Во времена перемен

Поселились мы на первых порах в знаменитой «Семиэтажке». Похоже, что это была тогда едва ли не единственная гостиница в городе, а уж семиэтажное здание – точно одно. Оно и сейчас остается гостиницей. Во время войны «Семиэтажка» приютила всю эвакуированную из осажденного Ленинграда к нам творческую интеллигенцию: театр им. Кирова (знаменитую Мариинку), преподавателей хореографического училища и лично Ваганову, писателей. В нашу галерею доставили в запасник часть фондов Русского музея. Несколько лет назад эти картины привозили в Пермь снова, но уже для того, чтобы устроить выставку под лозунгом: «Спасибо, Пермь!».

Оставались мы в гостинице недолго. Родители сняли квартиру вместе с братом на Пермской улице (потом ул. Кирова, снова переименованная в Пер мскую) в частном двухэтажном деревянном доме под № 156, который был до революции трактиром для извозчиков. У хозяина, Федора Тимофеевича Рудометова, было 12 детей, из них 8 еще жили с родителями.

Верхний этаж был предназначен для хозяев и представлял удобную квартиру, где была большая «зала», она же столовая, с выходом на застекленную длинную галерею. С улицы было парадное крыльцо, а со двора – черный ход, над которым во втором этаже помещалась холодная, или летняя, неотапливаемая комната, куда с наступлением тепла переселялась молодежь мужского пола. После капитального ремонта национализированного дома жилище превратилось в «Воронью слободку». Помещение над входом оснастили печкой, и туда поселилась бывшая няня и прислуга хозяев Маня. Дети ее очень любили и постоянно толклись в ее апартаменте. Весь низ, бывшая харчевня и кухня, были поделены перегородками и сдавались по отдельности.

Нам досталась кухня с большой русской печью, на которой в холодное время помещалась вся семья, и часть столовой, но с отдельным входом. В один из не лучших для владельца дома дней его известили, что с этого момента его собственность ему больше не принадлежит и переходит в ЖКТ (жилищно-коммунальный трест), который в просторечье называли «жактом», а квитанции по оплате – «жировками». В одночасье Рудометов оказался квартиросъемщиком, а жильцы, и мы в том числе, неожиданно для себя получили «жилплощадь». Эта «площадь» будет потом на долгие годы жизнеопределяющим моментом для граждан страны, как при «развитом», так и при «социализме с человеческим лицом». Ее нельзя будет купить, продать, оставить по наследству. Можно только получить. Этого часа приходилось ждать большую часть жизни.

Оставить потомков в квартире можно было путем невероятных ухищрений. Даже живя в полученной квартире, вы не считались ее хозяевами. Вас могли «уплотнить», если число квадратных метров хоть немного превышало определенную норму. Было категорически запрещено женским консультациям давать справки о беременности для представления в ЖКТ, чтобы молодожены не получили те же метры вперед. Всю жизнь я испытывала сердечную благодарность моей однокурснице Ире Тверье, которая своей властью зам. главного врача по акушерству городской больницы приказала дать справку о беременности моей невестке и тем сохранила детям квартиру после моего переезда в кооператив. Это было в 1982 году.

Справедливость требует заметить, что квартплата была символической, но в большинстве пермских квартир, чаще коммуналок, в 30 – 50 годах ни воды, ни канализации не было. Все удобства были во дворе, в том числе и выгребной туалет. Отопление тоже было печным. Научная общественность жила по-разному. Кто-то в благоустроенных квартирах, а кто и в старых немного «модернизированных» халупах, как мои самые близкие друзья, глава семьи которых писал докторскую диссертацию ночами, сидя на доске, положенной на унитаз – такой у него был кабинет. Привычка работать ночами у наших учителей чаще всего вырабатывалась именно из-за отсутствия условий. Так, мой друг Миша Калмыков отвечал на вопрос о комнате в новой квартире: «общая, а когда все лягут спать – моя». У меня потом было так же.

