Зачем?

Через много лет после войны она вышла замуж за отставного офицера, родила дочку. Но годы, нет, пожалуй, десятилетия, встречая папу, она говорила только о Леве. Она так и говорила: муж даже через годы остался чужим.

Никто и никогда не будет считать разрушенные судьбы. Никого и никогда не будет интересовать чужая убитая любовь. Может, это естественно? Ведь в перечне добродетелей (вера, надежда, любовь) она стоит на последнем месте. А на первом “вера” как последняя стадия надежды.

Кзыл-Орда. 20.12.43.

………………………..……………………………

Вдруг, когда я был совершенно спокоен, и занимался вопросами воссоединения Германии после революции 1848 – 49 годов и бисмарковщиной – легкий стук в дверь, я отложил книгу… и о, радость! После долгого молчания письмо от Тебя с обычной концовкой “целую крепко Лида”. Нет, родная, я целую Тебя в тысячу раз крепче, в тысячу раз горячее, потому что это Ты, а я люблю Тебя. Читая письмо, я не только читал Твой рассказ, но каждая буква воскрешала в моей памяти дни Можайска. Перед моими глазами появилась Ты, за столом в белом халате переписывающая и сочиняющая “свои истории”, отличные от тех, которыми занимаюсь я. Ты писала и изучала истории болезней отдельных людей, а я изучаю истории болезней всего рода человеческого на всех этапах его существования. Но оставим философию. Если бы только знала, сколько заманчивых надежд Ты вселила в меня словами “Не грусти, родной, я надеюсь, что мы с Тобой встретимся, где и как не знаю, но встретимся”.

Эти слова меня также глубоко тронули, как и первый поцелуй, подаренный Тобою мне в темную, морозную, Можайскую ночь.

Кажется, что это было очень давно, а на самом деле – всего 1 год.

……………………………………………..………

Мне так хочется видеть Тебя. Это известно только мне и…. богу.

……………………………………………………

Заканчиваю. Может быть, Ты никогда не прочтешь это письмо, но все же я целую Тебя крепко, крепко, родная.

Леонид.

Письмо осталось не отправленным, и они так никогда и не встретились. Сохранились только письма полные любви и нежности.

П.п. 40390.

7.06.43г.

Добрый день, дорогой Леня!

Я не знаю, застанут ли Тебя мои письма. Я все Твои письма получила, но не отвечала т.к. целый месяц болела. Сильно похудела, изменилась, так что, Ты меня не узнаешь. После болезни меня освободили от должности начальника отделения, но обещали перевести в хирургию.

Хочется увидеть Тебя. Я так давно Тебе не писала, и как-то все мысли разбегаются, даже не знаю, что писать. Хотелось бы обо всем поболтать. Как прошла Твоя командировка? Я надеюсь, что мы с Тобой после войны встретимся. Где – не знаю, но встретимся. Я жду этой встречи.

Пиши. Целую крепко. Лида.

И вот еще одно неотправленное письмо.

Куйбышев,

Ул. Никитинская, 17, кв. 2

Скворцовой Лидии Петровне.

г. Можга

11.01.43г.

Лидочка, родная, здравствуй!

Сегодня я уже писал Тебе и отправил. Пишу второе, которое отправлю завтра.

За эти дни накопилось очень много на душе такого, что страшно писать, ибо в недавнем прошлом это же я отрицал. Что передумал я за эти дни – писать не буду, встретимся, поговорим. Но все сводится к тому, что Ты не выходишь у меня из головы. Ты герой всех снов, а, в общем, Я не могу без Тебя. Что делать? К тому же Ты очень редко пишешь. Если бы Ты знала, сколько раз я проверяю за день почтовый ящик, то писала бы мне каждый час. Я знаю, что Ты слишком занята, очень устаешь.

Лидочка! Вчера мне снилась наша встреча в Можайске. Неужели, все так произойдет, как во сне? Если бы так – будет неплохо. Ты только никому не говори, что я приеду. Я думаю, о нашей предстоящей встрече. От нетерпения мне делается каждый день все тяжелее.

Не сердись, милая девочка.

Крепко целую и обнимаю.

Леонид.

