Иоанн III Великий. Книга 2. Часть 3

В этот момент в голосе Геронтия проскользнули нотки торжества, он сожалел, что нет тут его старого противника Вассиана, что нет возможности насладиться властью над ним. Ну да ладно, скоро тот узнает об этом решении, придётся ему покориться.

Вот в это-то время напряженных встреч и решений и пришло к Геронтию известие от государя Иоанна Васильевича о полном подчинении Новгорода. Оно вызвало в душе митрополита противоречивые чувства, весьма далекие от торжества. Лично он ничего не выигрывал от падения независимости Новгородской республики. И даже напротив. Ведь по духовной линии новгородская епархия и без того всегда подчинялась Московскому митрополиту. Весь урожай от похода собирал один великий князь. И материальный и моральный. Власть его усиливалась, он еще более возвышался не только над своими родственниками, над братьями, но и над самим митрополитом. Могло ли это радовать Геронтия?

Второй адресат великокняжеского послания из Новгорода – вдовая великая княгиня Мария Ярославна тоже готовилась к важнейшему событию в своей жизни – к пострижению. Она собиралась сделать это давно, сразу же после смерти мужа: так поступали все великокняжеские вдовы. Но оставались совсем маленькие дети, и тогдашний митрополит Феодосий уговорил ее не спешить, поставить сначала на ноги младших детей, помочь советами старшему сыну, молодому государю. Только подросли свои дети, умерла первая супруга Иоанна Мария, остался сиротой наследник Иван Молодой, надо было заменить ему мать. Не кончались хозяйственные заботы, помогала сыну Ростовские земли объединить, давала советы, наставляла, себе уделы покупала, младших сыновей поддерживала. Но ныне здоровье стало сдавать, пришло время и о душе подумать.

Спешно доделывала Мария Ярославна мирские дела, написала завещание, навела порядок на собственных землях. Думала– колебалась, не раздать ли их сразу в наследство детям – что кому задумала, но решила погодить. Монастырь еще не могила, жить пока будет она тут же, в своем тереме, найдется время и для дел. Что ни говори, а когда матушка богата, все почтения у сыновей к ней больше, да и не только у сыновей. Решала, где оставить своих наместников, что передать в управление государю. Разбиралась с бумагами и накопившимися челобитными. Вот, к примеру, пришла грамота от игумена расположенного на ее землях Киржачского монастыря. Жаловался старец, что одолели села и деревни их обители гости незваные. Останавливаются по пути в Суздаль или Владимир многочисленные путники и паломники, требуют еды-питья, жилища, пиры устраивают. А денег не платят. Разобралась, приказала грамоту подготовить, запретила заезжать туда всяким бездельникам.

Торопилась Мария Ярославна свершить пострижение до возвращения сыновей из похода, из Новгорода. Боялась, что узнают – станут отговаривать, как это уже бывало не раз. К тому же суета начнется, пиры, торжества по поводу победы. Нет, решила не мешкать. Конечно, посоветовалась с митрополитом. Тот рекомендовал ей постричься у игумена Кириллова монастыря Нифонта, который как раз по случаю оказался в Москве.

К Кириллову монастырю имела Мария Ярославна особую любовь и почтение. Разве можно забыть поддержку, оказанную ей и ее мужу старцами обители? Когда они, члены великокняжеской семьи, изгнанные Шемякой из Москвы, униженные, почти нищие, нашли в этой обители не только приют и покой, но и поддержку, опору. Игумен Трифон – да будет благословенна его память! – освободил ослепленного ее мужа, великого князя Василия Темного, от клятвы верности и покорности, вынужденно данной им коварному братцу Шемяке, чтобы избегнуть казни или заточения. Слова Трифона: «Да будет грех клятвопреступления на мне и на моей братии!» – никогда, до самой смерти, не сотрутся в ее памяти, всю свою жизнь она будет считать себя обязанной этому монастырю своим счастьем и всем, что она имела. Оттого особенно щедрыми были ее дары и вклады в эту обитель. Минувшей осенью, продав хлеб со своих земель и собрав налоги на сумму почти в пятьсот рублей, все их она передала в Кириллов. Наказала пятнадцать лет поминать покойного старца Пафнутия и усопшего своего супруга Василия, молиться за все великокняжеское семейство.