Я как-то описала маме расположение мебели в нашей кухне, которое было в моем полуторалетнем возрасте. Она посчитала это пересказом воспоминаний старших, но когда услышала подробности, вынуждена была согласиться, что я действительно помню. Вижу, как я сижу на кухне на длинном некрашеном столе с выдвижным ящиком. На мне валенки и пуховый платок, который обвязан вокруг. Квартира угловая, поэтому холодная, и с пола дует, потому что первый этаж. Это, конечно, отрывочные картинки из раннего детства, связные воспоминания начинаются лет с четырех. Общая с соседями стена была тонкой, так что матерщина дяди Леси-сапожника стала элементом быта. Двор был большой. В нем стоял огромный сарай – бывшая конюшня – с сеновалом, который приспособили для сушки белья зимой. Я и сейчас чувствую запах простыней с мороза. Их нельзя было снять слишком рано, они могли сломаться. Надо было ждать, пока выветрятся.

Теперешнее поколение, выросшее рядом со стиральными машинами и прочей бытовой техникой, не может себе представить, чем была стирка в 20м веке в российской глубинке. Впрочем, она и теперь там такой остается. В домах без водопровода воду надо было наносить в двух ведрах на коромысле из колонки не меньше, чем за квартал от дома. Ее надо было согреть на печке или на керосинке, отстирать руками белье хозяйственным мылом, а потом вынести помои во двор, хорошо, если с первого этажа. Полоскать белье приходилось в речке, зимой в проруби в ледяной воде, да и из колонки было не теплее. Для отбеливания замачивали простыни в растворе марганцовки, подсинивали. Стирка превращалась в целую эпопею. Недаром наши работяги летом спали в дровяниках на сенниках или старых матрасах, чтобы не пачкать лишний раз постель.

За водой ходили к специальным бревенчатым будкам, где помещались колонки и сидели старухи. Увидев человека с коромыслом, они выдвигали деревянный лоток, куда надо было положить копейку – плату за «дружок» (два ведра), после чего включался насос внутри избушки, и ведра наполнялись водой. Другие монеты принимались со скандалом. Будки были главным топографическим ориентиром для детей. Ходили гулять по улице «до поводы» или «на обокружку» (вокруг квартала). Проезжая часть улиц была немощеной. После машины или телеги долго стояла густая пыль. Тротуары покрывали дощатым настилом. Дерево в нашем климате быстро гниет, и возникала опасность сломать лодыжки или получить оторвавшимся концом настила в лоб. Особенные сложности начинались при попытке попасть во двор. В калитке зимой всегда была ледяная горка – нести ведра на коромысле, не расплескав, не удавалось, особенно на повороте. Вода сразу замерзала. А после и без ведер пешеходы выделывали такие замысловатые антраша, что позавидовали бы наши балерины. Чаще мы все-таки падали. Летом тоже бывали проблемы. Моя одноклассница, Вера Колокольцева, жила в доме, который стоял на месте теперешней Эспланады. Там до морозов во дворе стояла огромная лужа. Через нее все население переправлялось на корыте, которым часто с удовольствием управляли ребятишки.

Туалет представлял собой «скворечник» с «очком» или несколькими в дальнем углу двора. Хуже было, если он был пристроен к дому, п.ч. содержимое выгребной ямы пропитывало подвал и нижний этаж, а ассенизаторы, или как их называли, «золотари», появлялись весьма редко.

Продукты в холодное время хранились за окном в подвешенном на веревочке состоянии, откуда их нередко экспроприировали как ловкие сограждане, так и коты. У моих друзей рыжий Марсик регулярно приносил домой колбасу или рыбу, и хозяйка ходила по квартирам с вопросом: «чье?» В частных домах, а у нас в подвале сарая, были ледники, куда еще в марте набивали и утрамбовывали влажный снег. Холод сохранялся почти все лето. Мы, готовясь к экзаменам у нас дома группой, лакомились квашеной капустой с ледника. Готовить ее большой мастерицей была моя мама.

На заднем дворе у нас стоял небольшой двухэтажный флигель, принадлежавший пожилой женщине–врачу Агафье Павловне с мужем и двумя детьми, Ниной и Сашей Никитиными. Дом не национализировали. Его окружал сад, казавшийся мне большим. В саду было много цветов и очень красивый с деревянной резьбой колодец, которым пользовались для полива, но он был уже очень ветхим. Ребята любили в нем прятаться во время игры, несмотря на строжайшие запреты. Сразу была видна разница между личной и общественной собственностью. Наш двор был вытоптан и представлял собой унылый плац, огороженный дровяниками. Эти строения были многофункциональными. В них спали летом, в войну держали живность, устраивали мастерские, дети держали там кукольные домики («клетки»), на их крышах загорали летом и прыгали с них в сугробы зимой. Эта забава была небезобидной. В пятом классе мы хоронили нашего товарища Толю Васильева. Он был эвакуирован без родителей с знакомыми семьи. Во время прыжков с крыши он напоролся на острый кол и умер после операции через двое суток. Это была первая смерть сверстника, которую мы очень тяжело пережили.