11

Наконец, мы двинулись в сторону Амстердама. Вот теперь я начала рассматривать тех, кто рядом. Отдельные обрывки фраз, впечатлений, мелких просьб способствовали ускоренному знакомству. Начали просматриваться лица, а главное, запомнила лицо руководителя или сопровождающего группы. То бишь, представителя тур-оператора.

В поездках очень важно помнить лица тех, кто с тобой в одной группе. В чужом городе увидеть “свое” лицо – важней этого не бывает.

Амстердам произвел на меня какое-то растрепанное впечатление.

В первую очередь, от огромного количества странно выглядевшей молодежи. Слово “странно” – это очень мягко сказано.

Трехчасовая экскурсия по старому и новому Амстердаму закончилась в самом центре, около железнодорожного вокзала. Квартал “Красных фонарей” в пяти минутах ходьбы от него – одна из главных достопримечательностей города. Это так странно и грустно. В городе Рембранта и Ван-Гога Красный квартал оказался самым востребованным.

Кроме горечи, обиды, стыда и удивления – больше ничего. Большая часть девочек в витринах со славянскими лицами. Интересно, их мамы знают, что является источником дохода у дочек? Почему мужчин, пользующихся их услугами, не сопровождает чувство собственной оскорбленности при оплате купленной любви. В выражении лиц я не видела страдания. Скорее, равнодушие. Нет, эти девушки знали, на какую работу едут заграницу. “Этих” точно никто не обманывал. А сколько магазинов и магазинчиков с соответствующей литературой, дисками, одеждой “по назначению”, порнотеатр и того же пошиба кинотеатры. Используется естественная потребность человека – жажда знаний. То есть, в первую очередь, разнообразие интересов. Чем разнообразней и глубже знания, тем он более привлекателен и уважаем. На счет разнообразия и широты в этом вопросе в Красном районе Амстердама – полный порядок.

Проходя мимо витрин с застывшими в ожидании работы и денег девушками, я задумалась о том, как славно к вопросу половых отношений мы приклеили слово “мораль”, под которым подразумеваем, как идеал, единственного партнера и ни-ка-ких новых впечатлений. Почему в Советском Союзе эту часть человеческой жизни так ограничили в познании и назвали угрожающим словом “нравственность”? Для чего?

А Запад другой. К услугам каждого в любом кафе и ресторане этого квартала наркотики в еде, в питье и в россыпь. Но не всем это надо.

В одном городе: Анна Франк и квартал “Красных фонарей”.

А в десяти минутах ходьбы дом, наверно все помнящий. Интересно, у камня есть память? Он помнит еврейскую девочку, которая, несмотря на голод, холод и страх, писала дневник? В ее положении оказалось очень много мальчиков и девочек, но дневник, от которого до сих пор сжимается сердце, писала только она. Может, не зря в Библейской энциклопедии 1891 года написано: еврей от слова eber, что означает пришелец другой земли. Она оказалась не такой как все, и оставила нам всем память.

Она писала до своего последнего детского дня, до своего последнего дня на Земле.

Я думаю, если ребенок писал дневник в нечеловеческих условиях, он надеялся жить, надеялся, что закончится война. Девочка надеялась, что вырастит, и у нее будут дети. Но ни она, и никто на всем свете не мог представить, что ровесницы ее не родившихся внучек будут в этом же городе торговать собой.

Я шла по улицам Амстердама удивленная, расстроенная, растроганная, восхищенная и думала о том, как много незначительных событий огорчают нас, как часто мы недовольны по мелочам.

Видимо, не зря говорят, что мы недовольны миром, когда на душе относительный покой.

У каждого из нас свои интересы, свой мир, свои представления о нем. А какой он, этот мир, по-настоящему? Кто знает?

Я гуляла по уютному центру. Узенькие улочки, где нет домов выше трех-четырех этажей. Бесконечные каналы. А в современных районах уже высокие здания. И это в городе, в котором везде вода. Шумная площадь Дам. Тут и огромное старинное здание муниципалитета, которому не мешает работать шум, и обелиск Славы, в честь погибших во время последней войны. Магазины, кафе, рестораны, гостиницы. Музей мадам Тюссо. Там, рядом с восковыми фигурами, меня сопровождал страх, а может, беспокойство, а может, нервное напряжение. Впечатляет, но почему-то не очень интересно.

