Подержи моё пиво

Он схватил за капюшон того парня, что был ближе. Тот оказался совсем лёгким и щуплым и сопротивлялся скорее формально, так что Глеб просто откинул его в сторону как тряпку, подальше от подъезда. Тот задом прокатился по асфальту, аккуратно встал, но ближе подходить не стал. В этот момент настала очередь дерзкого. Глеб хотел схватить его, но тот стал сопротивляться и хотя неумело, но решительно ударил Глеба, по касательной проехавшись по уже разбитой губе. Второй раз он занёс руку выше, намереваясь пробить в голову, но опытный Глеб пресёк эту попытку и сам несильно (по его меркам) толкнул парня на дорогу. В отличие от своего друга, этот улетел значительно дальше и приземлился на спину.

– Чтоб я вас не видел в этом дворе, крысы, – пригрозил Глеб. – Увижу – кадыки вырву и пальцы переломаю.

Дерзкий выругался, встал и начал что-то прикрикивать, но второй потянул его за рукав, и они быстро ушли, поглядывая то на крепкого и сверлящего их взглядом Глеба, то на пространство возле подъезда. Когда они скрылись в темноте улицы, Глеб подошёл к скамейке, возле которой они ошивались и заглянул под неё. Как он и ожидал, между скамейкой и помойным ведром лежал свёрнутый пакетик. Он достал его и с отвращением посмотрел на белый порошок.

– Суки, – тихо проговорил Глеб и огляделся. Никого в округе не было. Тогда он пошёл к большой помойке, открыл пакетик и высыпал его содержимое в контейнер. Затем отряхнул руки, которые теперь так неприятно знакомо пахли то ли немытой псиной, то ли каким-то химическим реактивом, и пошёл домой с чувством выполненного долга. Сколько таких гопников ещё будет в этом дворе? Но хотя бы от одних он почти наверняка избавился. По крайней мере, на время.

Глеб вернулся в квартиру, автоматически протянул руку к выключателю, но внезапно обнаружил, что свет уже горит в коридоре и на кухне, а в дверях снова, прямая как пограничный столб, стоит Катя. На этот раз лицо её раскраснелось, и она не сдерживала своего гнева:

– Ты что творишь? Тебе вообще уже дома не сидится ночью?

Глеб сжал зубы и почувствовал, как из разбитой днём губы кровь потекла на подбородок. Обычно он старался игнорировать эмоции своей женщины, чтобы не подбрасывать дров в огонь, но на этот раз он был настолько убеждён в своей правоте, что ответил:

– Тебя устраивает, что в нашем дворе наркоманы рыскают в поисках закладки? Ты хочешь, чтобы Ваня рос среди этих ублюдков?

Катя на несколько секунд зажмурила глаза и замотала головой, словно не хотела ничего слышать и понимать.

– Я не видела никаких наркоманов в этом дворе, сколько здесь живу, но зато ты их найдёшь везде! Почему ты постоянно влезаешь во всякие истории? Мне это надоело!

– Ты их не видела, потому что ты даже не отличишь их от остальных людей. Я о вас с Ваней забочусь, – спокойно ответил Глеб, но эта фраза, кажется, разозлила Катю ещё больше – очевидно, она не считала это заботой. Руки её нервно затряслись, и она уже не сдерживала крик:

– Это забота? Вечно с разбитым лицом приходить домой! Ты скорее этих своих наркоманов за собой приведёшь! Хватит прикрываться благими намерениями, ты просто такой человек, человек-проблема! Всё, хватит!

Катя кричала и не заметила, что сзади неё тихонько приоткрылась дверь, и в коридор вышел её сын. Он был в канареечной хлопковой пижаме с зонтиками, голубые заспанные глаза его слезились.