Нынешнего игумена Нифонта Мария Ярославна знала давно, еще иноком Пафнутьева монастыря, и хотя никаких особых заслуг за ним не ведала, почитала его как настоятеля дорогой для нее Кирилловой обители. Этого было достаточно, чтобы послушать митрополита Геронтия, принять пострижение от Нифонта.

Словом, когда 27 марта пришла радостная весть от сына, Мария Ярославна готовилась к новой жизни, и через несколько дней, 2 февраля, это событие свершилось: она постриглась в инокини на своем дворе под именем Марфы.

У великого князя Ивана Молодого, оставшегося в Москве правителем вместо отца, также текла замечательная интересная жизнь. При вести о покорении Новгорода вместо радости в нем шевельнулась мальчишеская обида, что отец не взял его с собой, не дал удаль свою проявить. Но он наверстывал упущенное на ином фронте: дважды ездил на Соколиную гору, на осеннюю и зимнюю охоту. Выезжал с собаками и кречетами отцовскими – тот разрешил пользоваться его конюшнями и соколиными дворами. Обсуждал дела с оставшимися боярами и чувствовал себя взрослым и важным.

У Софьи же известие вызвало даже обиду. Она, пожалуй, лучше всех других понимала важность свершившегося, с ней первой делился Иоанн мыслями и планами о необходимости единения государства Русского, об укреплении его границ. Она поддерживала мужа и даже подогревала его честолюбие. А он ей и весточки не отписал об успехе. Митрополит, мать и сын у него на первом месте. Им письма и отчеты. А жена – в стороне. Случайно узнала о событии через митрополичьего дьяка.

Иван Молодой, пасынок, вообще с ней не разговаривал, да и она старалась с ним не сталкиваться. Мария Ярославна чаще всего находилась на своем дворе, изредка лишь заходила проведать внучек. И с митрополитом Софья общалась редко – есть у нее своя домовая церковь и свой духовник. Словом, изоляция какая-то от родичей. И от новгородского известия не радость, как должно было случиться, а одна обида.

Москва жила своими заботами. А великий князь Московский и всея Руси продолжал утверждать свою власть в Новгороде. 21 января, накануне дня своего рождения, принимал он подарки от покоренных. Снова тащили новгородцы в стан к Иоанну бочки с вином и медом, ткани, серебро, кречетов, изделия золотые и серебряные: кто что мог. Кто от избытка богатства, кто – последнюю ценность из дома, лишь бы умилостивить самодержца, отвести беду от себя и своих близких. Мало ли что было сказано сгоряча против великого князя, мало ли что могло навлечь его гнев, раздражить. Да и напраслину могли наговорить, – враги у каждого найдутся, не враги, так завистники. Зависть-то она, что ржа, многим глаза проедает, покоя не дает. Так уж лучше самым дорогим пожертвовать, авось поможет, пронесет гнев великокняжеский мимо двора.

Государь сам принимал подношения в приемной палате владыки Троицкого в Паозерье, казначей с летописцем старательно описывали каждый подарок, вносили имена дарителей. Самодержец сдержанно улыбался им, кивал, но более все молчал. Его бояре в это время все активнее заселяли и обживали великокняжеский дворец на Ярославовом дворе, но и не забывали шнырять по Новгороду, высматривали и выспрашивали. Обиды великий князь Новгороду пока никакой не чинил, людей не трогал, в том числе и самых ярых своих противников. Некоторые даже думали, что он, может быть, и вправду сдержит слово, не станет следствие разводить да виноватых искать. Хотя опыт подсказывал совсем иное. Не случайно те, кто чувствовал свою вину, – затаились.

22 января на Ярославов двор официально, как в свою собственную резиденцию, въехали назначенные государем в Новгород наместниками братья Оболенские – Ярослав Васильевич да Иван Васильевич, по прозвищу Стрига, отец недавно поставленного епископом Тверским Вассиана. Отныне им предстояло руководить жизнью Новгорода Великого, диктовать ему волю государеву. Сам Иоанн на торжество не явился, ибо в городе не на шутку разгулялся мор, и рисковать лишний раз своей жизнью он не пожелал, оставаясь в уже обжитой и достаточно удобной своей резиденции – в Троицком монастыре. Тут и отметил достаточно скромно день своего рождения.