Наконец-то сбылась моя мечта – я увидела Ван Гога на полотнах. Что-то смущает меня в его живописи. С одной стороны, изумительные портреты, с другой – примитивный рисунок и надорванные мазки. Сочетание ярких красок и тоски. Интересно, если бы ни брат Тео, кто бы заинтересовался его картинами? В огромном музее, который носит имя Ван Гога, есть залы с полотнами Кандинского и Малевича. Стояла и долго-долго смотрела. Никаких чувств: ни эстетических, ни ассоциативных. Видимо, не мое.

А назавтра поездка по Большой Голландии. Маленький Утрехт с населением 70 тысяч восхищает тем, как сохранена старина. Дома XVII-XVIII-XIX веков прекрасно отреставрированы. Брусчатка мостовых, мостики через каналы – все в идеальном состоянии. Так и кажется, что в дверях одного из домов появится герой сказок Андерсена. А еще в городе – университет и лучшая в Европе консерватория со старинным концертным залом. Вот и решение вопросов провинциальных городов.

А Роттердам! Единственный в Голландии, разрушенный во время войны до основания. Современный красавец. И конечно же тихая, аристократично-официальная Гаага. Города, из которых не хочется уезжать.

Я давно читала книгу “Дневник Анны Франк”, не помню, сколько ей было. Но не больше 14. Сколько же детей такого возраста у нас в стране было в партизанских отрядах.

Помню, Заур рассказывал, как вместе с ним – семнадцатилетним, всеми правдами и неправдами пытались уйти на фронт пятнадцати – шестнадцатилетние мальчишки.

Папа до конца своих дней вспоминал шестнадцатилетнего мальчика из детского дома – Володю Федотычева, который очень хотел учиться. Для него папа, студент университета, был кладезем знаний и мудрости. Он задавал много вопросов, которые поражали своей глубиной.

– Зачем развивать мозг? Чтобы стать более агрессивным? Разве животный мир знает организованные войны?

Разговор почти всегда начинался со слов: я после войны буду учиться, я понимаю, что это тяжело, но потерять знания невозможно.

Папа объяснял ему, что много знать – это еще не все, значительно важнее правильно мыслить. Потому, что знание – это опыт других, а понимание – твой собственный опыт.

А когда он рассказывал о теории развития разума, в общем-то, пересказывая “Тайную Доктрину” Елены Блаватской, Володя слушал, затаив дыхание, не перебивая ни одним вопросом. Папа говорил, что это одна из множества теорий, но уж очень интересная.

Она разделила развитие разума на пять этапов, растянувшихся на сотни миллионов лет.

Считала, что первый – был уплотнением духа, и назвала его ангелоподобным.

Второй – решила, что дух стал более плотным, и назвала призракоподобным. Уж, из каких соображений она описала их – не понятно, но утверждала, что был этот дух огромных размеров, проходил через любые преграды, однополый и размножался почкованием.

Третий – назвала красивым словом “лемурийцы” и даже описала их: физическое тело, рост 40 – 60 м, однополые, четверорукие, двуликие, трехглазые.

Блаватская утверждала, что на смену им пришли другие – поздние лемурийцы, которые были пониже: рост 10-20 м, одноликие, двурукие, двуногие. И что было это два-три млн. лет. Что была это самая развитая раса. Она утверждала, что их знания записаны на “Золотых пластинах”. Только где они? Кто их видел? Кто пытался их расшифровать?

Четвертый – назвала Атлантами. Были они ростом пять-шесть м, что похожи на современных людей, но между пальцами перепонки.

Последний всемирный потоп произошел 13,5 тыс. лет тому назад. И вот после этого на чалась новая, пятая наша эра – арийцев.

У ранних арийцев рост был 3-4 м.

Папу больше всего поразил вывод, который сделал мальчик, не закончивший среднюю школу детского дома.

– Если прежние цивилизации были мудрее нас, умели значительно лучше нас использовать возможности всего живого на Земле и возможности всего, что дает космос, то почему они погибли? Может, независимо от того, как развивается разум, приходит время и все его достояния погибают? Может, знания доходят до того предела, когда Космос ставит точку? Дальше этих знаний нельзя двигаться? Или, может, эти знания угрожают физическому существованию не только планеты, но и всего Космоса?

