Разбойничья злая луна

Григорий остановился. Стало слышно, как Перстков сипит:

– …плевать мне, как ты там меня видел!.. Мне главное, чтобы другие меня так не видели!..

Григорий задумался. Они стояли на поляне, подобной огромному солнечному зайчику, над ними прозрачно зеленел зенит, а с тропинки на них с интересом смотрел праздно лежащий глаз, из-за обилия ресниц похожий на ёжика.

Так что был резон в словах Сидорова, был.

* * *

– Хотя… – ошеломлённо сказал художник. – Почему, собственно, не под силу?..

– Ты что с турбазой сделал, шизофреник?.. – просипел Перстков, держась за горло.

Синее око Фёдора мистически вспыхнуло.

– Мужики, – сказал он, – есть гипотеза. – И далее с трепетом: – Что, если ви`дение мира – условность? А, мужики? Простая условность! Принято видеть мир таким, и только таким. Принято, понимаете? Но художник… Художник всё видит по-своему! И он влияет на людское восприятие своими картинами. Мало-помалу, капля по капле…

Праздно лежащий посреди тропинки глаз давно уже усиленно подмигивал Чускому и Персткову: слушайте, мол, слушайте – мудрые вещи мужик говорит.

– …И вот в один прекрасный миг, мужики, происходит качественный скачок! Все начинают видеть мир таким, каким его раньше видел один лишь художник!.. Творец!..

Перстков растерянно оглянулся на Чуского и оробел. Григорий Чуский стоял рядом – чугунный, зеленоватый. Земля под ним высыхала и трескалась от неимоверной тяжести. Таким, надо полагать, видел Фёдор Сидоров своего друга в данный момент. Наконец актёр шевельнулся, вновь обретая более или менее человеческую окраску.

– Да вы кто такой будете, Феденька? – бурно дыша, проговорил он. – Врубель – не повлиял! Сикейрос – не повлиял! Фёдор повлиял! Сидоров!

– А это? – Рука с кисточкой, похожая на крепкий старый корень, очертила широкий полукруг, и Чуский оцепенел вторично, пофрагментно зеленея и превращаясь в чугун.

– Да здесь же ничего на месте не стоит! – К Персткову вернулся голос. – Шаг шагнёшь – всё другим делается!

– Но ведь и раньше так было! Иной угол зрения – иная картина!

– Неправда!

– Было-было, уверяю тебя! Как художник говорю!

– А ну, тихо вы! – дьяконски гаркнул Чуский. – Подумать дайте!..

Минуты две он думал. Потом спросил отрывисто:

– Ты полагаешь, это надолго?

Сидоров развел неодинаковыми руками. Он был счастлив:

– Боюсь, что надолго, Гриша. Предыдущий-то мир, сам знаешь, сколько существовал…

* * *

В перламутрово-розовом березняке раздалось карканье, и слипшиеся на переносице глаза Персткова радостно вытаращились.

– Гри-ша! – приплясывая, завопил он. – Кому ты поверил? На слух-то мир – прежний! На ощупь – прежний.

Похожий на ёжика глаз встревоженно уставился с тропинки на Фёдора. Тот задумался, но лишь на секунду.

– Не всё же сразу, – резонно возразил он. – Сначала, видимо, должно приспособиться зрение…

Перстков отступал от него, слабо отмахиваясь, как от призрака.

– …потом – слух, ну и в последнюю очередь – осяза…

– Врёшь!! – исступлённо закричал Перстков.

Он прыгнул вперёд, и его лёгкий кулачок, описав дугу, непрофессионально ударился в округлую скулу художника.

Небо шарахнулось от земли и стало насыщенно-синим. Берёзы побледнели. Линия штакетника распрямилась.

– У-у-у!.. – с ненавистью взвыл Перстков, опуская пятку на праздно лежащий посреди тропинки глаз.

* * *

В следующий миг поэт уже прыгал на одной ножке. Осязание говорило, что в босую подошву вонзился крепкий, прокалённый на солнце заволжский репей. Николай вырвал его, хотел отшвырнуть…

Репей! Это был именно репей, а никакой не глаз! Николай стремительно обернулся и увидел, что у Григория Чуского снова всего один профиль. Синие домики за оградой выстроились по ранжиру, как прежде. Чары развеялись! Колдовство кончилось!.. Или нет? Или ещё один шаг – и всё опять исказится?

Шаг… другой… третий…

– А-а-а! – демонски возопил Перстков. – Получил по морде? Ну и где он теперь, твой мир, а?!

Выражение лица Чуского непрерывно менялось, и Григорий делался похож то на левую, то на правую свою ипостась. Сидоров все ещё держался за скулу.

– Что? Ушибли, да? – пятясь, выкрикивал Перстков. – Синяк будет, да?.. Будет-будет, не сомневайся!.. Ты меня так видел? А я тебя так вижу!..

«Да ведь это же я! – холодея, осознал он вдруг. – Я ударил, и все кончилось! Нет-нет, совпадения быть не может… Это мой удар всё изменил!..»

После таких мыслей Перстков уже не имел права пятиться. Он выпрямился, повернулся к Сидорову с Чуским спиной и твёрдым шагом двинулся вдоль штакетника. Но непривычно плоская земля подворачивалась под ноги – и Николай дважды споткнулся на ровном месте.

Тем не менее сквозь ворота под фанерным щитом с надписью «Турбаза „Тишина“» он прошёл, как сквозь триумфальную арку.

Возле коттеджа № 9 пришлось прислониться к деревянной стенке домика и попридержать ладонью прыгающие рёбра. Он смотрел на пыльную зелёную траву, на серый скворечник над коттеджем № 8, на прямые рейки штакетника, и, право, слеза навёртывалась.

«Гипноз, – сообразил он. – Вот что это такое было! Просто массовый гипноз. Этот проходимец всех нас загипнотизировал… и себя за компанию…»

Да, но где гарантия, что всё это не повторится?

«Пусть только попробует! – с отвагой подумал Перстков, оттолкнувшись плечом от коттеджа. – Ещё раз получит!..»

Опасения его оказались напрасны. Хотя Николай и ссылался неоднократно в стихах на нечеловеческую мощь своих предков («Мой прадед ветряки ворочал, что не под силу пятерым…»), сложения он был весьма хрупкого. Но, как видим, хватило даже его воробьиного удара, чтобы какой-то рычажок в мозгу Фёдора Сидорова раз и навсегда стал на свое место. Отныне с миром Фёдора можно будет познакомиться, лишь посетив очередную выставку молодых художников. Там, на картоне и холстах, он будет смирный, ручной, никому не грозящий помешательством или, скажем, крушением карьеры.

* * *