Однако вовсе не явиться в Новгород он не мог. Приняв меры предосторожности, приказав не допускать постороннего люда в детинец, прибыл туда 29 января со всеми тремя братьями. Как исстари водится, ударил челом Софии Святой Премудрости Божией и отстоял обедню. Однако после ее завершения ни на минуту больше в городе не остался, обедать уехал в свой стан в Паозерье, пригласив владыку и всех знатнейших новгородцев к себе. Злые языки судачили, что государь не столько мора боится, сколько отравы или иного зла, впрочем, то было только ему самому ведомо. У себя, однако, он гостей многочисленных не сторонился, с удовольствием говорил с ними, ел и пил доброе вино, чем, кстати, по всеобщему мнению, не злоупотреблял.

Тут снова владыка Феофил явил Иоанну свои дары, преподнес их прямо к столу: панагию, обложенную златом и жемчугом, редкостный кубок, сделанный из огромного страусиного яйца, окованного серебром, чарку сердоликовую, тоже в серебре, бочку хрустальную, искусно серебром же оправленную, миску серебряную тяжелую, весом аж в 17 гривенок, почти полпуда! Да двести иностранных золотых корабельников. Подарки Иоанн с удовольствием осмотрел, приказал унести, владыку поблагодарил и наградил кубком доброго вина.

Да видно, не всем остался доволен государь. Не зря просиживал он в Паозерье и принимал людей самых разных, выслушивал их. Не зря шныряли его дьяки-дознаватели, проводили следствие. 1 февраля, как и опасались новгородцы, начались аресты. Первым взяли старосту купеческого Марка Памфильева. Дознался-таки Иоанн, что выступал он против него, участвовал в отправке посольства к Казимиру, заказывал оружие для обороны и призывал не отдавать Новгород великому князю. На следующий день взяли и Марфу Борецкую. Да не одну, а с любимым внуком-подростком, сыном покойного Федора. Чтобы и корня Борецких не осталось в Новгороде. А огромное богатство их приказал на себя отписать.

Приказал Иоанн наместнику своему Оболенскому Стриге изъять в управе или где найдутся все грамоты договорные с Казимиром и представить их ему лично. Побоялись посадники новгородские ослушаться приказа грозного властителя и отдали все бумаги, которые от них требовались. Изучил их Иоанн, вызвал к себе владыку Феофила: нашел в договорах и письмах к Казимиру подписи его наместника Юрия Репехова. Хитер оказался Феофил, распоряжения свои сам не подписывал, приказывал все оформлять своему наместнику. Теперь на него все и свалил, мол, не знал о заговорах и переговорах, без его ведома все делалось, лишь его именем прикрывались. Словом, сдал Репехова Иоанну с потрохами и словом за него не вступился. А сам после встречи тут же помчался, обгоняя государевых приставов, к Репехову и первым сообщил ему о свалившемся несчастье. Обещал Юрию, что, если тот промолчит, возьмет всю вину на себя, то он, Феофил, вызволит его непременно, казны своей не пожалеет.

– Ну, оговоришь ты меня, – шептал ему Феофил торопливо, зная, что вот-вот уже явятся слуги Иоанновы, – заберет супостат нас обоих, и казну архиепископскую новгородскую на себя отпишет, кто тогда за нас хлопотать будет? Я за себя-то не боюсь, далее монастырской кельи не ушлют, в худшем случае железа наложат, поделом мне, грехи стану замаливать. Я свое пожил. Мне за город наш, за людей обидно. Тебе все одно терпеть, сдашь меня, не сдашь – одинаково пострадаешь. Если же я останусь – тебе помогу и другим нашим сторонникам. Живота не пожалею, гляди, сын мой!

Юрий лишь молчал, опустив голову. А когда взяли, – и в самом деле смолчал, о Феофиле не обмолвился, взял вину на себя, и допрос, и пытку вынес. Иоанн сделал вид, что поверил, приказал оставить его в покое, в железах. В списке заговорщиков он вновь встретил имена старых своих недоброжелателей – Григория Арбузьева, Окинфа с сыном Романом, Ивана Кузьмина Савелкова. Приказал арестовать всех прежде и ныне уличенных в противодействии ему, в переговорах с Казимиром. 7 февраля всех их заковали и отправили в Москву. Вместе с Марфой-посадницей и ее последней надеждой, внучком Василием Федоровым.