– Катя, не ори. Ты не видишь, Ваню напугала. Иди сюда, пацан, – Глеб опустился на корточки и протянул руки к мальчику, чтобы обнять его и успокоить. Но едва тот сделал шаг на встречу, Катя придержала ребёнка за плечо, не давая ему прохода. Ваня непонимающе захлопал глазами. Глеб поднялся на ноги, уставившись на бледное лицо Кати.

– Уходи, – властно, насколько позволял её тонкий высокий голос, сказала она. В глазах её Глеб не видел ничего, кроме злобы и растерянности. Ваня нерешительно стоял возле неё, на его лице уже не просто читался страх, он начинал беззвучно плакать.

– Что ты делаешь? – попытался Глеб ещё раз вразумить её. – Разбудила Ваню, напугала, орёшь тут как… – он запнулся, не желая говорить грубости при ребёнке.

– Уходи! Вон! – закричала Катя и кинула в Глеба первым, что попалось ей под руку. К счастью, всего лишь расчёской. Глеб поджал губы, косясь на встревоженного ребёнка, а потом развернулся и вышел за дверь, которая тут же за ним захлопнулась. Ему показалось, что он слышит, что Ваня заплакал в голос. Он тут же захотел вернуться, но посчитал, что не нужно этого делать, чтобы не усугубить конфликт. Сейчас они оба успокоятся и пойдут спать.

Спустившись на первый этаж, Глеб долго не решался выйти. Он стоял в подъезде, глядя в заляпанное окно, за которым ничего не было видно.

Произошедшее вызвало лишь одно чувство – досаду. В двадцать лет он бы метал предметы, бил стекла и на эмоциях ввязался бы в какую-нибудь драку, в тридцать – выругался бы, ударил кулаком в стену и неистово бы напился, но теперь этот конфликт и его итог… да всё это уже было. Он думал, что он больше ничему не удивляется. И это тоже не удивительно.

Глеб сел в машину, с силой захлопнул дверь, завёл двигатель и посмотрел на часы. Половина первого. Учитывая, что это была ночь с пятницы на субботу, существовала огромная вероятность того, что единственный панк-клуб города под названием «Муха» всё ещё открыт. Всё равно по пути домой, думал Глеб. Можно и заскочить, развееться не помешало бы. Где ещё отдыхать в этом городишке? Уж точно не в грёбаном караоке.

Он проехал полгорода за несколько минут и завернул во двор единственного здесь рок-клуба. Все остальные клубы, просуществовав не больше нескольких месяцев, давно загнулись, и лишь этот, открывшийся около года назад, активно существовал. Глеб сам приложил руку к благоустройству этого места – делал здесь ремонт, когда подрабатывал на разных стройках. Тогда и познакомился со Светом – хозяином «Мухи».

Остановил машину, вышел. Перед клубом никого не было, а это значило то, что либо концерт давно кончился и все разошлись, либо мероприятие было совсем уж неинтересное и выступали какие-нибудь учащиеся музыкальных рок-кружков, посмотреть на которых никто не ходил. Обычно перед клубом тусовались все местные панки и хардкорщики. Ведь им особенно больше негде было тусоваться в этом городе, как и самому Глебу. И хотя он был ощутимо старше подавляющей части местной публики, не было места, где он чувствовал бы себя так же уютно и хорошо.

Глеб подошёл к клубу и, стараясь не обращать внимание на отсутствие звуков изнутри, дёрнул дверь. Закрыто. Скептически цокнув языком и оглянувшись в растерянности, он побрёл обратно к машине. Пришлось всё-таки ехать к себе.

