возведение первого и главнейшего храма московского по церквам и соборам, по всем монастырям русским. Хочу не только о себе память оставить. Хочу, чтобы каждый русич, который поднесет свою копеечку на храм, знал потом, что и его доля труда есть в том творении Божьем и человеческом. И чем красивее и величественнее получится собор, тем больше будет гордость народная, а значит, и любовь к земле своей. Вот так я решил! – Владыка с наивным пафосом стукнул посохом об пол и, опираясь на него, начал подниматься.

– Не спеши, отец мой, и у меня к тебе тоже дело есть, – приостановил его Иоанн.

Увидев, что митрополит вновь опустился на стул, но все еще продолжает сидеть торжественно насупившись, великий князь решил поднять ему настроение:

– Позволь мне, владыка, первый взнос сделать на строительство храма, выделю из казны пятьсот рублей – два с половиной пуда серебра. Потом, по возможности, еще добавлю.

– Вот это дело! – подобрел владыка.

– А теперь скажи, отец мой, – перешел великий князь на шутливый тон, – какие это у тебя тут доносчики в моих хоромах затаились? Кто тут мои тайны великие выдает?

– Так эту твою тайну пол-Москвы знает. Давно уж москвичи обсуждают, на ком их молодой красивый государь оженится. О греческой-то невесте давно слух прошел – бояре ж не немые. Ты с ними здесь посоветовался, они дома с женами поделились – вот тебе и весь секрет! А увидевши пышный фрязинский караван с провожатыми, по городу важно проплывший, только спящий мог не догадаться, что посол с результатом прибыл. И пошла новость гулять… А ко мне она с князем Ряполовским пожаловала. Я с ним в храме о новом соборе говорил, он тоже пообещал пожертвование сделать. Сказывал, невеста Фрязину понравилась – приятная, обходительная, нашу православную веру чтит, и преданность ей изъявляет. Похвально это, да только что-то сомнение меня тут гложет. Ведь воспитывалась и проживает она под крылом самого кардинала Виссариона! А знаешь ты, кто этот самый кардинал?

– Ну, в общем-то, конечно!

– Вот то-то, что «в общем». Ты, конечно, слышал о восьмом вселенском соборе в Италии? Там, как ты знаешь, в основном один вопрос решался – об объединении католической и православной Церквей. Очень уж хотелось тогдашнему папе Евгению IV собрать все стадо христиан под своим башмаком. Но прежде ему надо было убедить весь свет в превосходстве догматов латинской веры над греческой. С этой целью папа организовал прения, диспуты меж представителями этих Церквей. Так вот, от православных, кроме нашего Исидора-изменника, выдвинули еще двоих – преданного своей вере Марка Эфесского и вот этого самого, достаточно молодого еще тогда, Виссариона, архиепископа Никейского. Говорят, спорили они долго, но благодаря именно Виссариону, да нашему непутевому Исидору православные уступили, во всем согласились с католиками, и состоялось мнимое объединение Церквей. За такую услугу папа наградил обоих изменников кардинальскими шапками.

Владыка вновь разволновался от воспоминаний, поднялся со стула, прошелся по палате, но вскоре продолжил:

– Матушка твоя, небось, хорошо помнит эту историю!

– Как же не помнить, – тут же подтвердила Мария Ярославна. – И самого Исидора хорошо помню. Он за несколько лет наш язык-то так и не освоил, все слова русские с греческими путал.

