Лунные девочки
В голове, откуда-то из тех глубин, о которых не хочешь знать, раздался голос: «Не бойся, ты далеко, иди домой». Несмотря на прошедшие годы, я сразу узнала голос. В глазах начало темнеть и ладони вспотели: это был прилив счастья и ужаса одновременно. Со мной говорил Олег.
Я тряхнула головой, стараясь избавиться от эха после его слов. Олег замолчал, а мне захотелось выть. Я дернулась с места с тележкой как болид на финальном заезде «Формулы-1». И минуты не прошло, как оказалась перед подъездом.
Нужно срочно отвлечься и главное – не думать. Вот тебе, Юля, квест: затащи тележку в квартиру. Но чтобы добраться с ней до лифта, преодолей пять проклятых ступенек. Ок!
Я напряглась: поднимала задние колесики на первую ступень, но, когда затягивала тележку дальше, то она снова скатывалась вниз – с такой силой, что выпадали пакеты с продуктами.
Вряд ли мою одержимость можно назвать здоровой, но это было уже делом принципа. Я выложила все пакеты, чтобы облегчить тележку, подняла на руках – тяжело, но терпимо – и поставила возле лифта. И, погрузив обратно пакеты, поехала домой.
Но задачка помогла ненадолго. Уже в лифте меня затрясло. Казалось, что собственный мозг поставил подножку, и я больше не могла ему доверять. Даже дышать старалась медленнее и тише, будто бы Олег мог услышать и снова заговорить.
Мама била меня только однажды – когда узнала о том, что я с ним разговариваю. Забавно, что я сама ей рассказала, хотела порадовать, а она молча начала меня бить всем, что попадалось под руку. Никогда не забуду ее лицо: на нем не было ни одной эмоции. Спасла меня бабушка, она возвращалась с работы и решила зайти к нам в гости на чай. У нее был свой ключ от квартиры, и когда она зашла, то увидела, как мать нависла надо мной, вжавшейся в стену. Бабушка закричала, схватила ее за руки… Что было дальше, я не помню: то ли потеряла сознание, то ли мозг, та его часть, что отвечает за выживание, подтер воспоминания.
После этого бабушка забрала меня к себе. Мы сходили к детскому врачу и выписали какие-то таблетки – голос Олега стих. Следующие полгода мать я не видела, не знаю, сама она не хотела встреч или их запретили. Бабушка не планировала возвращать меня домой, но ее подвело сердце. В тот день рано утром она отвела меня в школу, мы договорились, что вечером пойдем в кино, но на работе у нее случился инфаркт. Скорая помощь приехала слишком поздно. Я вернулась к матери. «Я тебя тоже ненавижу», – голос, возникший в голове, принадлежал уже мне.
Двери лифта открылись и спасли меня от этого марева. Выкатила тележку и пошла в сторону квартиры.
– Это что? – сказала Рита, когда я закатила телегу в коридор.
– Тележка с продуктами! – ответила я, взмахнув в ее сторону руками. – Предупреждаю: покупала продукты не по списку. Брала все, что считала полезным.
– А тележка?
Рита была в замешательстве, и благодаря эффектному появлению пропустила фразу о списке.
– Пакетов много, я бы их не донесла, пришлось взять тележку.
– Ты ее украла? – голос Риты стал глухим.
– Взяла взаймы.
Рита опустилась на пуфик в коридоре. Она неотрывно смотрела на тележку с продуктами.
– Юля, ты что творишь?
Она наконец посмотрела на меня, и этот взгляд не сулил ничего хорошего: кажется, только что я стала преступницей.
– Клянусь: когда все закончится, я отвезу ее обратно.
Не дожидаясь ответа, сняла верхнюю одежду, разулась и начала носить пакеты с продуктами на кухню. Но Рита не успокоилась: она потребовала, чтобы я откатила тележку обратно прямо сейчас – сию минуту, ни секундой позже, молниеносно, бегом.