До недолгого сожительства с Катей Глеб жил здесь: в квартире трёхэтажного старого дома жёлтого цвета. Когда-то это была коммуналка, а теперь тут осталось по одной семье на этаж, при этом пользоваться всеми пустыми комнатами этажа не представлялось возможным – те, которые не принадлежали его семье, были наглухо закрыты, заперты на замки, а выбитые оконные стёкла заменили прогнившие доски. Эти комнаты были никому не нужны, в них лишь собиралась пыль, но стоило кому-то поставить стекла вместо досок, тут же являлись органы местной управы и выписывали штраф, да грозили пальцами. Это вызывало у Глеба гнев и негодование. Хотя другие комнаты были Глебу без надобности, он не понимал, почему нельзя просто отдать лишние, ничейные комнаты, к примеру, многодетным соседям снизу, которые живут одни на этаже, но вынуждены ютиться вшестером в двух комнатах. Нет, конечно он понимал все эти бумажки, законы и правила. Но не понимал, почему нельзя сделать их более человечными и логичными. Нет… бедные станут беднее, богатые богаче, а лишнее останется лишним – лишь бы никому не досталось бесплатно то, что кто-то (пусть только теоретически) сможет купить. И только попробуйте поспорить!

Сам же Глеб тоже был здесь не один. В соседней комнате обитала его старшая сестра и её муж. Глеб испытывал к ним противоречивые чувства: он любил их, потому что так он был воспитан, но старался не проводить с ними слишком много времени – оба то и дело норовили сесть ему на уши и не слезать до самого упора. Но он выкидывал эти мысли. «Они хорошие люди, хоть и немного потерянные в этом мире», – думал он, – «они – моя семья». При этом он старался не думать о том, что и сам он немного потерян в этом мире. Что за жизнь – отработать смену, да поскорее ускакать в клуб, чтобы позабыть обо всём. Все его знакомые, движимые теми же мотивами, давно сторчались или спились, но Глеб каким-то чудом знал, когда нужно остановиться. Это отличало его от тех, с кем он рос, и позволило в сорок лет всё ещё оставаться в живых. Он понимал: мы все наркоманы. Одному нужен просмотр сериалов по десять часов в день, другому не обойтись полдня без секса, третьему необходимо одобрение каждого его чиха. Но наименее лицемерные из нас просто подсаживаются на алкоголь и вещества.

Он открыл дверь и очутился в старом длинном коридоре с обшарпанными бежевыми в вертикальную полоску обоями. Включил тусклый свет, скинул кроссовки и куртку, стараясь производить как можно меньше шума. Привычка заходить сюда тихо выработалась у него ещё в детстве, когда он жил здесь со всей тогда ещё большой семьёй и соседями. Тогда все вечно друг другу мешали, путались друг у друга под ногами, занимали очередь в ванную и туалет, ругались из-за немытой посуды и неправильно поставленной обуви. Маленький Глеб, у которого старшая сестра вечно отнимала всё что можно, только и ждал, когда бабушка заберёт его на лето в свой дом в Подмосковье, где у него не было друзей, но зато не приходилось ни с кем конкурировать за место в туалете или у телевизора. Бабуля забирала его одного, потому что сестра вечно что-то ломала, убегала и трепала нервы, а пожилому человеку это было совсем не нужно.

Но теперь тут стало значительно тише. Глеб не был тут около года, может, чуть больше – с тех пор как переехал к Кате. Никогда ему, за все сорок лет, не удавалось прожить с одной женщиной дольше этого времени. Полгода, год – не больше. И всегда инициаторами разрыва были они. Все жаловались на разные вещи – то на неспособность Глеба зарабатывать достаточную – для них – сумму, то на его отсутствие дома по вечерам и походы в клуб, то, как Катя, на его упрямый характер и привычки. Глеб, конечно, не был рад такому положению вещей, но всё же это уже не удручало его – он давно к этому привык и смирился с тем, что, похоже, спутницу жизни, которую всё устроит, он так и не найдёт. Впрочем, давно, когда он был совсем молод, он думал, что нашёл её. Но потерял – жизнь тогда скорректировала его планы, поселив в его юной душе и разуме ненависть к даже самым мелким преступникам и отвращение к тем, кто не жаждет справедливости.