– После этого собора, – вернулся к рассказу святитель, – папа римский назначил Исидорку митрополитом Киевским и всея Руси, а Виссариона Никейского тогда же оставил у себя кардиналом. Ну, с нашим-то вы знаете, что приключилось. Скажу только, что тут твой отец, государь мой, твердость проявил. Поглядев, что Исидор явился на службу в храм Богоматери с латинским крестом, который несли перед ним, послушав, как он в литургии поминает вместо Вселенских патриархов папу Евгения, как читает грамоту Флорентийского Собора, противоречащую нашему древнему учению, великий князь осерчал и приказал изменника заточить в Чудов монастырь под стражу. Конечно, изумлены все были исидоровой той службой, но родитель твой, государь, сразу понял зловредность его новшества. Ведь именно такие резкие перемены в законе сеют вообще недоверие к нему в народе. Через пару месяцев этот грек бежал к папе, и где он теперь – не знаю. А Виссарион – изменник, вишь, теперь процветает, исповедует латинство. Потому очень уж я сомневаюсь, чтобы его воспитанница сохранила верность православию…

– Так посол утверждает!

– А он такой же хитрый, как и сам Виссарион. Он тебе что хочешь скажет. Да придет время, во всем сами убедимся. Ну а если все же Софья католичкой себя объявит, я сразу предупреждаю – венчать тебя с ней не стану. Придется тебе искать другого пастыря. Государыня на Руси православной быть должна, дабы народ ее понимал и распрей религиозных на земле нашей не возникло. Мы и так со всех сторон иноверцами стеснены, одна у нас сила – в крепости веры и твердости соблюдения ее законов. Помни, что с Византией произошло после того как из Рима ее пастыри с латинством воротились. Народ от этих пастырей отвернулся, раздоры да смуты начались, оттого турки и поглотили их с такой легкостью.

Митрополит распрямился, повернулся в сторону входной двери:

– Пора мне, вечерня начинается. Хочу сам присутствовать. Что касается брака с деспиной Софьей, – я уже благословение свое дал. Надеюсь, на славу Руси такой союз послужит.

– Спасибо, владыка. Я сегодня у себя помолюсь…

– Да и мне пора, – засобиралась матушка. – Пойду на службе постою, а потом гляну, чем внучек занимается.

За окном действительно быстро темнело – короткий предзимний день пролетал молниеносно. Оставшись один, Иоанн подошел к окну. Снег в начинающихся сумерках казался голубоватым. В стороне виднелись купола того самого Успенского собора, о котором только что убивался владыка. И он был прав. Крепость вся требовала перестройки, обновления. А стало быть, огромных средств. И они понемногу прибывали, накапливались. Расширялась территория Руси, стало быть, росли доходы от налогов; после нескольких неудачных попыток добиться получения дани или хотя бы богатых даров совсем почти отстала Большая Орда. Несколько лет уж дальше рязанских окраин татарские шайки не прорывались – их отбивали пограничные рязанские же казаки из наемных сторожевых отрядов или специально посланные государевы дружины. Правда, появился новый опасный противник.

Около тридцати лет назад на развалинах разгромленной сначала руссами, а затем ордынцами Волжской Болгарии обосновался изгнанный из Золотой Орды хан Улу-Махмет со своими сыновьями и сторонниками. Собрал вокруг себя разного рода кочевников, остатки местных жителей и провозгласил себя казанским царем. С того времени не стало русскому княжеству покоя от постоянных татарских набегов и с востока. Но, слава Богу, минувшим летом, собравшись многими силами, русские войска разгромили казанцев. Сейчас главной занозой становились отношения с Великим Новгородом.

Иоанн быстро подошел к столу и позвонил колокольчиком. Тут же в комнату вошел молодой человек, безбородый и безусый, широкие плечи его были затянуты темно-синим кафтаном, расшитым цветными нитями, из-за его распахнутых бортов виднелась светлая, узорчатая рубаха, подпоясанная широким ремнем. На ногах даже в сумерках светились красные яркие сапоги. В них были заправлены тонкие темные порты. Это был Владимир Гусев, которого недавно великий князь сам лично взял к себе на службу. Во время осенней охоты под Александровом один ловчий Иоанна подвернул ногу, второй слег с жаром. И тогда брат Андрей Меньшой предложил ему в помощники сына своего боярина Елизара Гусева – Владимира. Юноша понимал все желания государя с одного взгляда, был умен и расторопен, соколы его слушались, как ручные попугаи. Да и видом своим был приятен: гладкие аккуратные волосы, стриженные «под горшок», чистый, опрятный. Особенно нравилось Иоанну лицо парня – честное, открытое. После охоты он пригласил Владимира к себе на службу, и тот с радостью согласился. Правда, матушка выразила неудовольствие, мол, не по чину. Но Иоанн Васильевич возразил, что берет молодца не в думу боярскую, а в дьяки, на побегушки. К тому же род Гусевых не из захудалых – из Добрынских, а его дядя Василий Образец – знатный воевода. Пока что Иоанн в новом дьяке не разочаровался.

