Усть-Лабинские зарисовки

В глиняной макитре с узким горлышком – квас. Горлышко затыкают кукурузным початком. В квас добавляют и виноград-кишмиш, и хрен. Папа зовёт его «горлодёр» и фыркает, когда пьёт. Бабушка тоже пробует и ругается: «Чаво привередничать, не ндравится – не пей, за шиворот лей».

– Ну, разошлась Тиховна, – смеётся папа. – А нам всё по ндраву, да, Люська?

В сенцах – ведро с колодезной водой, накрытое дощечкой. Ковшик. Ящики с салом. Я люблю на него смотреть и нюхать его. Здесь и молодое, свежее, розовое, с прослойками мяса, и старое, желтое. Старое сало пахнет уже не так вкусно, но с хлебцем есть можно.

Бабушка вовремя спохватывается: «Архаровцы, усё утащили! С голодухи не пухнете? На зажарку хочь оставьте, на суп степской».

Это очень вкусный суп. Его варят на полевом стане, на костре, заталкивают травками со старым салом и разбивают туда яички.

Больше степного супа я люблю только «шахматку»: кусок масла жёлтого, кусок масла белого, и так до самой пенки. Эту шахматку папа покупает у старого дедушки, который пасёт своих коров на разных лугах. Он живёт возле самого яра.

Я думаю, что он добрый Дед Мороз. Длинная седая борода, палка в руках. Птицы подлетают к дедушке очень близко, он кормит их прямо из рук. Да и злые пчелы его не кусают.

– Моим бурёнкам, что пчёлкам, разные травки пахучие нужны. Коровки тоже толк понимают, не едят осот да пырей. У меня не балуют. И масло сливочное дают разноцветное да пахучее, – улыбается дедушка.

В сенцах на полу ютятся цыплята-подзимки. У многих уже пробились белые перья. Цыплята проклевали один мешок с пшеницей, и она тонкой струйкой течёт на земляной пол. Самый прыткий, видно, атаман, запрыгнул на бидон с маслом.

Масло бывает разное. Есть льняное, рапсовое и кукурузное. Но самое вкусное – это подсолнечное, «солнечное», как называет его бабушка.

Подсолнечное масло делают из жареных семечек. Тюря – одно из любимых блюд на Кубани. Настоящее лакомство. Кусочки чёрного хлебца надо посолить, подлить воды, а потом и масла. Папа добавляет перец, зелёные стрелки лука и чеснок.

На тюрю берём масло из белого бидона, а другими заправляем «коганец», светильник такой, когда не бывает света.

– Ишь, графья каки, – возмущается бабушка таким расточительством, – а без энтого баловства зубы повыпадають? И хто таку тюрю царскую делае?

Но сама с удовольствием обмазывает мякушкой пустую тарелку. Тот, кто всю жизнь прожил в голоде, умеет ценить еду. На тарелке нельзя ничего оставлять.

Цыплята «дырявят» ещё один мешок, скинув шубу, наброшенную поверх мешка для защиты.

– И полперденчик не помогае, – сокрушается бабушка, поднимая с полу старую шубу.

Теперь посыпалась кукуруза. Я очень не люблю её молоть. Два жернова. Ручка. В ямку насыпаешь зерно, а из-под камня высыпается мука. Пусть склюют хоть весь мешок, не надо будет крутить эту проклятую ручку.

– Ироды, спасу на вас нема! – У бабушки заканчивается терпение.

«Ироды» с перепугу сбиваются в тесную голенастую кучку.

В хату заходит папа. Я узнаю его по запаху. Когда он возвращается из рейса, от него пахнет «Шипром», «Беломором», бензином и машинным маслом.

На сковороде уже шкворчит сало с жареной картошкой, бабушка бьёт туда яйца.

– Десяток бей, – кричит ей папа с порога. – Я голодный! Вечерять, так вечерять!

У папы много друзей. Сегодня он ездил в Чечню к своему другу Шамилю.

– Я привёз «Красную Розу», как ты просила, – папа протянул бабушке сверток, – можно сажать. Шамиль передал.

Я развернула сверток в надежде увидеть розу, но там была только картошка. Папа и бабушка долго смеялись.

А ещё папа частенько навещает в Хатукае дядю Аслана. Его мама посылает нам пироги с овечьим сыром и зеленью, кислую фасоль «туршу» и красивые цветные носки – «джурабы».

Мама уже забрала братика, а я лежу на бабушкиной кровати и жду, когда папа позовёт вечерять. А потом достанет из кармана кулёчек с подушечками. Это конфеты с начинкой из повидла, а бывают и совсем пустые. Без начинки.

И вот я за столом. Наливают взвар. Это настоявшийся компот из сушёных груш и яблок. За целую грушу в компоте у нас с папой идёт самая настоящая война. Папа съедает мою грушу, и я плачу. А он из-за спины, жестом фокусника, достаёт сразу две и отдаёт их мне. Я открываю рот.

– Смалились с дитяткой! – защищает меня бабушка. – Одна шея цыплячья, жиру немае.

Всё готово к ужину, а отец заснул за столом, положив под голову пудовые кулаки. И меня клонит в сон.

– Бабушка, расскажи про старое, – ною я сквозь дрёму.

– Ну, тадыть бачу про Чахлика Невмирущщего да Видмидика Клишиногова, – нараспев произносит бабушка.

Это я люблю. Это про Кощея Бессмертного и про Мишку Косолапова.

Тикают ходики. Бабушка подтягивает гирьки. Котик на часах подмигивает глазками. Спать, спать…

Скоро застучат подводы, зацокают копыта лошадей, станичники поедут на базар.

Завтра – воскресенье, а значит, мама останется дома.

Лениво, сытно, тепло, надёжно, радостно.

Очень надёжно и радостно.

На всю жизнь.

Мой детский сад

Второй день шумит весь город – из детского сада убежали двое мальчишек. Спрятались от воспитателя, пролезли через дыру в заборе и пешком отправились к папе одного из них на работу.

Почему такое стало возможным? Не нравится детский сад, воспитатель? Нет друзей? Или нет такого человека в этом детском саду, к кому хочется бежать ранним утром?

Детский сад, в который меня устроила тётушка, принадлежал богатому комбинату и находился довольно далеко от нашего дома. Тётушка работала на комбинате врачом, и по утрам отводила меня в садик. Нам было по пути, и время для нас пролетало незаметно.

Новый садик меня потряс, если можно так сказать, с первого взгляда. Дом, вернее, дворец, белый, двухэтажный, с огромными колоннами и широкими ступеньками. Я не знаю, в каком архитектурном стиле был построен этот дом и кому он раньше принадлежал, но почему-то сразу подумала, что он остался от «прошлой жизни» и жила в нём царская семья. И к этому огромному чистому крыльцу подъезжали кареты.