Так размышлял зимой 1941года, сидя в окопах под Москвой, шестнадцатилетний Володя Федотычев. При обороне кирпичного завода под Наро-Фоминском первого или второго декабря пуля в глаз наповал убила его. И ни одно женское сердце не разрывалось от горя. Сирота…

1.12.1959 г. Открытие памятника 38 бойцам, защитившим кирпичный завод под Наро-Фоминском

12

Какие цели ставятся в войне?

Забрать все земли, женщин, все заводы?

Всегда найдутся поводы к грызне,

И в ней утонут жизнь, мечты и годы.

– Па, сколько нужно времени, чтобы человек научился убивать другого?

– На войне пару дней.

– А разучился?

– Десятилетия.

Мне показалось, что ему не хочется больше говорить на эту тему.

– Ах, папа, папа, – подумала я, – за что вы отдавали молодые жизни? Неужели это была твоя судьба? Судьба, предначертанная тебе? За что вы собственноручно бросали в огонь войны перспективное будущее? Ведь из Харькова уезжал под Москву целый батальон студентов-добровольцев. Что вы видели впереди? Победу? Над кем? Над фашизмом? А над собой? Интересно, когда ты, историк по образованию, понял, что война – тщета, что это одна из огромного количества попыток унизить другого, что это один из способов самоубийства.

В чем же выразилась победа для ожидающих и не дождавшихся матерей, жен, детей? Что победили они? Что получили в результате победы?

Как много осталось незаданных вопросов и неполученных ответов.

Ты мне столько рассказывал о войне. Старался быть объективным в воспоминаниях. Все рассказанное сводилось к отдельным эпизодам и отдельным людям.

Мы не часто признаемся себе, что память тает. И для этого достаточно совсем немного времени – жизнь двух поколений. За это время взгляд на все прошедшее начинает проходить через призму собственной памяти и памяти общества.

………………………..…….……………………..

Впервые фамилия Ливенцов была произнесена в нашем доме где-то в конце 50-х годов. Работая преподавателем истории КПСС в Харьковском стоматологическом институте, папа увидел в списке студентов эту фамилию. Встретившись с ним и узнав, что он из Дон басса, спросил: был ли у него такой родственник – Антон Григорьевич Ливенцов. Оказалось, мальчик – его племянник, и знает, что дядя погиб под Москвой.

Так папа нашел семью Антона Григорьевича: жену, дочь и сына с их семьями. Написал им, рассказал, что помнит об отце и муже. Какой это был мудрый, уравновешенный и умный человек.

Мальчику 21 года 45-тилетний Антон Григорьевич казался пожилым. Погиб он не в бою, а во время передышки между боями. Стоя с котелком у сосны, он что-то рассказывал солдатам-мальчикам. Шальная пуля сразила его наповал.

После войны жена с детьми ужасно бедствовала, как, впрочем, большинство жителей страны. Ни помощи, ни льгот, ни пенсии. Только когда папа написал в районную газету и рассказал о нем, одном из солдат страшной войны, когда через комитет ветеранов войны нашел причитающиеся ему награды, уважение и признание пришли в эту семью.

Потом рассказал об этом человеке в одной из телепередач в Донецке. Многие годы моя семья принимала у нас дома его дочь, сына и внуков. И ездили в далекое село Садки Михайловского сельсовета Тельмановского района Донецкой области в гости.

Вот если бы это же делали государственные деятели. Пусть не от своего имени, а от имени государства, но все-таки делали.

Мы платим налоги, выполняем установленные государством законы, а оно взамен должно защищать нас и тоже выполнять свои обязательства.

…………………………………………………….

– Па, о чем думают солдаты в минуты затишья?

– Об обыденных вещах. Пока человек жив, его интересует в первую очередь сиюминутность: сытно поесть, выспаться.

– И любовь?

– Конечно.

– Не смотрит солдат в часы ужасной опасности на небо над головой?

– Наверно, смотрит, но о Вселенной не думает.

– Правильно делает.