– Владимир, не воротился еще посол из Новгорода?

– Так ведь только пять суток прошло, как отбыл, а туда три дня пути, да обратно, так что еще денек-другой подождать придется.

– Да-да, я заторопился. Надобно в Коломну отъехать. Там сейчас пушки для обороны немецкие мастера отливают, да порох испытывают. Хочу сам видеть все это. Впрочем, так решим: распорядись, чтоб все готовили к завтрашнему утру для отъезда в Коломну. Если никаких срочных вестей из Новгорода не будет – пусть посол здесь ждет. Я отъеду лишь дней на пять. Если что неотложное, пусть тоже в Коломну прибудет. А теперь прикажи печи подтопить – прохладно. И в мыльне вели воду подогреть. Больше сегодня никого не приму, дел никаких не назначаю.

Владимир, внимательно выслушав великого князя, поклонился и вышел в дверь, ведущую в сени – там дьяки по очереди и ночевали. Иоанн же, вспомнив про римские дары, привезенные Фрязиным, подошел к сундучку, открыл его. Там лежала книга в красивом кожаном переплете, большой серебряный латинский крест на серебряной же толстой цепи, два бронзовых хорошей работы подсвечника и серебряная чаша с изогнутой наподобие капризной змеи ручкой и литыми фигурками по основанию, которые в наступивших сумерках было трудно разглядеть.

Иоанн снова позвал Владимира и приказал отнести все в Казенный приказ. Каменные подвалы для хранения его казны располагались под храмом Рождества Богородицы, имелись хранилища и в Казенном приказе. В самих жилых помещениях как государевых, так и матушкиных, да и у большинства других бояр, ценные вещи, как правило, не сберегались. Все почти строения в городе были деревянными, и частые пожары могли в любой момент обратить их в пепел. Правда, появились уже и каменные дома. Например, хоромы из кирпича построил себе возле крепостной стены богатый купец Никита Таракан, из кирпича же поставил около двадцати лет назад палаты на своем дворе предшественник митрополита Филиппа Иона. Специально для такого непривычного в Москве строительства он приглашал Псковских мастеров.

Кто же спорит – каменные хоромы и прочнее, и против пожаров устойчивее. Да ведь не случайно считается на Руси, что деревянные дома для человеческого здоровья гораздо целительнее. Что и говорить, мог бы Иоанн найти достаточно средств для каменного строительства и для приглашения любых иноземцев, только нужды в этом пока не видел. Вот подвалы – это да, они должны быть каменные, чтоб добро не горело, чтоб фундамент надежным был. А палаты любые на готовый фундамент русские мастера ставили за несколько дней. Да что жилье – церковь-красавицу из дерева, высокую да просторную, могли в три дня возвести, если требовалось!..

– Отдай дары казначею! – приказал Иоанн Гусеву. – Ужин принеси и оставь в столовой, я позже один поем.

Проводив слугу взглядом, Иоанн уже почти в темноте достал гребень, причесал волосы и направился в свою опочивальню с протопленной печью и огромной кроватью в центре комнаты под балдахином. Как и в кабинете, в этой палате также имелись три двери. Одна – из кабинета. Вторая выходила в маленькую личную молельню великого князя. Третью он отпер своим ключом, она вела в пустующий терем его покойной жены. Через него он прошел в матушкины хоромы, но вовсе не к ней. Мало того, он надеялся, что как раз сейчас, в самый разгар вечерней службы, Мария Ярославна находится в храме, а позже, как обычно, направится к внуку. Тем не менее, он выбрал дорогу хоть и более длинную, но безлюдную. Впрочем, Иоанн никого не боялся, но лишних разговоров не хотел. Он направлялся к Феодосии.