– Тогда я нарушу режим самоизоляции – раз, шансы подхватить вирус увеличатся в несколько раз – два. Что тебя пугает больше? Взятая взаймы телега или это? – сказала я после того, как отнесла последний пакет.
– Больше всего меня пугает, что украсть тележку из магазина для тебя оказалось чем-то нормальным.
Не дожидаясь ответа, Рита ушла в свою комнату и громко хлопнула дверью. Какое счастье, что я не успела сказать, что оплатила продукты кредиткой – и не собираюсь возвращать деньги.
Пока я раскладывала продукты по местам, Рита вернулась и выкатила телегу из квартиры. Ее не было пару минут, дальше коридора она, видимо, ее не повезла. Проверять не пошла.
Она вошла на кухню, подняв вихрь наэлектризованного как перед грозой воздуха, и отчеканила:
– Не хочу, чтобы в нашей квартире были ворованные вещи!
Я пожала плечами и положила две пачки крупы в один из ящиков.
– Что это? – сказала Рита, подхватив со стола пачку «Дружбы». – Разве это было в списке?
– Нет, не было.
– А почему ты это купила! Мы же договаривались!
Я встала лицом к окну и сделала глубокий вдох. Вот как с ней нормально общаться? Как можно не понимать очевидного: уже завтра никаких продуктов в магазинах не будет. Спокойно, медленно и четко я попыталась донести до нее эту простую мысль.
– Почему ты не позвонила, чтобы согласовать эти покупки? Ты должна была это сказать до того, как оплатила продукты!
– Рита, очнись! – самообладание меня покинуло. – Магазины закрываются, доставки не работают. Дальше будет только хуже! Нам нужны любые доступные продукты, а не креветки по списку!
– В списке не было креветок, у меня на них аллергия! Ты драматизируешь. Такой огромный город, как Москва, не будет отрезан от поставок продовольствия. Закроются магазины, так власти введут продовольственные карточки или организуют какую-нибудь социальную службу доставки. Не вижу повода для переживаний! И для нарушения договоренностей!
– Окей, пусть будет так – проверять я не хочу. В любом случае, еда на месяц вперед у нас теперь есть.
Я посмотрела Рите в глаза, и она выдержала взгляд, после чего молча взяла стакан, налила в него воды и ушла к себе. Я же без сил плюхнулась на табурет. Надо быть мудрее – не провоцировать конфликты и соглашаться с ней, чтобы хоть как-то просуществовать еще несколько месяцев. Как только пандемия закончится, мы разъедемся. Клянусь себе в эту самую минуту.
Я посмотрела на часы – это был рыжий кот с циферблатом на боку – на телевизоре. Уже почти полдень, скоро обед. Приготовлю что-нибудь и Рите – в искупление своей «вины», может быть, она станет добрее и перестанет жрать мой мозг чайной ложкой.
Повар из меня так себе, но гречка с жареной морковью и луком получалась на удивление хорошо. Без ложной скромности. Жаль, что в магазине не было шампиньонов, если добавить и их, то гречку мы бы съели вместе с кастрюлей.
Когда квартира наполнилась ароматом жареных овощей, Рита вернулась на кухню. Я стояла у плиты, и она заглянула через плечо. Ее лицо отразилось в стекле дверцы кухонного шкафа. От ссоры она отошла, и ей было неловко – я давно научилась «читать» ее выражения лица.
– Гречка?
Кивнула.
Она села за стол, помолчала и выдала:
– Я просто хочу, чтобы ты принимала в расчет и мое мнение. Пока мы живем вместе, мы должны решать все сообща, понимаешь?
Я снова кивнула, размашистым движением положила гречку в тарелку и поставила перед ней.
– Приятного аппетита.
Рита улыбнулась, и я ответила на эту улыбку.
В детстве я думала: повзрослею, и в жизни все станет гораздо легче. Нет, проще было тогда. Когда ты мелкий, проблемы за тебя решают взрослые. А сейчас взрослый – это ты, и проблем становится с каждым днем только больше.