– Почему?

– А нет ей до каждого из нас дела.

– Откуда ты знаешь?

– Просто я думаю, что внутренний мир каждого человека – это маленькая Вселенная, а когда она умирает, то, скорее всего, огромная Вселенная этого не замечает.

– Здорово.

– Что – здорово?

– Сказала.

– Похоже, и собственный внутренний мир нас тоже мало волнует.

– Похоже.

Папа замолчал. Не знаю, о чем он думал, но, как будто продолжая собственные мысли, вслух сказал:

– На войне понимаешь, что количество нитей, связывающих нас с жизнью, явно преувеличено.

Где-то мне пришлось прочитать: смерть приходит к тем, кто уже внутренне ощутил, что жизнь его души закончилась. Хотя тело после этого может еще долго жить. В мирной жизни, наверно, эта мысль логична. А на войне, где умирают насильственной смертью тысячи и миллионы молодых?

Нет, далеко не все мысли, высказанные вслух и написанные, имеют право на утверждение.

Ну, почему те, кто стремится к власти, кто хочет решать судьбы стран и народов, не помнят, не хотят знать простую истину, высказанную много тысячелетий тому назад в Каббале: “Человек не может есть хлеб стыда”.

Антон Григорьевич Ливенцов

Л.С.Бержанский в гостях у семьи Ливенцовых,

с. Зори Тельмановского р-на Донецкой обл.

9 мая 1967 г. Семья А.Г.Ливенцова у обелиска.

Сын Иван Антонович, дочь Клавдия Антоновна и жена Наталья Ивановна.

13

Ты отпусти меня в Париж,

Дай встретиться с мечтой-прощаньем,

Как с очень давним ожиданьем,

Которое мне подарила жизнь.

Париж закружил меня впечатлениями. Как только гид сказал: ну, что ж, вот мы и въехали в Париж, – мне стыдно признаться – я заплакала. От счастья осуществившейся мечты.

Быстро расположившись в отеле, привела себя в порядок – и в автобус: по ночному Парижу. Все, о чем столько читала, столько знала, увидела наяву в вечерних огнях. Горели невероятным светом Елисейские поля, вся в огнях неслась ввысь Эйфелева башня, небольшие туристические пароходики в иллюминации медленно плыли по Сене, освещая снизу мосты.

Мы проехали по Марсовому полю, у Триумфальной арки, объехали площадь Звезды, в огнях стоял Луксорский обелиск – напоминание нам всем о вечности. Никто не знает, сколько лет древнему городу Луксору на далеких берегах Нила.

Я слушала каждое слово экскурсовода, и тут же про себя отмечала, что хочу увидеть, где хочу побывать. Очень много хочу – на все времени не хватит. Да и сил тоже.

В Лувре возьму план расположения экспозиций и выберу наиболее интересное. Лучше хорошо запомнить немного информации, чем увидеть много и не запомнить ничего. Ходить с экскурсоводами по музеям мне давно не нравится. Они навязывают утвержденный кем-то маршрут, останавливаются там, где кто-то посчитал, что это наиболее важно. Но даже там, где интересы совпадают, мне не позволяют ни на секунду задержаться, чтобы получить удовольствие. Большинство гидов не знает ни слова кроме вызубренной программы. И поэтому любой, самый наивный вопрос вызывает нескрываемое раздражение. В современных музеях предлагают плееры-экскурсоводы. Там тоже вся программа предначертана, но ее можно в любой момент остановить, и остаться наедине с собой. Кроме того, он меня никуда не гонит.

В первый же вечер и утром следующего дня я для себя определила, что хочу, что успею и что смогу увидеть. С Мадлен и Сарой буду встречаться только вечером. Скорее всего, они работают и днем заняты. Интересно, ждут ли они встречи со мной? Ведь по большому счету, я Зауру чужой человек.

Первый же звонок Саре поставил все на свои места. Она была так искренне рада. Во всем чувствовалось, что ждала меня. Встретиться с ней было проще всего. Она с семьей жила в районе Монмартра. Очень близко от остановки метро “Пигаль”. Конец рабочего дня. В это время во всех городах мира вагоны метро заполнены до отказа.

– Я не опоздала?