На сей раз и упрашивать за них архиепископ побоялся. Утешал свою совесть тем, что надо подождать подходящего момента. Пока же сам то и дело вздрагивал да на дверь оглядывался, слыша подозрительный шум или чужие шаги, мало ли что может случиться, вдруг Репехов не стерпит, проговорится! Тут уж не других спасать – своя бы шкура уцелела! Кто ж с властью запросто расстается? Разве юродивый какой. Давно Феофил понял, что власть над людьми – самое высшее из всех наслаждений, тем паче в зрелые годы, когда иные утехи становятся недоступными.

Иоанн же продолжал управлять дела Новгородские, назначать наместников на новые свои земли, подсчитывать настоящие и будущие доходы, наказывать виноватых. Сколько проклятий сыпалось в эти дни на его голову – не счесть. Впрочем, он этого не слышал и не думал о них. Не до того было. Кроме новгородских дел свалилось на него и личные: ссора с братьями. Разозлились они на него не на шутку. Глядели, какие дары ему преподносили, прикидывали, сколько он земель новых к своим владениям прибавил, какое богатство в его руки приплыло. Намекнули, что неплохо бы поделиться с родными братьями, вместе ведь в поход ходили, затраты понесли. А врученные им новгородцами подарки даже расходов на поход не покроют! Андрей Большой, матушкин любимчик, прозванный за свою вспыльчивость Горяем, напрямик спросил:

– Неужто ты нам никакого жребия не дашь из своей доли? Мы ведь тоже с тобой тут стояли, все невзгоды вместе терпели. Не по обычаю это!

Иоанн лишь стрельнул на брата своим холодным взглядом:

– Недосуг мне этим теперь заниматься!

– После смерти брата Юрия ты то же самое говорил, – поддержал Андрея Борис. – А потом нам из его уделов так ничего и не выделил. И теперь дело тем же закончится!

Братья явно ожидали твердых обещаний от Иоанна поделиться с ними взятыми новгородскими землями. Но тот не собирался делиться. Не для братьев он единое государство строил, для всех. Отдавать им земли значило – укреплять уделы. А это – путь к разделению. Оттого и молчал он, не желая в неподходящее время выяснять отношения.

Поняв это, Андрей Большой с Борисом заявили, что не желают больше стоять у Новгорода и нести убытки, поднялись со своими людьми и отправились по домам, разоряя по пути города и села якобы для прокорма войск.

Иоанн же терпеливо продолжал утверждать свою власть и свой порядок в Новгороде. Назначил еще двух наместников, на этот раз на владычной, Софийской стороне – бояр Василия Китая и Ивана Зиновьева, которым дал права на все судебные и земские дела. Владыке, которого все-таки подозревал в измене, оставил лишь святительский суд, а местных посадников и тысяцких вообще всех прав лишил.

8 февраля Иоанн вновь приехал к Великой Софии на обедню. На этот раз лишь с одним младшим братом, князем Андреем Меньшим Вологодским. Строптивые братья и его пытались подбить на протест, звали уехать с ними, но получили категорический отказ. Мало того, он и их попытался урезонить. Доля, мол, наша такая – старшему брату, великому князю покоряться, родителем так завещано. Это лишь еще больше разозлило Андрея Горяя с Борисом: «Вот ты и гляди ему в рот, как низкий холоп! Мы же ничем его не хуже, от одного отца-матери родились, не смеет он нас унижать-обделять!»

На том и расстались. Младший, Андрей, не мог пойти против Иоанна. Оставшись с десяти лет сиротой, он рос вместе с сыном великого князя Иваном, случалось, подражая ему, тоже называл старшего брата отцом, да и относился к нему по сыновни. Теперь Андрею стукнуло уже 26 лет, у него был свой удел, свой двор в Москве, свои доходы. Однако он так и не был женат и не торопился, дорожил дружбой с великокняжеской семьей, с племянником-наследником. Жил широко, весело, не забывал молиться, строить храмы и помогать монастырям, нередко залезал в долги, закладывал у ростовщиков наследное серебро и золото, особенно когда надо было срочно собрать свой удельный полк в поход. Над копейкой трястись не хотел, денег не считал, привык доверять своему казначею. Словом, жил беззаботно, о будущем не думал, не желая осложнять себе жизнь. Оттого во всем покорялся Иоанну, навсегда признав его своим государем.