Глава II

Взгляд в прошлое

Большинство дворцовых зданий – терема самого великого князя, его покойной супруги, матушки и даже митрополичий двор были соединены между собой сложной системой различных переходов, лесенок, галерей таким образом, что можно было в любую погоду, не одеваясь и не выходя на улицу, свободно пройти из одних палат в другие. Мастера украшали их оконцами с цветными стеклами, витражами, изразцами, деревянной резьбой, и все таким образом, чтобы было достаточно светло, красиво, чтобы не задувал ни малейший ветерок. Посторонние здесь почти не ходили, ибо во все служебные и приемные палаты вели другие двери – прямо с улицы, внутренние же переходы предназначались в основном для семьи государя.

На улице уже стемнело, но благодаря луне и сияющему от ее лучей снегу путь был хорошо виден. Впрочем, Иоанн мог бы пройти его и в кромешной тьме, и с закрытыми глазами.

Ведь вел он к любви. К любви, которую великий князь узнал впервые в жизни лишь к тридцати годам.

…Его обручили еще ребенком, когда ему едва исполнилось девять лет. Брак этот был, как говорится, «нужным», точнее, вынужденным. Детская память не очень-то хорошо хранила все подробности событий, которые подтолкнули его отца, великого князя Василия Васильевича, к такой сделке. Но более поздние рассказы и воспоминания, конечно же, до мельчайших деталей восстановили все подробности тех непростых времен.

Толчок к новой великой смуте и великокняжеской междоусобице на Руси положила смерть великого князя Московского Василия Дмитриевича, сына знаменитого русского полководца Дмитрия Донского, деда Иоанна. Это произошло в 6933 году по местному летосчислению, которое велось, как считалось, от сотворения мира, или в 1425 году от Рождества Христова. По складывающейся к тому времени в Северо-Восточной Руси традиции престолонаследия – от отца к сыну, – преемником умершего великого князя стал его десятилетний сын Василий, будущий отец Иоанна.

Однако брат покойного, Юрий Дмитриевич Звенигородский, извлек завещание их отца Дмитрия Донского, в котором тот писал, что в случае кончины его преемника, старшего сына Василия, удел наследует следующий за ним сын. В этом пожелании не было ничего удивительного: именно так – от старшего брата к младшему, либо старшему в роду передавалась власть на Руси многие столетия. Что и говорить, подобный древний порядок престолонаследия, который назывался на Руси лествичным, порождал много споров меж претендентами, а порой и междоусобных войн. Потому что каждый из братьев имел своих сыновей и после смерти младшего из дядьев все эти «старшие» начинали претендовать на престол… Первым, кто согласился нарушить эту традицию ради мира на Руси, был двоюродный брат Дмитрия Донского, герой Куликовской битвы Владимир Андреевич Храбрый, князь Старицкий. Именно он, как старший в роду, после смерти брата Дмитрия, имел право на великокняжеский престол. Но под нажимом обстоятельств, он признал верховенство над собой племянника, Василия Дмитриевича. Однако Юрий Звенигородский не желал учитывать это обстоятельство и уступать племяннику.

Московские бояре пытались урезонить князя, что, мол, когда ваш отец писал завещание, вы были совсем юными, ни у кого из вас детей еще не было. И писал так великий князь Дмитрий Иванович лишь для того, чтобы в случае смерти старшего сына Москва не досталась потомками князя Старицкого, а осталась за его собственными сыновьями. Но, ни доводы, ни уговоры не помогли.

В то время Северо-Восточная Русь состояла из нескольких удельных независимых княжеств: Тверского, Рязанского, Ростовского и нескольких других. Все они называли себя «великими», претендуя также на главнейшую роль среди прочих. В такой вот ситуации и завязался спор между дядей и племянником за владение Москвой.