Сначала мы с Ритой обедали молча, но разговорились и вскоре уже болтали так, будто ничего не случилось.
Глава 3
Мальчик родился в маленьком городе, где все дети гуляли по улицам одни, круглый год – даже зимой – стояло лето, а взрослые ходили нарядными и всегда улыбались. Хорошее место.
Его папа тоже улыбался, даже хохотал, – и мама, она еще не знала, что через несколько лет будут сильно грустить.
Пока же мальчик был совсем крохой – розовощекий, пухлый, с темным пушком на макушке и голубыми, как небо над роддомом, глазами, – все десять баллов по шкале Апгар.
Мама брала его, туго спеленатого, в руки и подносила к открытому в палате окну, а под ним внизу стоял папа. Он кричал, смеялся, тряс кулаками, хотя видел лишь кулек из одеяла.
Мальчик читал все мамины мысли, она их особо и не скрывала, но ответить ей не мог, хотя очень хотел.
Он, например, знал: в первую минуту его жизни мама поняла, что ей теперь никто в этом мире больше не понадобится. Есть мальчик – этого достаточно. Но ему от этого было грустно, ведь он знал, что будет с мамой не так долго, как ей хочется. Ему придется уйти, а ей – остаться и искать его всю жизнь.
Маму было жалко, но изменить ее судьбу мальчик не мог, потому что был сначала туго спеленатым младенцем (и еще не умел ни говорить, ни показывать знаки пальцами), а потом – забыл. Все всегда забывают те откровения, с которыми родились.
Из роддома маму с мальчиком приехал забирать папа. Он в первый раз в жизни заказал такси, и это подчеркнуло торжественность момента. На папе был коричневый брючный костюм, он надел его в третий раз в жизни: сначала на выпускной в школе, затем на свадьбу и, наконец, на выписку из роддома. Папа начистил до блеска черные кожаные туфли, выбрил щеки, растер ладонями одеколон и похлопал по лицу.
По дороге он попросил таксиста притормозить у палатки с цветами, купил алые гвоздики. Папа всегда путал, какое число цветов на праздник, а какое – на похороны. Он купил шесть цветков, это его любимое число.
Продавщица удивилась, но не подсказала: у нее ночью напился муж, и этим утром она злилась и мучилась от недосыпа. Радость папы ее раздражала – стоит перед ней, сияет, как начищенное медное блюдо, вся жизнь у него впереди, вон, даже сдачу не взял со своих трех рублей, чтоб ему пусто было!
Когда папа подъехал к роддому, то первым делом забрал у мамы кулек с мальчиком, затем вручил ей букет и поцеловал в щеку. Маме одного взгляда на гвоздики хватило, чтобы распознать ошибку. Лицо ее меняло цвет каждую секунду: побледнела, позеленела, пожелтела и покраснела – и стала злее продавщицы в цветочном магазине.
К ним подбежал фотограф, попросил сделать торжественные лица. Мама хотела на него гаркнуть, но сдержалась. Папа выпрямился, приосанился, улыбнулся во весь рот и чуть вытянул вперед мальчика, будто показывая его фотографу и миру. А рядом встала мама в легком ситцевом платье, с русыми локонами, убранными в высокий пучок, жизнерадостными гвоздиками – сгорбленная и с перекошенным лицом.
Втроем они подошли к такси, и мама начала ругаться на папу, когда он приоткрыл перед ней дверь автомобиля. В машине она продолжила – и кричала до самого дома. Папе повезло, что город был маленьким, и ехали они всего восемь минут.
Когда мальчика занесли в однокомнатную квартиру на пятом этаже, его там встретили две бабушки и два дедушки. Конечно, ведь маме и папе мальчика было всего по 19 лет. Они вместе ходили в детский сад и в школу, а затем – сразу в ЗАГС.
Дома мама рассказала о промахе папы бабушкам, и они уже втроем накинулись на него, как чайки на колбасу в приморском городе, который мальчик никогда не посетит.