Наш дом был типичной коммуналкой. У соседей была общая кухня, которой перестали пользоваться из-за одной жилички, неистощимой на пакости. Она и сумела выжить всех. Готовили у себя в комнатах на керосинках и примусах, а зимой в голландских печках. Коммуналки описаны и в прозе, и в стихах многократно. Однако, нет в природе ничего абсолютно плохого или хорошего. Так и в человеческом обществе. Была определенная польза и от такого способа существования. Женщины, особенно в войну и после, вынуждены были работать. Многие остались военными вдовами. Появились матери-одиночки, что после колоссальных людских потерь прямо поощрялось государством. Перед родами и после полагалось по 2 месяца декретного отпуска, а там на – службу. Уволиться с работы было невозможно.

Маму, например, отпустили только тогда, когда она вышла на инвалидность, заработав гипертонию и язву двенадцатиперстной кишки. Дети подолгу оставались одни. Из школы малыши приходили с ключом от квартиры на шее. Могли потерять, часто не могли открыть дверь. Дома – никого. Суп, если есть, холодный. Разжечь керосинку для ребенка задача непростая, даже опасная, затопить печку – еще сложнее. Вот тут на помощь всегда придет тетя Катя Соловьева. Она поможет согреть еду, а когда и своего супа нальет, велит уроки сделать и гулять отправит.

Однажды во дворе собрались чуть не все жильцы. В окне второго этажа сидели, плотно прижавшись друг к другу, двое ребятишек четырех и шести лет, Галя и Юра Глушковы, которых мама закрыла на замок, уходя на работу. Они отчаянно кричали: «Спасите нас! Там мышка, самделишная, шерстяная и с хвостиком!». Народ серьезно перепугался – ребята могли выпасть из окна, а как было успокоить? Насилу уговорили и караулили, пока мама не пришла.

Не помню случая, чтобы наша тетя Катя не принесла тарелку стряпни, когда она заводила тесто. А в Перми «пустую тарелку ворочать» не полагалось, так что обратно ее несли тоже с чем-нибудь съестным. Двор был интернациональным: русские, евреи, татары. По праздникам делились и национальными кушаньями. Правда, долгое время, пока действовал запрет на многие даты, не было видно ни куличей, ни мацы.

И еще важная деталь – ребячьи игры. Каждый вечер дети всех возрастов выходили во двор. Зимой санки, ледяная горка «катушка», лыжи, снежная баба. Катки во дворах заливали редко. Мальчишки на «снегурках», прикрученных веревкой к валенкам, предпочитали цепляться крючьями за проезжавшие грузовики-полуторки. Это было опасно, были серьезные травмы, однако запреты и ругань никого не останавливали, как и катание на «колбасе» позади трамвайного вагона.

Летом играли в прятки, сыщики-разбойники, двенадцать палочек, лапту, городки, позже в волейбол. Из всех окон взрослые болельщики и судьи оценивали результаты, поощряли, осуждали, разрешали конфликты. Правила игр были довольно сложными, требовали ловкости, сноровки, сообразительности, честности, умения быть в команде. Воспитывалась и справедливость. Драка была всегда один на один. А «схлыздить» было себе дороже, позору не оберешься, да и потом играть не возьмут. Тренировка была ежедневной, это вам не два урока физкультуры в неделю в ослабленной группе.

Малышня путалась под ногами, но уже присматривалась к будущим сражениям. И потом, выросшие мои однодворцы показали, чего стоило такое дворовое воспитание. Когда мама с моим маленьким сыном вынуждена была несколько месяцев прожить в нашем доме без меня, ей ни разу не дали сходить за водой. Как только кто-то видел у нее в руках ведра, немедленно забирали и приносили прямо на подставку. Наши соседи Глушковы каждый вечер приходили поиграть с моим маленьким сыном. Когда у них родилась своя внучка, они стали появляться реже. И мой ребенок перед своим трехлетним юбилеем на вопрос, что он хочет в подарок, не задумываясь, ответил: «Тетю Клаву и дядю Васю!».