Отстояв обедню, великий князь вновь вернулся в свою ставку, пригласив новгородцев на обед к себе. Угостил их и вновь принялся за дела. Но они были прерваны чрезвычайными событиями. Из Москвы прискакал гонец и сообщил, что жители города, узнав о ссоре великого князя с братьями, об их разбойничьем продвижении по государевым землям, которые они разоряли и грабили, пришли в ужас и затворились. Сразу вспомнились смутные времена, Шемяка, борьба братьев за власть и ослепление великого князя Василия Васильевича. Матушка Мария Ярославна умоляла сына поскорее вернуться в Москву, успокоить народ и помириться с Андреем Горяем и Борисом.

Иоанн заторопился домой. Прощальный обед назначил новгородцам на 12 февраля. Узнав об этом, архиепископ Феофил не на шутку встревожился. Со дня на день собирался он поехать к великому князю, чтобы попытаться умолить его облегчить участь наместника своего Репехова, чтобы отпустили его хоть в монастырь, хоть в заточение, но под его собственную опеку. Собирался и откладывал, ибо боялся даже начинать разговор на эту тему. Московские бояре сказали ему, что Иоанн даже слышать не желает об освобождении арестованных, называя их преступниками и предателями, говорил, что по ним топор плачет, а жизнь их сохранена лишь для того, чтобы выявить сообщников. От таких вестей у архиепископа выступали на коже мурашки, он терял дар речи. Но, все же, решился сделать попытку и начал к ней готовиться.

Владыка знал, что великий князь любит хорошие подарки, что глаза его добреют при виде золота и других ценностей. Стало быть, помочь ему могла лишь общегородская казна, которая хранилась при храме Великой Софии. Феофил приказал позвать казначея и один, с небольшим светильником в руках, спустился в подвал, в тайник, отпер небольшую металлическую дверь, плотно прилегавшую к стене, и зашел в комнату с низкими каменными сводами. Тут он зажег сразу несколько огромных свечей, стоящих в каменных подсвечниках прямо на полу, остановился в центре, оглядел высокие поставцы и большие кованые сундуки, тяжело вздохнул.

За последние годы, а точнее, с 1472 года, с тех пор, как Иоанн начал совершать на Новгород свои походы, эта казна заметно оскудела. То и дело приходилось задабривать его не только серебром и золотом, но другими подношениями, да не какими попало, а лучшими изделиями. При мысли о том, сколько драгоценностей потеряно, сердце Феофила сжималось. Сколько же прекрасных творений перекочевало в великокняжескую казну! Бочка хрустальная в серебре – дар немецких купцов. Как хороша она была при дневном свете, как переливалась, играя под солнечными лучами, да и при свечах, а сколь искусной была ее оправа драгоценная! А кубки золотые да серебряные! Один другого лучше. А ковши, а миски тяжеленные, искусно выделанные. И все из серебра и золота. О Господи! Что уж говорить про старые иконы и книги с оправами из золота и каменьев многоцветных… Ох, горе горькое! Не счесть утрат невосполнимых.

Конечно, казна пополняется, не перевелись еще мастера в Новгороде. И купцы иноземные, и посланники продолжают еще приезжать и подарками радовать. Да разве восстановишь старинную чудотворную икону с изумрудами и рубинами? Разве получишь вновь диковинное яйцо невиданных на Руси размеров в роскошной оправе, на которую ушло семь гривенок серебра? Одно утешение: удивили государя великого князя, порадовали, глядишь, смягчился он к народу, к Великому Новгороду, послабление сделал. Часть земель монастырских, которые хотел поначалу забрать, вернул, половину владений архиепископских оставил, дань уменьшил…

Вот и теперь нужда приспела, надо задобрить злодея ненасытного на прощание, да если размягчится, за Репехова попросить. Чем же подмаслить его?

Феофил для начала раскрыл скрипучие – опять не смазали! – дверцы поставца, оглядел все, что стояло на полках. Снял тяжелую серебряную миску весом в одиннадцать гривенок с цветочным орнаментом по краю, новгородской работы, отставил на небольшой массивный стол у стены. Еще постоял, поглядел, подумал, выбрал под стать ей и кружку, которую с трудом удерживала рука, – посуда для богатыря. Ее внешнюю сторону украшали литые контуры зверей, а по краю шла надпись церковнославянской вязью.