Вместо того чтобы по традиции принести присягу новому великому князю, его дядя князь Юрий Дмитриевич начал собирать у себя в Звенигороде войска. И, в конце концов, захватил московский престол.

Москва в то время представляла собой крепость, обнесенную стеной, построенной из белого камня-известняка сто лет назад, в 1367 году, великим князем Дмитрием Донским. Ее территория, словно пчелиный улей, была заполнена многочисленными строениями и дворами. Тут стояли храмы и монастыри, дворы и терема великого князя, его братьев и родственников, знатных бояр и даже купцов. Тут же находились служебные помещения, приказы, хозяйственный двор, каретные и прочие государевы мастерские, подворья некоторых епархиальных владык и богатых загородных монастырей, а также многое другое. Вот эта-то тесно заселенная территория за обветшалыми уже, но всё ещё мощными стенами и называлась городом, детинцем, или крепостью. Некоторые греки также именовали ее на свой лад и кремлем, но до поры, до конца XV века, это слово в народе не приживалось.

Все ближайшие постройки за стенами Московской крепости именовались Посадом, который в свою очередь делился на жилые массивы, носившие каждый свое прозвище. Зарядье – отсюда в Москву приходило солнышко; Ваганьково – тут рядом с крепостью, перед Арбатом, стоял Потешный двор со скоморохами, музыкантами и прочими слугами, которые тешили, то есть ваганили государя и его семейство. В Кадашах делали кадушки, в Барашевской слободе жили государевы слуги из шатерной службы, бараши; в Садовниках цвели и плодоносили государевы сады. За рекой Москвой, в Замоскворечье, раскинулись несколько сел – Киевец, Семчинское и другие. На севере, за Неглинкой, также имелись десятки сел и слобод – каждое со своим именем и своей историей.

Сам город располагался на возвышенности, Боровицком холме, и представлял собой по форме огромный неправильный треугольник. Стены и башни крепости с двух сторон омывали реки – широкая полноводная Москва и маленькая Неглинка. С третьей стороны прямо за стенами начиналась Троицкая площадь, получившая свое прозвание по стоящему на ней Троицкому храму. Нередко именовали ее и Торговой, ибо вся она была заполнена торговыми рядами и лавками. Крепость имела несколько прочных железных ворот, встроенных в башни Никольскую, Фроловскую, Тимофеевскую, Боровицкую и Троицкую. Город был хорошо укреплен, и взять его можно было лишь хитростью или изменой. Именно первым способом, обманом, захватили Москву ордынцы при Дмитрии Донском.

В той княжеской междоусобице меж дядей и племянником московские бояре колебались, поддерживая то одну, то другую сторону, ибо всегда находятся люди, недовольные существующей властью. Однако в результате они все же дружно встали за Василия Дмитриевича – сына своего покойного правителя. Ибо вступив в их город, дядя привел за собой близких ему звенигородских удельных бояр, оттеснив местных. Да и жаден был сверх всякой меры, хапал вместе со своей родней и приближенными все, что под руку попадет. Это вызывало недовольство и перемену настроения местных жителей. Побросав свои дома и хозяйство, они толпами повалили в Коломну, куда был сослан их законный государь. Самозваный великий князь Юрий Дмитриевич был вынужден оставить Москву. Его племянник вернулся к своему великокняжескому престолу. Но вражда претендентов на московский престол на этом не завершилась, междоусобица затянулась ещё на десяток лет.

После смерти князя Юрия Звенигородского оппозицию возглавил его сын Дмитрий по прозвищу Шемяка. В 1446 году великий князь Московский Василий по обычаю предков поехал с сыновьями на богомолье в Троице-Сергиеву обитель. Изменники сообщили о том Шемяке и его стороннику – другому двоюродному брату Василия II князю Ивану Андреевичу Можайскому.