Важную воспитательную функцию выполняли дрова. Пилили бревна двуручной пилой. Для этой цели нужен был напарник. Помощники были не только из числа родственников, но и из свободных соседей, в том числе из старших ребят. Когда кто-нибудь видел, что подросток идет мимо одинокого пильщика с бревном на козлах, раздавался удивленный и укоризненный возглас: «Ты что это? Не видишь, что дядя Шура один пилит?» Это было немедленным приказом к действию. Складывать поленницы привлекали детишек и помоложе. Это было нормой.

И теперь, когда я иду домой между многоэтажками и вижу толпы машин, которые только в подъезды еще не проникли, то начинаю сомневаться в полезности прогресса. Конечно, вода, даже горячая, теперь «в стене», дрова не надо пилить и колоть, свет зажигается движением пальца, чайник кипит за 3 минуты. Но мы не знаем соседей даже на лестничной площадке. Детей во дворе нет. На детской площадке стоит джип. На газоне в два ряда иномарки. Где бы могла играть детвора? Наше будущее сидит, уткнувшись в компьютер. Виртуально бегает. Ловит. Стреляет. А подтянуться на турнике не может ни разу. И говорить разучилось. Не с кем и негде и надобности нет.

Даже обыкновенная драка получила характер нападения шакалов – вдесятером на одного. И какую же мы хотим получить армию? Ведь в 20 веке про хулиганистых ребят говорили: «Вот подожди, сходит в армию, человеком вернется». И правда, возвращались людьми. Желающие учились во время службы. Это поощрялось, им создавали условия. А офицерский состав занимался воспитанием и обучением солдат, а не поручал это уголовникам для облегчения своих обязанностей. Их устраивает дедовщина, и именно они ее поддерживают всеми способами.

Кстати, с судимостью в армию не призывали, и это было сдерживающим началом для молодых парней. Они боялись попасть в поле зрения милиции. А не сходить в армию было стыдно. Особое значение военная служба имела для деревенских ребят. Они после демобилизации получали паспорт. Следует напомнить, что в России крепостное право закончилось не в 1861, а в 1964 году, когда колхозникам, наконец, стали давать паспорта. Армия была выходом для парней, а девчонок мы спасали другим способом: устраивали прислугами в 15ти летнем возрасте. Порядочные хозяева прописывали их, обычно позволяя учиться по вечерам. В 16 лет девчонки получали паспорт и либо оставались еще поработать, либо уходили в общежитие и уже устраивались по своему усмотрению.

В эпоху социализма было немного коротких периодов без тотального дефицита. Чаще всего полки магазинов были пустыми. В моем раннем детстве их заполняли решетами, коромыслами, кукольными головками из папье-маше. Я пишу это без всякой иронии. Однажды мне такую головку купили, а я ее уронила по дороге и горько плакала. Все это я уже отчетливо помню. Дома к такой головке пришивали туловище и конечности, одевали в платье, и получалась кукла. Вероятно, и здесь было рациональное звено – учились выходить из любого положения, и развивалась творческая жилка.

Я вспоминаю, как во втором классе дома у моих подруг Казаковых мы устроили целый кукольный театр в табуретке, где разместили сцену, сделали кукол из проволоки, бумаги и тряпок, занавес – из платочка, а освещение из лампочки, вставленной в отверстие на сидении. И поставили андерсеновского «Свинопаса». Потом для представления себе сшили костюмы из старых газет. Это было, когда мы учились в начальной школе.

Для приема гостей или праздника надо было суметь испечь торт без масла, или без яиц, или без сахара и даже пироги без муки, для чего брали вермишель, долго растворяли ее в воде, добавляли дрожжи, получалось тесто, а далее – по алгоритму. При плановом хозяйстве никогда нельзя было предугадать, что исчезнет завтра. В войну мы делали торт из тертой морковки и украшали его морковными же кружочками.

В редкие периоды относительного благополучия все было на высоте. Я с ностальгией вспоминаю моих знакомых и друзей – коренных пермяков. Это была целая культура. Народ основательный, немногословный чрезвычайно порядочный. Недавно я прочла очень интересную книгу Е.Туровой «Кержаки»,       и мне пришло в голову, не было ли их среди моих знакомых. Узнать это было невозможно. Принадлежность к определенному слою общества, тем более к религии, тщательно скрывалась. Об этом нельзя было даже спрашивать. Кроме того, Пермь издавна была «местом не столь отдаленным». В нее несли свою культуру не только преступники, но и выдающиеся люди. Получилась удивительная смесь. Я имею в виду так называемый средний класс и интеллигенцию. Вся эта цивилизация невозвратно ушла, еще раз претерпев изменения во время войны, когда в эвакуацию к нам вынесло волну новых людей, части из которых уже некуда было вернуться, и они остались в городе.