Феофил услышал шум отворяемой двери и обернулся. В хранилище вошел его казначей отец Сергий, пожилой монах в черной рясе с непокрытой головой. Он держал в руках объемную книгу с описью всего епархиального имущества. Сведения о каждой ценности, по мере их поступления в казну, заносились на ее страницы, а в случае передачи или дарения там также отмечалось: кому, когда и зачем. Учет велся строгий, ни одна мелочь бесследно не исчезала, хотя, безусловно, и отец Сергий, и сам владыка Феофил знали много способов умыкнуть понравившуюся ценность. Но оба они были иноками и не имели иных привязанностей, кроме Святой Софии, а стало быть, и нужды что-то прибирать к рукам. С собой ведь в иную жизнь ничего не прихватишь – голая душа отходит. К тому же должность архиепископа – пожизненная, и, выходит, казна до самой смерти в его же руках останется, и главная его задача, – богатства города и Святой Софии сохранив и приумножив, – передать преемнику. Оттого воспринимал он казну как свою собственную, оттого с болью отдавал из нее каждую ценность.

Отец Сергий положил принесенную книгу в кожаной обложке на стол рядом с отобранными изделиями, вздохнул:

– Ох, нужда-нужда, грехи наши тяжкие!

– Передал старостам, чтобы срочно деньги с народа собирали?

– Передал, как же, уже давно собирают. Стонет народ, иные последнее отдают, у соседей занимают. Да куда же деваться? – отец Сергий медленно сел на лавку, сгорбив спину, и вновь тяжело вздохнул. – Чую я, не оставит теперь нас великий князь в покое, пока все соки не выпьет. Вон какой тяжкий оброк наложил! И не уедет ведь, пока сполна не насытится!

– Да уж, придется платить. Тут дело такое: золота пожалеешь – без головы останешься, – рассудил вслух Феофил. – Как бы ни пришлось нам часть золота из тайников доставать.

– Ни в коем случае, там запас неприкосновенный, и так обойдемся, соберет народ сколько надо!

Речь шла о тайниках, с древних времен устроенных в стенах самой Святой Софии. Там хранился неприкосновенный запас монет и драгоценностей, сберегавшийся и пополнявшийся также издревле. Об этом запасе знал обычно лишь архиепископ и, принеся страшные клятвы о сохранении тайны, кто-то из доверенных его лиц, чаще казначей. Там же, в укрытии, вместе с деньгами и драгоценностями лежала и опись этого имущества. На всякий случай секретная запись о тайниках и месте их расположения имелась и в общей учетной книге, но о ней знали лишь несколько надежных людей, и далеко не каждый мог ее расшифровать.

Архиепископ достал еще один складной кубок из серебра в семь гривенок и закрыл поставец.

– Ныне серебром одним не откупишься, – сказал он, поставив кубок на стол.

Он подошел к сундуку, окованному толстыми листами металла – для прочности, от пожаров и воров. Тут хранились самые ценные произведения рук человеческих, в основном из золота. Снял с пояса еще один ключ, отомкнул висячий замок размером с большой мужской кулак, отворил крышку. Внутри лежали десятки разных коробочек, больших и малых изделий, аккуратно завернутых в тряпицы или куски кожи и навалом сложенных в нескольких отделениях сундука. Начал бережно перебирать его содержимое. Иные изделия покоились здесь уже не один десяток лет.

Руки непроизвольно взяли изящную длинную коробочку, обтянутую сафьяном, и открыли ее. На темном дне лежало дивное женское ожерелье из рубинов, изумрудов и алмазов, оправленных в золотую скань. Как оно попало сюда – ему было неведомо, оно досталось казне от предшественников. Может быть, какая-то вдова уплатила этим ожерельем налог или покрыла им долги, а возможно, вложила его на поминание кого-то из близких, – кто теперь скажет! Но Феофил – прости его, Господи! – столько раз представлял это ожерелье на белой шее Марфы-посадницы! Все выбирал момент преподнести ей подарок, да так и не решился. Самое большое, что мог позволить себе он, старый грешник, это лишь несколько раз по-отцовски обнять Марфу за плечи, либо погладить осторожно по спине. И заключилась в этих его нескольких жестах вся накопленная за длинную жизнь ласка к женщине, весь его, вечного затворника, любовный опыт, вся его мужская страсть. Где-то ты теперь, Марфа? Вот оно чем обернулось, бабское твое честолюбие! Весь свой дом разорила, всю семью своими руками порушила. Спаси тебя Бог.