Сейчас он только и думал, справится ли Катя одна с воспитанием сына. У самого Глеба детей не было, но к Ване он быстро прикипел – пацан был в его жизни такой один: искренний, доброодушный, не запачканный историями и дурацкими «взрослыми» желаниями. Нормальный ребёнок, у которого было всё впереди – если только он не погрязнет в плохой компании или ранних разочарованиях. Глеб так хотел оградить его от всей этой гадости мира, с которой столкнулся сам, но понимал, что теперь, когда ему пришлось уйти, всё это снова в слабых руках Кати.

– Но она такая бестолковая, – тихо сказал он сам себе с горечью. Произнеся это, он тут же осёкся, понимая, что эти слова – просто результат досады от того, что она выгнала его сегодня. Да, возможно, некоторая бестолковость в ней и была, но откуда она взялась, Глеб тоже понимал. Кате, самой напуганной жизнью и разочарованной в мечтах, это было простительно. Многократно обманутая, она уже ничего хорошего от жизни не ждала. Но что она даст Ване, если ей самой ничего не досталось?

Глеб прошёл в ванную, стараясь не шуметь и не задеть вечно оттопыренный уголок пыльного серого ковра. Сестра с мужем, очевидно, спали, иначе бы уже атаковали его с порога, что-то спрашивая и о чем-то рассказывая. Будить их Глебу очень уж не хотелось, то ли из-за этой их манеры набрасываться на людей с бессмысленными разговорами, то ли просто потому что будить спящих людей нехорошо.

Он закрылся в ванной, снял свою простую чёрную футболку, тщательно умылся, растерев мокрыми руками крупную шею и голову, глядя, как в раковину упал ещё один маленький кусочек халапеньо, который он не заметил раньше. Затем, вдохнув смесь запаха ромашкового мыла и канализации, Глеб пристально посмотрел на себя в зеркало. Раздутая губа уже не болела, но запекшаяся кровь только начинала стягивать кожу. Глеб опустил взгляд ниже: на левом плече красовался глубокий старый шрам телесного цвета, на котором ещё можно было разобрать отпечатки зубов. Пьяный (разумеется) знакомый решил, что Глеб по какой-то причине обязан поделиться с ним пивом, а когда был обозван и послан подальше, не нашёл ничего лучше, как вцепиться зубами в плечо и вырвать кусок мяса. Глеб вздохнул – самая бестолково полученная травма, единственная, о которой он искренне жалел.

Затем он посмотрел на свою грудь – два шрама один поперёк другого. Первый – от ножа, «финки», полученный в драке, кажется, в девяносто шестом или девяносто седьмом году. На выходе из подвала, в котором находились игровые автоматы и некое подобие казино для бедных, постоянно тусовалась всякая шваль: вся молодёжь маленького города была здесь и делилась на два лагеря: на тех, кто давал пизды и тех, кто получал. Глеб отнёс бы себя ко вторым, если бы не тот факт, что он неплохо отбивался и его обидчики никогда не уходили целыми. Второй шрам, немногим свежее, тоже нанесённый ножом, но с другой стороны, видимо, левшой – от парня, бывшего когда-то другом. Другом, каким кажется каждый, кто постоянно ошивается с тобой, когда тебе не слишком много лет. Деньги на наркотики хотел достать, угнав тачку Глеба. Угнать далеко не успел, был замечен и наказан. Но шрам оставил.

На запястье – две «точки» – шрамы от сигарет. Их истории Глеб уже и не помнил, слишком пьян был в тот день, когда они появились. Он только надеялся, что не сам их оставил в приступе экзистенциального самобичевания – слишком уж это было бы недостойно. После этого случая провалов в памяти после распития алкоголя у Глеба не было – это было время, когда ему едва исполнилось тридцать пять и добрая половина его приятелей, которая не смогла остановиться выпивать и употреблять наркотики так, словно им всё ещё было двадцать, начала довольно активно вымирать. Полностью отказаться от выпивки Глеб не смог, да и не хотел, но всё же, побывав за один лишь год на похоронах своих ровесников несколько раз, проявил свой редкий дар – научился вовремя останавливаться.

Ещё один шрам – глубокий, точечный, но при этом синевато-белый, почти незаметный на такой же белой коже, был и на правом бедре, на опасном расстоянии от артерии: когда Глеб работал санитаром в психбольнице, какой-то дурак невесть откуда раздобыл дротики и кидался ими в персонал и других больных. На крики прибежал Глеб, когда тот кинул свой снаряд в медсестру. Девушку Глеб успел закрыть, и хотя тот дротик на излёте не причинил Глебу особого ущерба, когда он подобрался к агрессору, тот со всей силы воткнул ему в ногу другой дротик.

На этой же ноге, но уже на икре – здоровенный, но очень старый ожог. В кузнице, где какое-то время подрабатывал Глеб, сцепились его коллеги – два здоровенных детины. Разнимая их, он и напоролся на раскалённый элемент будущего забора. Несмотря на то, что это произошло потому что он напился тогда вместе с мужиками почти до беспамятства, он старался смотреть на этот эпизод с другой стороны: он боролся за мир и за это был бит жизнью (забором).

Он разглядывал свои шрамы и испытывал что-то вроде гордости, думал, что, в каком-то смысле, они сделали его тем, кто он есть. А кто он есть?

Дальше он предпочёл не раздумывать. Ведь такие мысли кого угодно могут с ума свести. Вместе с этим он вспомнил всех людей, оставивших на его теле эти следы. Почти все они вели себя так, словно мир принадлежит им, словно они неуязвимы и их ничто не трогает. Но если ты говоришь, что в тебе больше нет чувств, что жизнь сделала из тебя глыбу, почему же ты так злишься, если кто-то обозвал тебя пидором?

2

Дом вверх дном

Глеб проснулся от шума за стеной и даже не сразу понял, где он находится. И только запах собственной комнаты, знакомый с детства, окончательно дал ему понять, что он дома.

Он слышал визгливый голос сестры и ответное бубнение её мужа, но не мог разобрать слов, чему был несказанно рад. Хотя Глеб считал себя обязанным помогать всем нуждающимся, особенно родным, он не мог заставить себя глубоко вникать в разборки Маши и Максима. Они зачастую пороли такую чушь, что можно было чокнуться, воспринимая все их разговоры всерьёз. Маша бесконечно пилила мужа по поводу и без, и поначалу Глеб испытывал к нему сострадание, но потом понял, что делать этого не нужно. Это был их образ жизни, их норма, и по-другому они не хотели и не могли.

Наконец он услышал, как дверь из комнаты в коридор открылась, и голос сестры резко оборвался. Он хорошо знал её и догадался, что она замолчала, потому что увидела в коридоре его обувь. Не успел он обреченно вздохнуть по этому поводу, как дверь в его комнату была бесцеремонно распахнута.

– Глеб! – в проёме стояла сестра, Маша. Глаза её округлились, из пучка волос на макушке выбилась прядь. Она была объемная, как баба на чайник, и ничуть не уступала Глебу в росте. На ней была майка в сине-белую полоску, длинная неопределённого цвета юбка и заляпанный жирными пятнами бежевый фартук. – Когда ты пришёл?

– Привет, – Глеб зевнул, приподнимаясь на локтях. Спать дома после такой долгой разлуки с собственной кроватью было даже как-то романтично. – Ночью я пришёл.

– Надолго ты? – в голосе Маши Глеб распознал какие-то смешанные чувства. Неясно было, опасается ли она того, что он тут задержится, или, напротив, рада.

– Не знаю, возможно, навсегда. Не очень-то мне везёт с переездами.

Круглые глаза сестры трансформировались в щёлочки.

– Навсегда? – подозрительно переспросила она. – Не знаю, как отнесется к этому Максим, ты же знаешь, он не любит гостей.

При слове «гость» Глеб уставился на сестру, словно не верил услышанному.

– Я и не гость здесь, Маша, – заметил он, но та словно пропустила всё мимо ушей.