Кондовые пермяки отличались редкой чистоплотностью, что при отсутствии удобств удивляло. Квартиры их или изредка собственные небольшие деревянные дома выделялись и укладом, и архитектурными деталями. Были обязательно парадный и черный ход. В «параднем» строгий порядок, иногда допускался в уголке кукольный домик, но там тоже было все в идеальном состоянии, иначе тут же уберут. Так девочек учили хозяйничать с малого возраста. Лестничные пролеты сквозные без площадок, как бы высоко не было. Влезать на второй этаж по прямой было нелегко.

Чаще всего низ дома был кирпичным, там квартировали жильцы, верх, обычно деревянный, для хозяев. Окон много, несмотря на холодный климат. Рамы двойные, вторые приходилось вставлять на зиму с украшением между ними и ватой для впитывания влаги. Сначала их укрепляли замазкой. Только после войны стали лепить на щели бумагу на клейстер. Весной замазку отбивали, выставляли раму и убирали в кладовку. Это тоже был ритуал. Печи обычно были белеными, изразцы я видела редко.

В Соликамске в одном из домов мы видели изразцовую печь 18 века, очень просили ее музейщики у хозяйки, но она не соглашалась. В кухнях везде были русские печи. Только в войну приспособились готовить в «голландках», чтобы топить меньше. Благо, варили по минимуму. В гостиной («зала») обязательно была небольшая арка у потолка, которая символично отделяла часть комнаты. Это в квартирах у жильцов обеспеченных. В деревянных домах, а особенно в коммуналках, избавиться от кровососущих и тараканов не было никакой возможности. Прошу прощения за такие подробности, но это было в нашей молодости бичом. Наша комната была угловой и довольно холодной, а мама стояла на страже без смены, поэтому в Перми эта напасть нас миновала, зато в Питере борьба шла до последнего патрона. Часто там вызывали бригаду из санэпидстанции, правда, с кратковременным эффектом.

Квартиры, что отдельные, что коммунальные, были тесными. Когда собирались гости, на две табуретки укладывали доску, получалась лавка. Выйти во время трапезы можно было только босиком по доске или дивану за спинами сидящих. Чаще всего одалживали у соседей посуду и стулья, если их было куда поставить.

На столе не должно было оставаться свободного места. Все необходимо было приготовить своими руками. Оценка способностей хозяйки производилась по качеству квашеной капусты, которую, кстати сказать, совсем не просто сделать, а также по обязательным 6-ти разным тортам, ни больше, ни меньше. И боже упаси, если появится на столе магазинная продукция. На нее никто даже и не посмотрит, а на вопрос домашних: «Ну, что там было?» ответ будет: «А ничего не было». Еще один эталон оценки хозяйки, конечно, пельмени. Но это уже дело семейное. У каждого своя специализация: один месит тесто, другой режет кусочки, третий «скет», четвертый лепит. Три вида мяса – свинина, баранина и говядина – должны быть порублены сечкой в деревянном корыте и разведены водой до такой консистенции, чтобы мясная масса за сечкой тянулась. Лепили по норме: 100 пельменей на гостя. Других яств к пельменям не полагалось. Чай подавать сразу после основного стола было неприлично. Это рассматривалось, во-первых, как жадность, т.к. сладкого в этом случае останется много, а во-вторых, как сигнал расходиться по домам. Съесть все даже голодные гости не могли, поэтому напутствие уходящим было: «Завтра приходите доедать!» Естественно, приходили и доедали. Как наши тетки умудрялись готовить угощение при отсутствии ресурсов – это еще одна загадка русского человека.

Пермяки никогда ничего не говорили зря. Ты мог пожаловаться на какую-то плохо разрешимую проблему. В ответ не говорили ничего, в отличие от южан, всегда громко обещающих «семь верст до небес, и все лесом». И если они могли чем-то помочь, то на следующий или другой какой день, так же молча, приносили необходимое. Самое близкое мне семейство Калмыковых относилось именно к такому типу человечества, и, общаясь с ними, ты чувствовал защищенность от житейских бурь, хотя никто из них не был властью облеченным.