– Нет, нет, у меня сегодня рабочий день на час короче.

Передо мной стояла крупная, женщина восточного типа. Копия Заура. Только в женском исполнении. В данном случае мужской вариант оказался более привлекательным. Но ведь у нее мама была француженка, и это решало главное. Высокая пикантная женщина. Пикантность во всем: в улыбке, в одежде, в манере говорить, в манере двигаться. Она бросилась обнимать меня. Я знала, что в Париже приняты поцелуи в знак благодарности и радости. Я, маленькая, пухленькая женщина из Украины, утонула в ее объятиях. Мы встретились так, как будто знали друг друга всю жизнь. Мы, правда, знали друг о друге много. Благодаря папам. О семьях, мужьях, детях, работах, проблемах. Нас всю жизнь вдалеке друг от друга объединяли наши папы.

Говорила Сара по-русски плохо. Но достаточно хорошо, чтобы я все, абсолютно все, понимала. Она тут же взяла меня за руку и сказала:

– Сейчас идем ко мне домой.

Это-то в Париже, где принято вечерами встречаться в кафе! Отдыхать, обсуждать и решать все вопросы.

– Сара, – взмолилась я, – может, поднимемся на площадь Тертр и посидим в кафе? Вот такая моя мечта долгие годы.

– Какая мечта?

– Посидеть в кафе на Монмартре.

– Мы все успеем, все осуществим.

– Когда?

– Сегодня. Сейчас я приготовлю легкий ужин. У вас это называется “перекусить”. Через час придет Рауль, и тогда будем решать, что делать дальше.

– А кафе на Монмартре, – жалобно напомнила я.

– Все будет.

Тон Сары не терпел возражений. Заур рассказывал, что она работает одним из главных финансистов в очень крупной компании по продаже недвижимости во всей Европе и Средиземноморье.

Ее муж Рауль Глаас тоже француз, но у него в крови полный интернационал. В нем смешались восток и запад, ислам и христианство.

Ровно через час раздался звонок в дверь, и передо мной стоял красавец 50-55 лет. Изысканный, интеллигентный, обаятельный “белый воротничок”. В руках – маленький букетик неизвестных мне мелких цветочков. Изящно, здорово, ненавязчиво, недорого, необязывающе. Сначала поцеловал мне руку, а потом, улыбнувшись, на отвратительном русском языке спросил:

– Можно я тебя обниму и поцелую – по-вашему?

– Конечно.

Заур говорил, что Рауль работал директором дорогой гостиницы на улице Риволи, недалеко от Лувра. Директор, а не хозяин.

Квартира у них небольшая – метров 80, а может, 100. Для Парижа это нормально. Так они объяснили. Главное – это их собственность, а не арендованная. По телевизору я много видела таких квартир. Одна комната плавно переходит в другую, то ли посредством широкого коридора, то ли помещения, предназначения которого я так и не поняла. В ней смешался восток и запад. Ковры, восточные вазы, восточные светильники и при этом достаточно изящная, но не современная, европейская мебель и посуда. Спальни (крошечные), маленький кабинет, кухня и ванная. Все остальные помещения – как хочешь, так и понимай.

За этот час Сара приготовила массу разнообразных маленьких бутербродиков. Предложила мне кофе.

– Нет, нет, я вечером не пью кофе.

– Чай?

– Да.

– А спиртное?

– Да.

На столе стояло минимум полдесятка разных бутылок и бутылочек. Красивых. Все не на русском. Ничего не понимаю. Из каждой уже не раз пили. В одной был коньяк, в другой – виски (фу), в третьей – розовое, французское вино (бутылка изумительной красоты, на вкус – никакое, наш крымский мускат лучше), дальше – бельгийский ликер (ну, о-очень!). Остальные не помню.

Я привезла им в подарок небольшую картину, написанную маслом нашим харьковским художником. Пейзаж. Теплый, немного грустный, уютный. И красивую коробку конфет Харьковской кондитерской фабрики, которую, кстати, организовал у нас в городе в XIX-м веке то ли француз, то ли бельгиец Жорж Борман.

Их реакция на картину меня поразила. Они не восхищались, не улыбались, не благодарили. Они смотрели, как завороженные.