Папа продолжал улыбаться, но уже без радости и через силу. А потом махнул своей широкой ладонью, развернулся и ушел из дома прямо в домашних тапочках.
Мама плакала, бабушки ее успокаивали, а дедушки продолжали пить на кухне водку. На столе перед ними стояла ваза с шестью гвоздиками. Один из дедушек только раз отвлекся, он зашел в комнату и бросил: «Запилили парня, стервы!» Мама заплакала пуще прежнего, а бабушки зашикали уже на дедушку.
Про ребенка все забыли, и он был этому рад.
Мальчик рос. Мама с папой все чаще ссорились: сначала кричали, а потом долго молчали. Дедушки перестали приходить к ним в гости, и мама папы тоже. А вот вторая бабушка приходила, но только когда папы мальчика не было дома. Он трудился на заводе, где воду сначала выкачивают из земли, а потом разливают по стеклянным бутылкам и отправляют во все города страны вечного лета. Что там делал папа, мальчик не знал, хотя его каждый день заставляли пить эту невкусную соленую воду, пахнувшую тухлыми яйцами.
– Для здоровья полезно, будешь крепеньким, самым сильным мальчиком на свете, – приговаривала бабушка и наливала мальчику второй стакан.
Он рос послушным, поэтому пил и даже не капризничал. Больше всего на свете ему нравилась газировка «Байкал», папа всегда покупал ему бутылочку, когда они гуляли вдвоем по парку в выходной, и разрешал пить прямо из горлышка. Маме об этом они не рассказывали. Мальчик в свои два с половиной года говорил еще не слишком умело, а папа – всегда молчал, хотя говорить умел.
Дома у них царила тишина: она была вязкой, как тесто, и им залепили рты каждого жильца. Даже когда приходила бабушка, они с мамой говорили только шепотом на кухне, пока там не было мальчика. Он думал, что это специально – чтобы не разбудить Мучного бога. Иногда мальчик его искал в чулане и под кроватью, хотел взглянуть ему в лицо и спросить, почему он пришел именно к ним и заставил маму с папой страдать.
Иногда мальчик – он знал, что так делать нельзя – прятался за углом в коридоре и слушал, о чем бабушка с мамой говорят на кухне.
– Я так больше не могу, я устала, – говорила мама.
– Ты должна сохранить семью, ты женщина, это твоя задача, – отвечала бабушка.
– Мама, но он же прямо сказал, что больше меня не любит! Что мне сохранять? – мама чуть было не сорвалась на крик, но бабушка шикнула, и мальчик вздрогнул.
– Мало ли, что он там любит! – сказала она низким и чужим голосом. – У вас ребенок, тут уже не до любви! Раньше надо было думать!
Мама после этих слов, а бабушка говорила их часто и на разный лад, плакала. Мальчику хотелось подбежать и обнять ее, как делала она, когда плакал он. Мальчик не понимал, почему мама мамы ее не жалеет – она только сильнее злилась.
– Чего ревешь? Иди лучше мужу ужин приготовь! Не дело это, когда мужик с работы голодный приходит, а дома жрать нечего. Расчешись еще как следует, посмотри, на кого похожа стала!
Мама хлюпала в последний раз и начинала греметь посудой, затем шла в ванную (мальчик к этому времени возвращался в комнату, боясь быть обнаруженным), сбрызгивала волосы водой и крутила бигуди, чтобы локоны лежали на плечах волнами. Мальчик, уже забывавший к тому времени о слезах мамы и злом голосе бабушки, смеялся – волосы у мамы после бигуди становились пушистыми, как у его плюшевого льва Тимоши. И когда мама слышала его смех, то улыбалась в ответ и целовала его в лоб. Все у них было хорошо – в те часы, когда бабушка уже уходила, а папа еще не приходил.
Однажды папа вообще – совсем – не пришел. А потом пришел, сложил вещи из шкафа в коричневую сумку, и ушел уже навсегда. Мама швыряла ему под ноги тарелки, чашки и вазу, как будто хотела вымостить путь стеклом. Но папа на маму даже не взглянул. Он потрепал мальчика широкой мозолистой ладонью по голове и вышел из квартиры.