А бурь было много, начиная вообще с жизнеобеспечения. Первые продовольственные карточки я помню в своем четырехлетнем возрасте. Мама везет меня в санках, закутанную в шубку и шаль. Санки соседские («пошевенки») с бортиками. На ноги мне больно давит мешочек с мукой. Мы получили ее по карточкам для всей семьи. С тех пор талоны и карточки – главный атрибут существования на долгие годы. К нам «понаехала» жена Дмитрия, которая не работала. Они с мужем жили в комнате, а мы втроем, еще сестра отца Мария и племянница мамы Дарья, которая почему-то просила звать ее Галиной, из Карандеевки, ютились на двадцатиметровой кухне. Отец с двухклассным образованием поступил в строительный техникум. Девушки тоже пошли учиться, а мама снова оказалась прислугой, правда, с решающим голосом, но и исполнять директивы приходилось тоже ей. Она была патологически чистоплотна и ответственна. Молодежь делать по дому отнюдь не рвалась и предпочитала после учебы отдохнуть.

Мама не терпела беспорядка, потому всю работу делала сама. Попытки протеста снова ни к чему не привели. Основным аргументом, как всегда, был: «Ты же не работаешь!» Однако, когда при попытке устроить меня в садик при хлебозаводе, где отец тогда трудился, ее усиленно стали звать в завхозы, и где было бы ей самое место, отец запретил ей категорически. Обоснование было уже известное: «Которые работают, они все «нечестные»! Вот ведь чем всю жизнь пугали маму, а она из дома могла выйти только за луковицей к тете Кате через коридор или в очередь за продуктами. И в садик меня не отдали, о чем я до сих пор жалею. Мне было бы намного легче адаптироваться в школе.

Еще в двухлетнем возрасте я перенесла тяжелую болезнь. Дмитрий где-то раздобыл крайне дефицитный тогда балык. Маме надо было отлучиться. Она строго настрого запретила давать мне эту очень жирную рыбу. Естественно, меня тут же ею угостили. Когда мама вернулась, меня уже рвало. Потом начался понос, и температура поднялась до 40 градусов. Через 2 дня я начала умирать. На извозчике привезли профессора Пичугина, самого известного в Перми детского врача. Он назначил лечение. Оживала я долго. Мне удалось поблагодарить его, когда он читал нам на 5м курсе детские болезни.

В 1936 году в Пермь пришла скарлатина. Эпидемия была страшная. Умирало 30% детей. Осложнений было огромное количество: глухота, нефриты. Заболевших с милицией забирали из дома в «заразные бараки» (инфекционную больницу), потому что родители протестовали против госпитализации и боялись больницы, но при той скученности в жилищах, которая была в то время, изолировать больных другой возможности не было. Я, конечно, не могла упустить такой шанс и заболела немедленно. Мама упросила участкового врача, и меня оставили дома – в квартиру был отдельный вход. Лежала я 40 дней – такой был порядок. Когда встала на ноги, то не смогла ходить, пришлось учиться заново. Но от осложнений меня уберегли. А теперь со скарлатиной сидят дома 12 дней, а дальше – в садик или в школу. Так поменялся характер инфекции: цикл развития стрептококка и клиническая картина.

Когда Дмитрий с женой отбыли назад в теплые края, а девицы получили среднее образование и тоже разъехались, мы ненадолго остались одни, но вскоре в кухне поселилась тетя Нюра Чалова с отцовской работы, которая, как теперь понятно, спасалась в городе от раскулачивания из своего Карагайского района. Ее и приютили мои родители. И это обстоятельство имело далеко идущие последствия. После войны мы летом поехали отдыхать в село Ошмаш под Карагаем, на родину тети Нюры, где ее сестра, неграмотная деревенская бабулька, вылечила меня от первого приступа язвенной болезни редькой со свежими сливками, только что пропущенными через сепаратор. Кстати, свидетельствую, средство действенное и на себе проверенное.

А много лет спустя мама приютила на время окончания техникума их отвергнутую родными молоденькую девицу с новорожденным ребенком, которую угораздило стать матерью-одиночкой в самое неподходящее время. Она была как раз из спасенных из деревни девчонок, которые прошли путь от домашней прислуги. Дружба с ошмашинскими продолжается до сего времени. Мы много лет отдыхали в Ошмаши летом. И, сказать по правде, не знаю я мест прекраснее, чем окрестности Карагая. А недавно ко мне пришел пятидесятилетний дяденька с лысинкой и предъявил свою фотографию, где он в четырехмесячном возрасте у меня на руках. Это был тот самый младенец, которого моя мама пестовала, пока его родительница сдавала экзамены и писала диплом в техникуме. Еще он показал фотографию своего коттеджа в Ошмаши и пригласил в гости, за что ему большое спасибо.

Жили мы там обычно в амбаре, а позже – в новой избе. В этих краях, изобиловавших лесом, на стройматериалах не экономили, не то, что в Тамбове. Заборы были из бревен, а не плетни. Рядом со старой избой заранее ставили новую. Она стояла пустой до тех пор, пока не разрушалась первая. Тогда переходили в уже готовую. Удивила меня архитектура: одно помещение с печкой посредине. Полати. Лавки по краям. На них спали под шубами. Признаков белья не отмечалось. Летом ночевали на сеновале. Туалетов тоже не было. Все надобности справлялись с заднего крыльца – «с моста» – или в коровнике. Бани топились по-черному. Мыла после войны в деревне не было. Мылись «щелоком», т.е. настойкой золы. Нищета была отчаянная. Кормились со своего участка. Были куры, и выкармливали поросенка, петухи нападали на прохожих и пребольно клевались, а поросенок кусался. Набор овощей был тоже ограниченный: картошка, лук, редька, морковка, свекла и репа. Была грядка с огурцами и капустой. О помидорах не было и помину. Выращивать их не умели и долго не признавали. Ягодников около домов не было тоже. Ходили далеко за малиной и смородиной. Типичный вопрос того времени:

– Ну, которы из вас поедут на гомновозке в Поломишше по малину? (муж нашей хозяйки в колхозе возит жидкий навоз в ассенизационной цистерне).

Почему было не посадить кусты рядом с домом? Кстати, обязательно вырубали все деревья около избы, чтобы огород не затеняли. Удивляло, что к Пасхе никто не пек куличей, ели шаньги. И еще был один деликатес – рыбный пирог. Тесто было из ржаной муки грубого помола. В нем запекали непотрошеную рыбу целиком. Ели только рыбу, а корку бросали в окно на радость курам. Река Обва, тогда не загаженная, с настоящей речной водой и обильная рыбой, как магнитом привлекала к себе деревенских ребят. Они там пропадали с удочками. Улов был подспорьем в хозяйстве. Еще одно лакомство поставляла черемуха. Это тоже было ребячьей обязанностью. Моя благодетельница бабушка Прасковья, умница и воспитатель от природы, командовала внукам:

– Левонид, Аркадей (кондовые пермяки звались исключительно полными именами в любом возрасте)! Нате туеса, церемуху бруснуть! Хошь за час, хошь цельной день, набруснешь – слободний будешь. Можешь удиться!

Туеса наполнялись. Мальчишки 7ми и 9ти лет являлись, придерживая разорванные на дереве штаны, сдавали норму и мчались на речку. А из сушеной и размолотой черемухи пекли очень вкусные лепешки, похожие по вкусу на миндальное пирожное. Купить молоко у хозяев мы не могли. На шестерых детей и налоги молока не хватало им самим. Налоги были настолько грабительскими, что концы с концами не сходились. Так что наша плата за постой была тоже как нельзя кстати. Позже селяне ездили в город, покупали там масло в магазине и сдавали его «на налог», потому что накопить его в нужном количестве от одной коровы было невозможно. Все это остроумно, но не совсем нормативно, комментировала хозяйка Клавдия Васильевна Томилова. Диалект в Карагае тоже был оригинальным.

– Мама, тамо Танька Ванькина на Фонарике! (Татьяна Ивановна едет на лошади по кличке Фонарик).

– Ты куды с сеном? Давай ко мне. У меня наверху просто! (пустой сеновал, «слободний»).

– Там ребенок плачет!

– И че? Толше будет! Шкурка на заборе не повешатся! Ли-ко це! Ни одна шкура нету!

Надо заметить, что «повешай» неистребимо в Перми до сих пор во всех слоях населения. Так и режет ухо, когда разодетая дама говорит продавцу: «еще свешайте мне масла сто грам и рожков полкило».

– Какая погода сегодня будет?