– Нету у нас больше папы, – сказала мама.
Посуды у нас тоже больше нет, подумал мальчик.
Затем пришла бабушка, она охала и ахала, убирала осколки с линолеума, выгребала их из-под дивана и шкафов, из-под холодильника, плиты и раковины. Осколки были везде, даже под одеялом.
Бабушка убиралась и приговаривала, какой папа оказался сволочью. Зато проклятие с их квартиры было снято, Мучной бог ушел вместе с папой. Правда, с мамы колдовство пока не спало: она сидела на краешке дивана, молчала и смотрела в одну точку. Бабушка, подметая, поднимала ей ноги – таким же жестом, каким отодвигала табуретку.
Мальчик в один момент даже забеспокоился, слишком уж мама стала похожа на фарфоровую статуэтку – одну из тех, что отправились под ноги папы. Как бы она ни повторила эту судьбу, подумал он, но мама почесала нос – и он успокоился.
– А знаешь, к кому он ушел? – неожиданно сказала бабушка, откинула веник, выпрямилась и потерла поясницу. – Да к Светке! Дочке Люси из третьего подъезда! Всегда знала, что девка дрянь растет. Как лет двенадцать исполнилось, так начала ходить, жопой крутить. Каждую субботу намалюется…
Тут бабушка сплюнула и покрутила ладонью возле лица, чтобы продемонстрировать, как именно Светка малевалась, и продолжила:
– Намалюется, как последняя… Не при ребенке сказать! Платья напялит, еле жопу прикрывают, зато в самой Москве купленные! Туфли польские наденет на каблучищах. И откуда деньги-то у нее? У дочери доярки? А я знаю откуда!
Бабушка, крякнув, подняла веник и продолжила мести пол. Он мало чего понял из ее монолога, кроме того, что его папа ушел к какой-то Светке, дочери доярки, у которой нет денег. Он хотел уточнить у бабушки, почему это плохо, но решил, что безопаснее будет молчать и продолжать делать вид, что он рисует в альбоме.
– Ох, я эту Светку! Выдеру как Сидорову козу…
Бабушка еще что-то сказала, но мальчик таких слов не знал, зато мама вздрогнула, ожила и шикнула на бабушку, кивнув в его сторону. Но та лишь махнула рукой.
– Да он все равно еще ничего не понимает! Ох, Люське я выскажу!
Неожиданно мама встала, пригладила складки на своем платье и спокойным, даже будничным, голосом сказала:
– Не надо никому ничего высказывать. Ушел, так ушел. Насильно мил не будешь.
Она развернулась и ушла на кухню греметь посудой. Бабушка, стоявшая все это время с открытым ртом, в сердцах бросила веник и побежала за мамой.
– Ну, не дура ли?! Какая любовь? Жить надо как нормальные люди, ребенка растить! Ты думаешь, у меня с твоим отцом любовь большая? Да мне рожа его опостылела еще 20 лет назад, но живем же! Тебя вон вырастили!
Мальчик на цыпочках проскользнул в коридор и занял свое любимое место за углом. Он осмелел настолько, что не только подслушивал, но и подглядывал – бабушка с мамой стояли посреди кухни, обе – уперев руки в бока.
– А я не хочу как у тебя с отцом! Я по-другому хочу!
– И как же это, интересно?!
– По любви!
– О-о-ох, дура!
– Дура! – воскликнул мальчик и выскочил из-за угла, делая вид, что стреляет в маму и бабушку из невидимого пистолета.
Он хотел развеселить маму, но она заплакала, а бабушка подхватила веник и ударила его по попе.
– Плохое слово! Нельзя такое говорить, особенно маме!
Теперь и мальчик расплакался. Так они и плакали, обнявшись с мамой, и только бабушка раздраженно вздыхала и уже молча мела пол.
Приобретайте полный текст книги у нашего партнера: